Это хорошо, что этот сука так удачно упал, чтобы камера не разбилась, голова у него скользила, неплохо бы её добить, подумал я; зачем, чтобы он запомнил меня навеки? Мы это навеки сильно укоротим ему, успел подумать я, начал нагибаться, что и увидел себя в объективе снизу, я тебе, сука, поснимаю – замахнулся кастетом, не на камеру, конечно – хорошая вещь, достойная путча, поднимал я кастета, потому что он, сука, хотел заслониться камерой. А снизу увидел ещё и глазок пистолета, откуда он тут взялся? Может, даст Бог, газового? Подумал я о Боге, однако решил сначала выбить из руки оружие, но не успел, успел лишь увидеть выстрел, но не услышать, потому что..."
Ешь, мама
Это была эпоха, когда цыгане ещё ездили на лошадях, тогда это было очень удобно, ведь на них не нужны были водительские права. Цыгане же не любили никаких документов, кони тоже, они любили не бензин, а траву, которая не требовала мороки, ешь её себе, где хочешь, сколько хочешь, цыгане были нужны коням взаимно, чтобы заготавливать траву на зиму. А ещё для того, чтобы отгонять волков, которых тогда тоже было немало. Подманутые конятиной, они попадали под цыганскую меткую пулю и были очень удобными для еды, потому что никто из окрестных селян не бегал и не жаловался о потере такого мяса. Шкуру же можно легко натянуть на пяльцы, натереть белой золой и выгодно продать на базаре, потому что волчья шкура покупателям нравилась, ведь она была не собачья, которой тогда тоже подторговывали, но собака могла оказаться хозяйской и мог разгореться скандал. Так что волчья шкура считалась высшим классом среди послевоенных женщин, шапка или муфта отгоняла разных бродячих животных, включая и агрессивных домашних и диких птиц, которые духу её не терпели ничего волчьего, а меховые такие изделия имели тут очень сильный эффект. Особенно почтальонши мечтали о таких украшениях, потому что чаще всего попадали под окрестную агрессию фауны, что очень осложняло их работу. Так что реализация волчьих шкур позволяла покупать немерено сена и соломы, и кони зимовали легко и приятно, то есть сытно, и благодарили хозяев преданностью и любовью.
Мой папа не был цыганом, хоть и очень кудрявый, и ещё давно, даже когда он ещё не был папой, он мечтал только о мотоцикле. Конечно, мечта была неосуществимой, потому что за трудодень тогда платили одну копейку, значит собрать нужную сумму надо было очень много времени. Однако тут на помощь пришла война, потому что когда она отступала, папа пошёл покакать в овражек и увидел там подбитый немецкий мотоцикл. Папа решил его выкотить снова на дорогу, но у него, тогда ещё ребёнка, не хватило сил. Дёргая руль, он заметил, что из простреленного бака выливается бензин. Тогда он выстругал колышек, намотал тряпку и плотно забил, чтобы не вытекало топливо, а главное, чтобы не вспыхнуло. Так ему удалось завести двигатель и выехать на путь. Однако, несмотря на это, папа был умный, заглушил мотоцикл, а вместо того в посадке начал терпеливо ждать темноты. И, воспользовавшись ею, только тогда бесшумно прикатил его во двор и закатил в курятник. Укрыв хворостом и палками, он лишь иногда разбирал маскировку и ночью выкатывал за село и упражнялся в вождении. Кто не знает, что такое темнота, то скажем: если ты натренировался в ней ездить по нашим и без того страшным дорогам, то потом днём за тебя лучшего водителя не найти. И папа дождался такого дня, что стал первоклассным водителем из неудавшегося крестьянина. А произошло это потому, что он отремонтировал безнадёжную фронтовую брошенную полуторку, сам, без запчастей и пособий, чем заслужил право шоферить в колхозе и за его пределами. Потом решил жениться, для чего подвозил на дороге разных тёть, пока не подвёз мою будущую маму. Но перед свадьбой решил быть красивым и продал трофейный мотоцикл цыганам, чем начал их моторизацию, а взамен приобрёл красивые офицерские галифе, кожаную лётную перешитую куртку, а главное сапоги с кожаной же подкладкой.
– Ты посмотри у Ворошилова, – говорил он, – у него говно, а не сапоги, против моих.
– Где же я увижу Ворошилова? – удивлялся я.
– В кино смотри, в чём его ноги обуты против моих, – довольно поскрипывал каблуками.
То есть всё у нас шло хорошо, пока не стало идти плохо, мама заболела, сильно отравившись на поле ядохимикатами.
– Тут надо огромные деньги, – называл фельдшер страшную сумму.
– Да таких цен нет! – каждый раз подпрыгивал папа. – Хотел бы я на такие лекарства посмотреть, они что, из золота сделаны?
– Из хуже золота, – объяснял фельдшер, пряча стетоскоп. – Потому что за ними надо ехать на Блочок.
– Никогда на Блочке аптеки не видел, сколько там проезжал, – сопел папа.
– Правильно, там её нет. Но там живут железнодорожные машинисты, а они ездят везде по стране, особенно в Москву. И заехав туда в военный госпиталь, где работают мои фронтовые друзья, могут купить у спекулянтов заграничные таблетки, – и называл цифру, от которой не только мама, но и папа крестились.
– Это мне надо цыганам полуторку продать и потом сесть в тюрьму, чтобы маму вылечить.
– Да, – вздыхали мы вчетвером.
А мама ещё и плакала и, чтобы мы этого не видели, закрывалась липкими волосами.
Потому что продать у нас ничего путного уже давно не было.
А была в полуторке за кабиной куча мешков, и вот однажды я залез туда и зарылся, а потом притих. Очень уж хотелось путешествовать, мир увидеть. Вот сижу я там в темноте и жду, пока мир появится, а там кроме пыли ничего и нет. Когда слышу, мотор заглох совсем. Переждал немного, высовываюсь из тента и вижу красивую тётю, которая помогает папе стелить сверху скатерть и помогает накрывать еду и напитки. Так я впервые увидел не только мир, а голландский сыр. Потому что нам его даже в кино не показывали, такие времена были.
И вот что я вижу:
Папа, который никогда дома вина не пил, потому что "за рулём", – тут наливает себе и тёте его по полному гранчаку, чокаются и со смехом опрокидывают. И вот так раз за разом начинают ту скатерть потихоньку превращать в простыню, для чего они потихоньку раздеваются. Так что я впервые в жизни увидел то, что тогда ни в одном кино не показывали, сначала мне показалось, что они голые борются, как борцы на ковре, и тётя, хоть и была повержена на лопатках, всё равно не сдаётся, а продолжает всячески сопротивляться, до меня не сразу дошло, однако я догадался слезть с кузова, подползти, сгребти тётину одежду и всю папину, включая сапоги, и быстро удрать с горы. Только потом начал плакать, пока не услышал, как папа ругается матом, бегая вокруг машины. Голый, он приседал, махал руками на тётю, которая скорчилась, кутаясь в простыню. Я тихонько утирал слёзы на неё, белую прочную и красивую, из парашютной трофейной ткани, которую я не смог украсть.
Шмотки я спрятал в курятнике, закидал хворостом, хорошо, что кур мы давно продали.
Папа приехал голый, злой и в простыне, с поцарапанным лицом, мял кудри и рассказывал, как решил искупаться в речке Луганке, разделся, сложил одежду, нырнул, и как потом его за это полностью обокрали.
– Сволочи, даже трусы не пощадили... Хорошо, что хоть машину не взяли, – вздыхал он.
Через какое-то время я нашёл нужных цыган и продал всю одежду папину и тётину. И отправился на станцию Блочок, и даже нашёл нужного машиниста.
– Да не, – пробормотал он на мои деньги, – их на раз перднут.
И назвал сумму, такую, что и сам присвистнул.
– Ты ж пойми, что по приезде мне надо отдохнуть после рейса, а я как мудак должен бегать по всей Москве и рисковать по спекулянтам, что, может, и назад на свой паровоз не попаду. Хороший у меня паровоз, "СУ" то есть "Сталинец усиленный", так это почти то же самое, что самогонный аппарат... Так о чём это я? Да если я и бесплатно пробежку по столице сделаю, то всё равно и на половину лекарств не хватит.
Тогда я плюнул и пошёл купил самый дешёвый фотоаппарат "ГОМЗ", хороший уже тем, что имел такие большие кадры пластинчатые, что и не надо увеличителя, а печатать контактно. К нему прилагалась брошюра-инструкция, что тоже было очень удобно. Практиковался я в посадке, а печатал ночью на чердаке.
Пришлось долго ждать, пока у папы не зажили царапины, и он снова не начал прихорашиваться, – мыл кудри не хозяйственным мылом, как положено шофёрам, а брикетом городской "лаванды". Так что я залез в кузов под мешки и затаился.
Начали они целоваться в кабине, и я очень испугался, что у меня ничего не выйдет. Но потом они перебрались на траву, разостлались, пообедали. А потом взялись друг за друга бороться, особенно у них удавалась борьба в партере. Я из кузова отвязал верёвочку, отодвинул тент и не спеша сделал несколько удачных снимков, отсюда, сверху, был неплохой общий план. Тётя была выдумщица поизобретательнее папы, при этом, отдыхая, счастливо смеялась, а потом снова кидалась в схватку, поэтому мне пришлось сползать вниз и фотографировать из-под колёс, никогда бы не подумал, что под машиной так много грязи, особенно пыли, а, лёжа, было очень неудобно перезаряжать фотопластины. Вот так я ползал, пока они у меня не закончились, упаковал аппарат и покатился с холма.
Труднее всего было тащить наверх в "лабораторию" ведро воды, оно было тяжёлое и неудобное, но когда уже устроился там с банками и реактивами, то всё пошло хорошо. Хорошо, что я уже был взрослым и вступил в пионеры, и мог обмотать лампочку красным галстуком, ситцевым, так что имел красный фотосветильник; выбрал самого удачного негатива, прижал стеклянную фотопластину к бумаге и потом удивился, какое высокое было качество контактного фотоотпечатка.
Найти нужных цыганят было несложно, я продал первую тиражированную композицию за неплохие деньги.
– Хорошее фото, – причмокивали они, – чёткость отличная.
Ещё бы! Тогда везде ходили ещё некачественные несколько раз переснятые фотки с бледными трофейными фрау, а тут всё снято на яркой природе с классной закрытой диафрагмой, каждую волосинку видно, особенно на кудрявом папе. Так начался мой путь в фотоискусство. Тайное, о нём знал только чердак, где я прятал аппарат и растворы.
Тиражи росли. Страшно подумать, но когда я, печатая очередную партию отпечатков, слышал снизу, как храпит папа, то почему-то эти фотки выходили качественнее.
Пришлось, правда, от такой работы, потерять пионерский галстук, потому что он прожёгся лампочкой и прогорел.