Он и сам улыбнулся, прикрывшись усами.
"Вот так и умру", – решил он, лишь бы не думать про стоматологию, то есть про то, что на каждый зуб нужно по неделе, а вместе набегало на целый год систематических пыток, несмотря на то, что друзья много раз доказывали: продолжительность жизни человека прямо пропорциональна площади жевательных резцов.
Здесь следующее ощущение наслаждения он оттягивал, потому что свежий номер "Вечерней правды" откладывал на после кофе, новости тогда лучше входили в него, так же, как после минеральных пузырьков входит кофе, это как в хорошем театре, когда наслаждение от спектакля вдруг оттягивает ещё один хороший антракт.
Это тот момент в кофейне, когда ночь намекает о себе слишком прозрачным вечером, вдохнув его, вовсе не замечаешь, что за кулисами, то есть за беседкой прячутся двое господ, которые сквозь плющ слишком внимательно наблюдают; а тебе не до людей, потому что момент расслабления наступает, когда минералка нагревается вечерним дыханием, а кофе остывает и они уравновешиваются, как день с ночью, или как грунтовка с темперой на надднепрянской иконе, а те двое персонажей явно не оттуда, а отсюда, они, низко насунув шляпы и утонув в воротниках, ещё и закрываясь густым сигарным дымом, вышли на авансцену боком, делая вид, что разглядывают свои мобилки, и вдруг один гнусаво спросил из-за спины:
– Извините, скажите, пожалуйста, который сейчас час?
Устимчук даже не подумал, что могли бы для этого хоть взглянуть и на свои мобилки, ведь у него был любимый ритуал – вытаскивать на цепочке антикварный "Bure", такой же антикварный, как и сам профессор, картинно щёлкнуть крышечкой:
– Без четверти восемь, – и за тем не заметить, как ему из-за плеча другим господином в кофе брошена малюсенькая таблеточка, которая нырнула быстрее, чем успела раствориться, – спасибо, – любезно в воротник улыбнулся господин, и они оба снова отошли за кулису.
Когда кофе стало вечерним, Устимчук отпил и не удивился, что оно почему-то слишком жидкое, и потому отпил ещё, минералка добавила пузырьков, они усилились, и за третьим глотком он поехал в трамвае туда, за любимый Киев, где часто проезжал мимо высоченной крепости, такой древней, что люди смогли выдолбить в толстенных стенах себе целый каменный город, удивительно, что они и до сих пор там ютятся (квартирная проблема!), добавив застеклённых террас или просто вставив в кирпич современное широкое стекло, какая разница, лишь бы ветер эпохи не охлаждал, архитектура приобретала фактуру, что и сам Эшер подписался бы под такой, особенно под бывшими сажевыми пасмами дыма, проковырянными отверстиями сквозь века, всё это походило на иконостас; Устимчук несколько раз божился сквозь любимый сон, что наконец непременно остановит водителя и выйдет посреди этого крутого спуска, пройдёт ворота и посмотрит наконец академическим глазом, а что по ту сторону крепости?
Двое господ за живой изгородью внимательно следили за таймерами и переглянулись, увидев, что усы у Устимчука склонились на уста, а голова на грудь, они снова подошли, стали по обе стороны, поддерживая его за плечи, уже не притворяясь, что разговаривают по телефону, ведь по вызову на сцену тихо выкатила фургончик, очень похожий на "скорую помощь" только тем, что тоже белый, как те халаты, что на санитарах, они осторожно и легко подхватили Устимчука и вместе со стулом и лёгким бегом понесли, поставили в салон, тот качнулся, держась за цепочку своих часов, отъезжая; господа, уже не закрывая лица, запрыгнули следом, захлопнув дверцу, и Устимчук с досадой заметил, что водитель трамвая не хочет останавливаться на крутых рельсах, а потому выдолбленная жизнь картинно проплывала мимо него, возникая эпизодами в каждом стекле по-разному, эти фазы наскально накладывались, замерцав, словно старый фильм, сливаясь в один поток – какая тут остановка, когда колёса едва держатся колеёй?
Фургончик остановился возле слишком частной больницы, поэтому прохожих не удивило, что Устимчука переложили на носилки и занесли внутрь, следом, тяжело оглянувшись, вошли и господа в гражданском, не отрываясь от своих мобилок, Устимчука из одного сна перенесли в другой, горизонтальный, сначала коридорами, а потом в операционную, где, как и подобает сновидениям, была совсем неподходящая декорация: какие-то муфельные печи, бензиновые горелки, сушильные шкафы, заляпанные колбы, а главное – несколько бормашинных станков; известного искусствоведа положили на плоский стол и несколько анестезиологов начали ему на обнажённых руках мазать тесты на аллергию, внимательно наблюдая за реакцией, чтобы, наложив дыхательную маску, из одного небытия перенести в другое, на которое простой кофейный раствор был неспособен.
– Ну что, начали? – сказал господин в гражданском, включил яркие фонари и отодвинулся, потому что целая бригада обступила стол, Устимчуку, отодвинув вазелином усы, быстро вставили в рот расширитель, там замерцали блестящие палочки, штихели и зеркальца, потом сразу зажужжало несколько бормашин, обнажая остатки зубов, дальше пошли штифты, затем подали бюретки с пластиковой смесью.
... его принесли назад на том же стуле, осторожно поставили за столик, он молча сидел, опустив длинные свои усы, пока не моргнул, качнул головой, вокруг стоял такой же душистый, как кофе, вечер, минеральные пузырьки просились к нему из стакана, Устимчук уставился в свежий номер "Вечерней правды".
Один из господ за живой изгородью беседки встревожился:
– Не заметит ли, что сегодня другой день?
– Кто, искусствовед? – усмехнулся другой. – Да у них все эпохи сдвинуты... И ты сам, бывало, не путал четверг с пятницей? В конце концов, что такое другой день? Всё равно, что-то такое между вчерашним и завтрашним, как учил нас учитель, – он кивнул за беседку. – Пусть теперь круассана погрызёт.
Они наблюдали, как Устимчук, продолжая минувшие сутки, приходит в себя, уцепившись для этого в кофе, продолжая его, вчерашний, но достаточно горячий, однако с удивлением отметил, что он не вошёл болью в обломки зубов. Не поверив, он взялся за холодную минеральную воду – такой контраст заставил бы его, прежнего, вскрикнуть, потому что боль отдалась бы в пеньки, но, к величайшему удивлению, этого не произошло, наоборот, приятность разлилась по дёснам. Тут он с новым изумлением почувствовал, как о стакан цокнули неожиданные зубы. Пощупав рот, ища глазами, он взял никелированный поднос, вытер с него капли минералки и, расправив седые усы, оскалился в него – отражение самых настоящих, а не воображаемых зубов, полный рот совершенных, по цвету и форме слишком натуральных, не каждый бы Микеланджело сотворил такие, где каждый был немного асимметричным, как это бывает только в реальных, а не вставных. Это сразу поразило Устимчука, как искусствоведа, ощущением цельных челюстей, он удивлённо и беспомощно цокал ими, оглядываясь вокруг, ища правды, но не заметил за беседкой господ, потому что те, пыхнув густым табачным дымом, отправились, закрываясь живой изгородью, к своему белому фургончику.
Ты рвала одежонку
– Ты смотри, не купи пони! – заранее ругалась женщина.
– А чем тебе пони не нравятся? Тихие, ласковые.
– Вот именно, ласковые, а где ты тогда пару подыщешь, когда придёт ей время? За цирками бегать будешь?
– За зоопарками, – пробурчал я.
Потому что ослов принципиально не любил, хоть и сильнее, и в содержании проще, но чуяла что-то моя душа заранее, только не говорила.
– Ты не умничай, – прошептала на ухо.
Женщина отошла посмотреть картошку, а я стал за работу:
– От диабета, от диабета! – подзывал я, актёры уже показывали фокусы – начинался хороший солнечный базарный день.
– А что за снадобье?
– Какое вам дело, – уворачивался я, – двадцать лет торгую, никто не жаловался, вон у людей спросите.
– Какой сорт растений, спрашиваю.
– Стану я вам рассказывать, так вы мне конкурентов наплодите. Бери, пей и лечись молча.
– Ну мне же интересно, – разминала она сухие скрученные листочки, – какое оно и что, интересно.
– Какое, какое, три листочка заварить на стакан. И не морочите голову, вон пойдите в аптеку, там и расспрашивайте, за большие деньги вам поддельных лекарств хороших продадут.
Громко говорил я, потому что не сердился на болтушку, наоборот, она своим звонким голосом делала рекламу.
– До еды или после? – не сдавалась она.
– И до, и после, и во время, но не больше трёх стаканов в сутки.
– А сколько настаивать?
– Замучила. Ты будешь покупать или клиентуру распутывать? Семь с половиной минут, накрыв, настаивай и смело пей, через полгода как рукой снимет.
– А почему семь с половиной?
– Так скажи такой восемь, так ты спросишь: почему не девять? Пей и не рассуждай, если хочешь исцелиться.
Торг пошёл быстро, потому что сушёная ежевика у меня недорогая.
Время от времени я видел свою Тоньку, она не только приценивалась, но имела ещё хобби – записывала от людей про голодомор.
– Так что голодомор, – слабенькая бабушка украдкой оглянулась, – что тут страшнее было – как во время войны деток эвакуировали, ну конвой видит, что те малыши быстро не идут, только колонну задерживают, да и загнали в Долгое болото и все утонули.
Я чуть мешок не выпустил. Слышал я что-то такое уже не раз, но не знал, что это в нашем болоте случилось. Смотрел на мешок и приходила мысль, что вся эта сушёная ежевика имеет целебную силу, потому что на детских косточках растёт.
– Да, нет Бога на земле, – ещё раз оглянулась бабушка.
– Почему это нет?
– Кабы был, то не допустил бы. Чтобы вот таких малюсеньких деток такой страшной смертью... Так вы берёте?
– Бог не на земле, а на небе, – напирала моя грамотная жена.
– А если он на небе, то пусть оттуда и посчитает, сколько тех душ деток там, – закончила она свою аргументацию.
Женщина на это поджала губки и купила к картошке ещё и зелени.
– А про голодомор что-то знаете?
Дома она каждый раз садилась и ещё раз переписывала услышанное, и хоть книгу свидетельств уже в районе издали, однако казалось, фактам не будет конца.
– Вам про голодовку? Далась она вам, – весело протолкнулась бродячая группа актёров. – Так мы вам её покажем! – радовался вожак.
– Показывайте, – не отступала женщина.
– Только если ваш мордатый, – ткнул в меня пальцем, – жертву голода сыграет. Очень похож на жертву, а?
Вся его команда расхохоталась.
– Хорошо, – сказал я и кинул мешок, – а ты сыграешь комиссара, гад?
Жена успела вытолкнуть меня из такого театра.
– Главное не купи пони, а то тебе впарят, – поучала она.
– С чего это впарят?
– Потому что у тебя на лбу написано.