Сурма заиграла и желудки тоже, будет им перловая, или, как тут говорят, кирзовая каша и суп рататуй, посередине вода, вокруг... где зёрнышко за зёрнышком гоняются с дубинкой, может, разве дадут неободранного свиного хвоста или варёного неощипанного сала, потому что хеком с кухни и не пахло.
Еда, конечно, была грандиозная – у каждого возникает ощущение, что не ты съел, а тебя. Все выползли ошеломлённые, искать местечко для сексуального часа – перечитывать письма от невест.
Выглянуло солнышко, и солдатики распустили лепестки.
Вович-салага пополз на холм под ориентир № 1 – поваленную обгорелую сосну и начал отдыхать, не столько работа, сколько обед его вымотал, что едва лежал, в животе перловка с чаем обнимались, голова пустая, совесть тоже, потому что давно он даже радио не успевал слушать, так его Дерчак был запряг.
Трава некрашеная парует, выползли и насекомые, прикидывают, как бы такого Вовича к себе в норку затащить, славный был бы запас на зиму.
Он в который раз развернул письмо. Каждая гимнастёрка имеет внутри специальный водонепроницаемый кармашек из клеёнки под документы, вот почему у разных так много комсомольских билетов, простреленных в сердце, поэтому парень там носил письмо от киевской художницы, которую он ласково прозывал Чучундрой, это письмо спасало комсомольский билет от холостых патронов:
"Что нового и интересного в твоей жизни? – писала она. – Встречаешься ли ты с интересными людьми?"
Из интересных людей здесь был только Хабулава, поэтому не дай Господь с ним встречаться.
"Что нового ты видел? Чему новому ты научился?"
"Единственное научился, это стрелять", – в который раз отвечал он ей. – "Кто знает, в жизни всё может пригодиться", – вяло думал он.
И не заметил, как скатился на дно сырого окопа, гроза падала, снаряды падали, вдруг вся земля мелко дрожит и, валя лесополосу, выползает огромный танк. Остановился, отдышавшись, хищно выглядывает – кого бы это раздавить? Ага, вон он, Володя, вон где спрятался... Танк движется прямо на окопчик, а у солдата ведь нет ни пушки, ни гранаты, а танк всё ближе гудит.
Вдруг генерал-дегенерат Панченко приказывает:
– В направлении леса вражеский танк. Развинтить!
Бойцы с щипцами проворно ползут к танку, задыхаясь копотью, обжигаясь о броню, раскручивают её на куски, оттуда, из кучи деталей и механизмов бегут враги, они бледные, потому что голые, вопя, мчатся в лес.
Падает дождь, шипит железо.
... Вович с трудом очнулся, потому что солнце крепко напекло голову, оглянулся вокруг, но сна не увидел, лишь обгорелая сосна добавляла нереальности. В глазах жёлто-фиолетовые пятна, как когда-то на вольной воле в "Гидропарке", где, правда, их можно погрузить в днепровскую воду.
"Армия", – подумал он, – "только тюрьма хуже. Хотя там, по крайней мере, каждый знает, за что сидит. А здесь никто не знает. Слава Богу, хоть войны сейчас нет, а то бы знали".
Тут он натянул на глаза пилотку и вообразил, что лежит мёртвый. Эти симпатичные жучки повыедали бы ему глаза, бр-р. Он вспомнил одно событие на манёврах, сначала стреляли по мишеням, одну Володя убил, другой подарил жизнь; потом атаковали, потому что "ура" кричали, он тоже уракал, чтобы не слышать командирских матюков. Вдруг – хлоп, упал, упал и уже нечем "ура" кричать – полный рот песка. Тут-то и увидел возле самого носа страшное чудо: на каждой былинке на кончиках сидели жучки, паучки, кузнечики, муравьи и ни одна не убегала, все были мёртвые. Беда застала букашек врасплох, и они спасались, карабкаясь наверх. Полигон – не место для насекомых. Немало передавил их Володя за свой недолгий век, но та картина поразила его.
***
Ещё два события повлияли на мировоззрение, это, когда он впервые по колено в каше выполз на Божий свет из столовой, там, внутри он только что вымыл тысячу мисок, руки были обожжены горчицей и воображение тоже (почему-то в армии только ею, порошковой, моется посуда), живот также мутило от духа чужих объедков.
Второе событие – это когда впервые убрал клозет, тоже на тысячу мисок, до этого Вова был убеждён, что человек ест, чтобы жить, а не наоборот.
"Человек ест, чтобы опорожняться", – подумал тогда он и сразу сделался циником. Человек в его представлении стал промежуточным звеном в круговороте природы, смысл существования – в переваривании пищи, тем самым удобряя почву для жизни на Земле. Калооборот!
Он боялся хоть заглянуть в дучку, не выйдет ли сортир из берегов? Господи, сколько же добра перегнивает в человеке, прежде чем он сам сгниёт! В который раз взявшись за швабру, сдерживал себя, потому что делать надо быстро, но медленно, принялся шаркать.
"Столовая", – рассуждал циник, – "это то же самое, что и клозет. Только наоборот".
***
На полигоне, там где танки траками выдрали дёрн, любят расти ромашки, поэтому он хорошенько исчерчен параллельными тропами. В тени от транспаранта молча полегли солдаты, там сентенция: "Чего не надо знать врагу, не говори и другу!" Тут когда-то Саприченко остановил роту и долго тыкал пальцем в надпись, пока не произнёс:
– Никаких дружб! Только служб!
Теперь здесь у них была самоподготовка, постороннему глазу показалось бы, что все спят, только один вслух читает наставление по гранатомёту. Такая себе гипнопедия, однако это впечатление обманчиво, потому что читающий тоже крепко спал.
Из далёкого репродуктора томно льются вариации гимна СССР. Фауна грызёт и кусает, солнце как в термосе.
***
Жара со временем стала такой, что можно проглотить кусок воздуха, тогда их погнали в райцентр в баню. Солдатам, которые круглосуточно барахтаются в пыли, этот акт чисто символический, однако побыть хотя бы пятнадцать минут чистыми имело смысл.
– Не газуйте, а то жахнет! – надсадно умолял завхоз про старенький титан. – Да прикрутите же!
Однако каждый стремился помыться быстрее и гнал горячую воду, стараясь сэкономить время на перекур; только новая партия служивых поскидывала "хэ-бе" и взялась за мыло, – вдруг как рванёт!
Кто-то неизвестный несознательный несознательно притащил тренировочный взрывпакет и кинул в уголок, в бане хлопнуло, что прыщи повскакивали.
Ужас страшнее страха!
Все вмиг решили, что титан-таки взорвался, вынесли двери, ломясь, нормальные бы люди в них, тесных, побились бы, однако эти были намыленные, и изумлённый райцентр наблюдал, как полсотни голяков через головы вываливались, вопя матом.
Мигом прибежал Саприченко, выстроил, мерил шагами ряды голых бойцов и подбирал слова для момента.
– Шутить, товарищи солдаты, конечно, можно и в армии. Но только в художественной самодеятельности. А это, – он показал на вышибленные двери, – это уже не художественная самодеятельность, а баня. Кто этого ещё не понял – шаг вперёд! Кто сделал – выходи!
Наивный конармеец... Ведь это тот идеальный случай, когда "кто сделал", лишь один-единственный об этом и знал.
Наивность понять легко – когда расформировали кавалерию, куда было деть всех кавалеристов? Ясное дело – в политработники. А вот куда девали столько лошадей? До сих пор загадка.
***
Солнышко выключилось, и майские жуки начали биться в лампочки, на небо взошла Венера Милосская, и, чтобы личный состав осознал своё "я", началась вечерняя поверка:
– Иваненко!
– Я!
– Карапетян!
– Я!
– Хабулава!
– Я!
И так далее, все сто штук.
Солдаты ни морг, пошевелишься – и писарь начнёт всё сначала. Комары про такое знают и пьют их безнаказанно, а вот не успеет Дерчак скомандовать "вольно!" – а комары уже поднялись и улетели звенеть меж звёзд.
На небо упала Луна, сделав его темнее.
Вович-салага наконец лежал на спине и наконец курил, бойцов совсем не видно, только сквозь темноту пахтели табаком, несколько неизвестных несознательных, ансамбль песни и бутылки, отправились с баклажками за самогоном, Луна спряталась, сделав ночь темнее кирзового сапога.
Володя плюнул на сигарету и пошёл спать, интересно, что нового там покажут. Однако не удалось, знакомый чёрнозубый рот приказал:
– На выход!
***
Кто это возле клозета шатается? Кто там не спит, вместо того чтобы спать? Да это Дерчак и его угодник Вович-салага. Он подсадил кусок, и тот полез на сосну, там, на ветке он привязал верёвку и сделал немалую петлю. Надел петлю и хрипло спросил:
– Нож не забыл?
– Нет.
– Покажи. Открой, чтобы я видел. Значит, запомни: сидишь на дучке, срёшь себе спокойно, а вдруг слышишь: кто-то хрипит, глядь – а то я вишу и дрыгаюсь, понял? Ты за нож – и ко мне... Нож где?
– Вот он, Коля, – впервые по имени назвал он кусок.
– Открой, чтобы я видел. Ну, срезал меня, значит, снял и людей позвал, – он выругался, чтобы Вович всё понял как следует, – только смотри, снимай мигом!
– Коля, сниму!
Дерчак ещё раз строго глянул на своего подручного, тот с готовностью вытаращился. Так, командир больше не хочет служить. Он уже никогда не будет маршалом. Командир хочет домой, хочет комиссоваться.
– Прощай, армия! – Дерчак глубоко вздохнул, осторожно распахнул объятия, полетел вниз и ниже.
Вович опёрся о ствол. В горле у него стало так, что голова пошла кругом, неосознанным движением сложил нож, засовывая в карман, не почувствовав даже, что порезал палец.
Рядом дёргался Дерчак, дёргал ветку. Падали шишки, и салага своими чужими ногами шагнул в сторону, а потом, щёлкнув зубами, чтобы не кричать, кинулся прочь.
В тот миг ветка сломалась, и старшина грохнулся на землю, от удара очнулся, он подумал, а что бы было, если бы он повесился: в камере хранения открыли бы его чемодан, а там же много всякого неуставного: пропавшие без вести часы, авторучки, значки, ножики и немало денег; и многое другое, чего давно все тут искали – и что это будет? Как ошпаренный, вскочил и с веткой на шее кинулся за салагой.
Они сцепились в зарослях и начали яростно драться. Над ними пролетела сигнальная ракета. Нет, пусть звезда. Пролетела звезда... Так оно романтичнее пусть.
Под Батуриным, (июль-август, 1970).
Луна бледнеет
(из цикла "Быстрая проза")
Когда выглянула Луна, я услышал цоканье каблуков, а увидел слишком белые для этой ночи ноги. Немалые, они двигались неуверенно, пока я не понял, что довольно молодую мать поддерживает сынок, чтобы она попадала на аллею.
– Вам нужна помощь? – не удержался я, пока не понял, что женщина попросту нетрезва.
Она это тоже поняла и поэтому подставила локоть, мы шли, она изо всех сил сдерживала дыхание, то есть перегар.
– Тут совсем недалеко, – оправдывалась она.
– Если бы тебе встретился какой-нибудь бандюга, то было бы далеко, – подумал я, оглядывая кусты, пока не увидел хрущёвку-пятиэтажку.
– Это всё Светка, – продолжала оправдываться она передо мной, или перед своим малым, который изо всех сил продолжал не спать, чтобы помогать матери.
– При чём тут Светка? – не сдержался он.
– А кто настоек нагнал? Сладкая, зараза, – оправдывала она то ли её, то ли Светку.