– Моя кума, – пояснила она, – у неё день рождения, – хотела споткнуться она, но мы не дали и она ногами попала в аллею.
Меня поразило абсолютное несходство женщины с самой собой, особенно руки, такие изящные, вовсе не соразмерные с сельским выговором.
– Наверное потому, что нетрезва, – начал оправдываться я, ведь странным оказался её аристократический профиль на фоне суржика, я начал медленно анализировать, что она актриса и в эту минуту прикалывается, отрабатывая новую роль.
– Консуэлло, – наконец вспомнил я, на кого она похожа.
Но промолчал.
Мы стояли перед парадным, наверное, о чём-то думая.
– Я сейчас, – наконец качнулась она, – сыночка уложу спать... Вы подождите, – наконец услышал я и увидел желанную лавочку.
Сев, я почувствовал, что мну, держу её сумку. Потом в темноте добавилось окно на втором этаже и мне стало легче, по крайней мере ясно, куда отдать чужую вещь. Я чувствовал себя вором, надо же, такой везунчик, красавица и уже готова, пока не услышал с облегчением, как за тем окном проснулся унитаз, потом долго шуршала вода, хотелось бы, чтобы в ванной, потом всё угасло.
– Завтра отдам, – думал я о сумке, жалея, что завтра её хозяйка будет трезва и недосягаема, как и её аристократическая внешность, когда с радостью услышал цоканье знакомых каблуков.
– Спит, – тяжело пояснила она, тяжело опускаясь на лавку. – Он у меня хороший, понимает, что маме тяжело.
– Тяжело? – колебался я поспешить взять её под локоть.
– Крысы, – тяжело пояснила она.
– Крысы? – переспросил я, тактично не переведя на "щуры".
– Крысы, – выдохнул перегар. – А кто же ещё. Представь себе, смотрю в кладовке под полками и вдруг вижу, кто-то там щебёнки насыпал, такую аккуратненькую кучку, кому это стукнуло? думаю, чудить в кладовке, пока не наклонилась – вижу, а то крысы нагрызли, – она с усилием выдохнула на Луну.
Я уставился на неё, пытаясь связать между собой сказанное, то есть щебёнку и крыс, это уж с какой стати они её туда натаскали?
– Неужели не понятно? Крысы, суки, прогрызли бетон, насквозь, – горько скривилась она, тем временем моя рука поползла выше и женщина благодарно прижалась, голос её наполнился горечью. – Прогрызли! Представить не могла, что они на такое способны. Бетон, представляешь? Никого не щадят.
Она перевела дух, чтобы я смог взять её за соседнее плечо, и склонила ко мне голову.
– Представь себе, что они сквозь бетон унюхали еду и тут же прогрызли его, когда до меня дошло, что нужно теперь считать убытки. Так и есть, смотрю, всё погрызено, особенно колбаса, ну это Бог с ней, можно аккуратненько надрезать, а вот яйца? Яйца пропали, ну?
Она жалобно уткнулась носом в мою щёку. Я сидел, прижимая с другой стороны сумку.
– Ну, хорошо, суки, я намешала раствор, набила туда стекла, потом дождалась, когда высохнет, проходит неделя, наклоняюсь, смотрю – аж кучка нагрызенного стекла, представляешь? Ничего не щадят, даже стекла, и снова яиц нет, это ж на меня спишут убытки, представляешь? Ну кто это поверит, что какие-то крысы так аккуратненько потырили яйца, не разбив их при этом. Ну а где скорлупки, спрашивается? Я думаю, суки, меня с работы выгонят, что я воровкой оказалась. Вот села за дверью, взяла палку, ну я сейчас вам, суки, как яйца красть. Ага, когда слышу, шуршат, врываюсь, включаю свет, – она освободила плечо, – и что я вижу? Ни в одном мультипликате не покажут: одна крыса лежит на спине, прижимая к себе лапками яйцо, а две другие суки тянут её за хвост к себе в нору! Трудятся, суки, ну?
Даже Луна замерла. Так что я снова взялся за плечо.
– Надо репейники закладывать, – прошептал я.
– Какие... репейники? – не поняла она.
– В нору от крыс. Когда в армии служил, они нас задолбали.
– Как? И в армии?
– Задолбали, пока не прислали инструктаж про репейники.
– Странно... Простые репейники. Почему?
– Не любят, вот и всё.
– Вот чёрт, надо в село возвращаться. А ты – не военный?
– Уже нет.
На что незнакомка начала расстёгивать блузку, а потом взялась за лифчик, тут уж я, не веря, помог.
– Трусы я уже сняла, – нежно пояснила она, попав носом в поцелуй, дыхание её зашуршало, проглатывая перегар, мы вмиг забыли о крысах, начали наперегонки спешить, как это бывает между незнакомыми людьми, между которыми этого не бывает, со второго поцелуя перегар исчез, потому что губы пьяней, мы целовались, спешили, чтобы успеть, губы побежали по шее, кровь в них гудела, как в ней, цокнули упавшие туфли, лавочка начала прогибаться быстрее, чем я понял, её волосы рывками закрывали Луну, нам было не до того, хоть бы и включились все окна, нарву, нарву тебе репейников, нарву с Луну величиной, она цеплялась, чтобы не упасть то за меня, то за воздух, поспешно сдерживая, пока не начала вдруг спешить, отчаянно вскрикнула, начала приглушать стон, и наконец затихла, крепко обхватив меня и себя.
– Представляешь? – вытерла об меня слёзы. – А? Нет, ты даже не представляешь...
– Представляю, – успокоил я её, выждал и начал вежливо продолжать, мы впились поцелуем, снова лавка закачала нас, её длинные колени оказались удачными, она откидывала голову, волосы вспыхивали кустами, Луна качалась, лавка трясла нас, счастье окутывало, приближаясь, опережая себя, ухватившись, мы сжимались, чтобы не кричать, побеждая крик хрипами, потом сопением, потом дыханием.
– Закурить есть? – наконец благодарно прошептала она, так нежно, так ласково произнесла, что я онемел, надо же прожить жизнь, чтобы такое услышать, мы сидели, мешая дым с лунным сиянием, с её пышными волосами, сроду ничего красивее не видел. Я медленно приходил в себя, то есть не хотел приходить, то есть начинал не верить, поэтому держался за её колени как за доказательство чуда, табак заглушил перегар, она хотела говорить, но отбросила сигарету, и мы начали, наконец, целоваться медленно, можно было уже начать с пальчиков, удивительных, но губы закрывали их, оказавшись медлительнее, кто их придумал такими? Такими не нацелуешься никогда, решил я нацеловаться, спешил, пока не посерело небо, пока не посереет хрущёвка, пока не посереем мы, новая трезвость станет между нами.
– Ну, я пошла, – оторвала она губы. – А?
– Я провожу, – попросился я, с сожалением наблюдая, как она надевает лифчик.
Нашла туфли, ласково подула на них, вытерла ладошкой, полюбовалась и медленно с наслаждением обулась, начала поправлять платье, и я снова удивился, какие у неё ноги. Она двинула ими, протянув руку.
– Тс-с, – шептала она к каблукам, потому что парадное оказалось громче ночи, вялая лампочка сонно мигала сквозь перила, мы тихо добрались до второго этажа, я подхватил её на руки, туфли брякнули об ступени, не выпуская её, я наклонялся, пока она не дотянулась, подхватила, сдерживая смех, мы достигли дверей, сердце бухало в грудь, когда мы снова сошлись губами: неужели это всё? Нет, это не всё, не унимались губы, не всё. Потом она уронила ключ, хихикнула, наклонилась, я обхватил.
– Соседи, – уворачивалась она, а я боялся её двери, что она там исчезнет, так сильно, что мы оказались в квартире, и коврик благодарно поглотил звуки ног, воздух тут был другой, тоже томный, сонный, – тс-с, – пыталась шептать она между поцелуями, – тсс, – кивала она на дверь в комнату, пока не приоткрыла их, начала досматривать сына, я тем временем как можно осторожнее, чтобы не вспугнуть, подтягивал платье, тсс, – задыхала она, медленно прикрывая дверь, расставив ноги, склонялась к тумбочке, пыталась обхватить назад, я упёрся в одежду на вешалке, и мы начали ласково качаться, она поймала рукой стену, боялась протрезветь, откидывая назад пышные волосы, они духом вспыхивали в темноте, я не успевал дышать, мне было не до того, ей тоже, она изгибалась, удавалось даже целоваться, такая гибкая, о, Господи, такая гибкая, такая гибкая, о, Господи, Боже ты мой, такая, о, Господи, такая неслышная, как ковёр, такая умелая, сказать бы, умелая вот тут в тесноте, в этой святой гостиной, в этом коридорчике, о, Господи, умелая, умелая, не отпускать, не отпускать никогда, не разбудить сыночка, о, Господи, тс-с, тише, ещё тише, гибче, мама родная, не разбуди, мамочка, неслышно падала одежда, окутывала, добавлялась к ковру, стена отталкивала, мамочка, начала хватать гриву, закрывая ею крик, я закрывал ей, закрывал себе, ммм, наконец мы замерли и не поверили в это.
Уже на улице решился вдохнуть всё это серое небо, пьянее любой настойки, Луна стыдливо побледнела, едва висела, я оглянулся на невероятную лавочку, я знал о ней всё, я стоял, смотрел, пока на кухне второго этажа светилось, пока не буркнул знакомо унитаз, пока не зашуршала ванна, пока не погас свет, не слился с хрущёвкой, с трудом оторвал взгляд и ноги от земли, пошёл счастливой аллеей и почти пел, потому что что бы ни случилось теперь в жизни, а я уже запомнил навсегда дату, счастливую дату дня рождения кумы, и что бы там ни произошло, какие бы недоразумения ни случились дальше с этой несовместимой красотой и дикарским её выговором, – а я хоть в эту самую ночь смогу и через год прийти сюда и встретить, и через два, и через три.
Фарфор
С этого уголка было видно всё кафе, и он любил её за это – чувствовать себя вне её, чтобы тебе никто не заглядывал в рот, вот пришёл человек, заказал кофе и минералку, и никто не заметит, что не чёрную икру с красной под "Наполеон".
– Вы ещё когда-то брали круассан, – улыбнулась к нему официантка, "я когда-то много чего брал", – ответил он взглядом, – "а теперь мне что, его в кофе макать? или в минералку? вот стыда будет", отпил себе водички, однако резко отставил холодную, у тебя не зубы, а одни пеньки, какие гнилые, а какие ещё нет, потому что кому ты расскажешь, что тебя мордовали кастетом ещё в те далёкие времена, когда ни один эстет не был от такого застрахован, да и сейчас, хотя настоящее, правда, богаче на бейсбольные биты, слава Богу, что его пытали когда-то давно, сейчас бы от такого кийа не осталось бы во рту и пеньков. Ещё бы! Минералка хороша уже тем, что когда не холодная и не проникает под дёсны, а главное, когда её тоненько потягиваешь, вдыхая пузырьки, то имеешь достаточно времени, чтобы и кофе остыл и бува не попал в какую неосторожную щель, поэтому пузырьки тем временем легко взлетали с поверхности, кое-где оседая на блестящий никелированный поднос, преломляя в нём точками окружающее отражение.
Воспоминание о давнем кастете окончательно ломало все попытки податься к стоматологу и как-то всё-таки поладить наконец свои давние челюсти, ведь там столько муторной изнурительной работы, что ни один мазохист не выдержит, даже бы и Захер-Мазох.
"Почему, собственно, мазохист, а не захерист?" – эта мысль мучила его, пока не нашла ответ:
"Именно потому, что Мазох – это вторая половина фамилии, собственно, украинская, которая перешла знаменитому писателю от родной матери, а первая была от австрийского отца, полицмейстера, да ещё австро-венгерского, какая же это империя позволит, чтобы её фамилией разбрасывались в знак мученичества? Пусть уже русины, они привычны к мукам".
Довольный, что эту мысль можно вставить и в статью о великомучениках надднепрянской иконописи, Устимчук попробовал отпить и кофе, но тут же отодвинул чашку на тот край столика, где ветерок повевал сильнее.
Его часто спрашивали и коллеги, и друзья:
– А откуда вы всё знаете?
– Как же так, – удивлялся неподдельно он, – жить в Киеве и не знать всего?
Улыбнулся, по привычке прикрыв ладонью рот, хотя вообще, чем хороши кудлатые усы, так это тем, что они полностью закрывают губы, даже когда широко улыбаешься, настоящие, казацкие, лохматые, а не такие куцые, пижонские, под которые надо обязательно фарфоровые зубы для тонального контраста.
"Вот эти мне пижоны", – подумал он, оглядывая молодёжь за столиками – все широко улыбались, сияя юностью улыбок.