Так господь каждому даёт, но надо и его закона придерживаться. Почитай отца и мать, и будет тебе хорошо, говорит его наука.
— Сандо, гай! — крикнул Юзько и вышел из хаты, кивнув ей головой.
Но Санда не вышла. В его словах звучала правда. Она слышала её в его голосе, она всем существом это чувствовала, но не могла.
* * *
Издалека и украдкой сватался через Зоиных знакомых женщин — органистиху Антоньеву и через финку — один молодой "финансер", не досталась ли бы ему Санда.
Её скромность и трудолюбие были известны во всём селе. Да и сам он был очень красив, что правда, то правда. Когда шёл по селу, словно молодой граф, сердце невольно улыбалось ему. Когда говорил с ней и заглядывал в глаза, которые она всегда прятала под "батистовой с решётками" и "беленькой", как снег, она краснела от девичьего стыда, словно панская мальва. Но и ему сватовство вышло не иначе, чем его предшественникам. Санда была неграмотна, хоть и умела расписаться, он же принадлежал, как и те, к "скорлупам", и Санда осталась при родителях, а они, один за другим, женились где-то в других местах. Последним — "финансер". Санда становилась всё молчаливее, всё больше сживалась с землёй и скотиной, всё дальше отходила от матери, тянулась к отцу и старела.
* * *
Когда пошёл слух по селу, что надвигается война, в хате Жмутов, как и в других, воцарились ужас и смятение. Пойдут ли парни? Оба? Юзько и Янко? Николая, может, оставят. И вернутся ли? Родные чернели от горя и печали. Сама молодёжь бродила словно отравленная, а девушки плакали... Только Санда не плакала. Что-то замкнулось в её душе и не давало слезам выйти.
Однажды вечером, — это было после заката солнца, — когда пришли оба брата, Юзько и Янко, призванные против москалей, в хату проститься с родными и с ней, у неё перехватило дыхание. Значит, это не были пустые разговоры. Братья уходят и, может, никогда не вернутся. Ни Юзько, ни Янко, тот добрый, послушный Янко, и он, может, не вернётся, потому что на войне редко кто спасается. Юзько, бледный, с блестящими от волнения глазами, изменившимся, тише обычного голосом, обратился к отцу:
— Будьте здоровы, тату, и прощайте... может, не вернусь...
Отца затрясло. Он закрыл лицо чёрными ладонями и зарыдал.
— Раз.
— Раз.
— И второй.
— И второй.
— И третий раз.
— И третий раз.
— Дайте руку, пусть поцелую...
Старый отец кинулся сыну на грудь и рыдал старческим голосом:
— Я знаю, что больше не увижу тебя, — звал он сквозь слёзы.
— Пустяки, лишь бы не калекой, тату, — услышал он у уха словно стон.
Потом сын обратился к матери, что стояла в стороне и бессознательно переплетала пальцы одни в другие, её глаза впились в лицо сына.
— Мамо!
Больше не смог сказать Юзько. Склонился низко к её коленям и поцеловал их.
— Будьте здоровы и прощайте; я был иногда большим лентяем. Если умру, не вспоминайте дурного, а простите.
— Юзько, Юзько, мой сын!!! — вырвался страшный крик из её груди, и она ухватилась за конец его сердака, что рвался... убежать из хаты, но тут подошёл и Янко.
— Тату, мамо, благословите, дорогие, — сказал он и с трудом улыбнулся, схватив обеими руками руку отца.
— Сын мой, ангел... возвращайся! — вырвалось из груди старого, что не в силах был от горя.
— Вернусь! Не плачьте!
— Янцю, не иди! — вскрикнула мать. — Не иди, говорю, не оставляй хоть ты нас, стариков...
— Должен. Каким бы я был солдатом, если бы не пошёл. Цесарь зовёт. Не плачьте.
Он уже улыбался судорожно. Потом, словно толкнутый невидимой рукой, шагнул неровной походкой к сестре, что прощалась с Юзьком.
— Молись за нас!
Оба схватились и, словно один двоедушный столп, потянулись к выходу: он вперёд, а она, как знамя, тянулась за ним, за "младшеньким".
— Брат, Янку, я сиротой буду, сиротой! — и с поднятыми руками за ним, что спешил за Юзьком, словно гонимый из хаты, утирая слёзы ладонью, рухнула на землю и прижала голову к воротам. Так и лежала, словно в горячке. Жалость терзала её. Потом встала, гнала ещё несколько раз за ними и снова возвращалась. Когда их не стало видно, вернулась и, облокотившись плечами всем телом на ворота, глядела расширенными глазами на двор.
Видела ли там кого?
Сама не знала.
Ей показалось, что двор стал вдвое шире, вдвое темнее, и из него, пустого, словно безбрежного, вынырнула мать. Стояла с костылём отца в руках и, склонив голову на тот большой, тёмный сучок, водила, не двигая головой, словно каменной, жгуче-блестящими глазами вокруг и проваливалась в землю.
* * *
На четвёртый год вернулся Юзько назад. Худой, серьёзный, оборванный, без прежней улыбки на устах — без Янка.
Зашёл в хату. Это было осенью, в сумерках. В сени встретила его пустота, тишина и почти темнота. Вошёл дальше, туда, где когда-то работал с родными и сестрой. Там то же самое. Что это? Все умерли? Достал из кармана спички, чиркнул и поднял руку вверх. На печи что-то закашляло.
— Кто там? — отозвался старый хриплый голос отца. — Кто пришёл?
— Я, тату, я — Юзько... вернулся... — и с этими словами погас маленький огонёк. Он снова зажёг.
— Нет у вас свечи? — спросил.
— Есть... есть, вот тут где-то... Ты, Юзько!.. Ко мне... иди ближе, ой боже, ты смилостивился, прежде чем закрою глаза...
Юзько нащупал указанное место и зажёг свет. Костяк, закутанный в старые одеяла и подушки, был отцом. Юзько подвинул лавку, встал на неё, приветствовал и помог старику сесть. Кожа, кости и пара впалых глаз предстали перед Юзьком. Он был закалён войной, но, увидев отца в таком состоянии, сжал губы.
— Почему вы одни? Больны? Где мама, Санда, умерли?
— Нет. В городе. Когда пришли москали, они вывезли, что лучше, в город, как и многие так делали, а меня оставили. Мама оставила. Санда плакала, не хотела меня одного бросать. Но ты знаешь маму. "Старому мужчине, — сказала, — ничего не сделают, а девушку нельзя здесь оставлять, могут обидеть". Вот и ушли.
— И не вернулись?
— Нет. Иногда приходят. Заглянут туда-сюда, сварят на несколько дней, испекут хлебец и уходят. Санда... она больше обо мне заботится... а мама... вечно прячет... и жалеет... да и сама уже ослабла...
Павел прервался и немного отдышался. Юзько ждал и слушал. Слова из груди старого так тяжело выходили из глубины...
— Говорит, чтобы я сам себе варил, как другие, а я не могу. Давно не работал и теперь не могу. Лежу и жду. Иногда приходит Ганна, Николаева жена, сварит и снова убегает.
— Николая не призывали, тату?
— Призывали, но только на работы. Копал с другими окопы, а потом вернулся...
— А коровы, кони есть?
— Одна корова и один конь у Николая. Других двух коров и коня забрали враги, когда уходили. Много слёз пролили за ними. Почти из каждой хаты забрали... Ушёл наш хороший скот, и вдовий, и детский плач за ним, только грусть осталась. Ой!..
И старик заплакал.
— У кого мама в городе? — спросил Юзько, сбрасывая старый, пропылённый военный плащ и оглядываясь по пустой хате.
— У какой-то своей знакомой. Может, завтра придут. Так там и засиделись... будто там им место. Может, оно и к лучшему. Бог знает, мне всё равно... Лишь бы скорее... Где Янко? Где ты его оставил? Он недавно мне снился... Всё будто в хату заходит в белой рубахе и дверь назад не может найти. "Это недобро", — говорю я, а мама говорит: "Самое добро, он скоро вернёт, белое бельё, — говорит, — дорогу значит". А я говорю: "Ой, дорога, где ж не дорога, но не на тот ли свет?" От тебя раз письмо пришло, а от него ни письма, ни весточки. Где он? Где мой Янко? Скажи, Юзьку... где мой Янко? Упал? А? Скажи, ты старший! А? Что скажешь?
— Я ничего не скажу. Что я знаю? Мы ведь были каждый в другом полку. Я при артиллерии, он при пехоте. Что я знаю? Спросите войну. Кто теперь что знает? Половина народа в земле, часть в плену... часть, как я, нищие или калеки...
— А может, и Янко пал? Потому что Георгишин, что с ним вместе служил, говорил, что под Галичем он ещё был жив... Но больше он не знает, бог его знает. "Много, — говорит, — ушло тогда на тот свет..."
— Эх, "бог знает"... только тот ком земли, на который он упал, знает... и тот, кто с него мундир снял, знает, а больше... — и Юзько умолк.
На мгновение стало тихо в полутёмной хате.
— Санду никто не сватал? — прервал вдруг тишину Юзько другим голосом, хозяйничая в хате.
— Один ещё сватал, но мама... ты знаешь...
— Землю всю вспахали?
— Не всю. Много стояло под паром. Пули её засеивали, сынок, кровью поливали, ворон урожай собирал...
Юзько не отзывался.
И снова воцарилось молчание в полутёмной комнате, только слышно было шорох и шаги Юзька возле печи, пока не разгорелся в ней огонь и не осветил ту часть хаты, где была печь. Потом Юзько сбегал к брату за молоком, а старый Павел, спустившись с печи, начал ходить словно не своими ногами по хате и молиться. Что он делал это вслух — не замечал. Одиночество, что окружало его почти всегда, выработало в нём эту привычку.
— Святой боже, — говорил и крестился, обращаясь к окну, — святой крепкий, святой бессмертный, помилуй нас. И я к тебе приду... Янцю... и я. Зима придёт... осень... уже заглядывает в окна... и я приду... Ты в земле... — шептал теперь вполголоса, всё словно молясь, — земля берёт тело, а господь душу... они всегда в паре, земля и господь. Ая, сынок, ая, Янцю, ая.
* * *
Два года, на третий прошло с того времени. Зоя и Санда вернулись после возвращения Юзька насовсем домой, и жизнь и хозяйство, казалось, пошли прежним порядком. Зоя докупила немного скота, и как-то оно шло, не застаивалось. Только по Янку не утихала тоска у отца, подтачивала та тоска и мать, сидела она и в обоих них, и в сердце сестры.
— Может, в плен попал, — утешал Юзько, хоть в душе не имел большой веры в возвращение брата, услышав от нескольких товарищей из его полка, что вернулись, какая страшная резня была сразу в начале войны под Галичем и сколько хороших, храбрых парней погибло навсегда.
— Может, и попал в плен, кто его знает... Если живой, то придёт, а если нет, то пал; а может, ему где-то и хорошо, может, остался в России.
Мать, отец слушали молча, кивали сыну, но в их душе было место, что время от времени, словно незажившая рана, открывалось, и кровь из неё капала. Как наступает Пасха, мать печёт куличи и перепички, и идёт в церковь, и оглядывается там внимательно по всем. Как увидит то парня, то взрослого, то женщину, то девушку, молодицу бедную или мальчишку, что хоть чем-то напоминал бы её умершего или пропавшего сына, вытаскивает свою перепичку, берёт две-три крашенки и даёт ему.
— За моего Янца, — говорит и целует того или ту...