Из года в год повторялось одно и то же... И как бы они честно и спокойно себя ни вели, как бы ни были их украинские рубашки белы и красиво украшены по вороту, рукавам и подолу широкими белыми полосами вышивки — их всё равно считали здесь словно париями, вызывавшими недовольство и насмешку среди молодого, неженатого общества. Среди девушек было наоборот. Хоть они и знали, что парни на свадьбах к трём Жмутам не были расположены, всё-таки им льстило, когда кто-то из "трёх" брал их в танец. Особенно Юзько. Он никого и ничего не боялся. Лез, куда лезли другие, брал, что брали другие, хоть и получал тайком не один толчок, от которого рёбра неделями синели, — он всё равно шёл. Тут он улыбался улыбкой, за которую ты бы сердце отдал, а там улыбался сладко и в то же время словно ножом этим смехом резал душу — и ничего с ним не поделаешь. Это был Юзько, Юзько; а большого зла он, "по правде", никому не причинял. Буйное православное парубечество умело так устроить, что если уж не посильнее, то хотя бы по кулаку кому-то из "поляков" достанется. Кроме того между ними снова наступал мир, словно ничего и не было. Встречались — здоровались, в работе то тут, то там помогали друг другу, и где бы дело ни касалось общих дел, всё шли, как один муж. Лишь на свадьбы Жмутам не было входа, и жениться на красивых богатых девушках им не удавалось. Туда Жмутам путь был заказан.
* * *
Одним вечером, может, через шесть недель после того, как Зоя вернулась из Ч., где тайком от мужа и детей откладывала деньги в сберегательный банк, вошёл Николай в хату. Главные работы уже были позади. Зерно всё свезено с поля, стог хоть и небольшой, но сложен образцово, амбар полон, доверху набит, заперт, вокруг хаты всё тщательно выметено, и кто бы ни вошёл во двор Жмутов, должен был признать с первого взгляда, что здесь жили не худшие хозяева.
Стены хаты белели этим ясным вечером ещё ярче, луна сияла в полном жаре, а вечернее небо, усеянное звёздами, манило своим спокойствием взгляд вверх, и какой-то будто божий мир царил повсюду.
Как сказано, у Жмутов и почти у всех их соседей работа была окончена, и чёрные руки, что от серого утра до ночи были в движении, наслаждались немного отдыхом, чтобы вскоре снова взяться за очередное дело.
В хате дочь хозяев зажгла свет. Мать Зоя зашивала мешки, потому что через несколько недель предстояло молоть зерно на новый хлеб, а на лавке под печью, сгорбившись, сидел Павел. Не говоря никому ни слова, он дымил трубкой. Он отдыхал. Под белым потолком, над ясной небольшой лампой, жужжала роями мошкара и густыми кружками собиралась вокруг света.
— Добрый вечер! — сказал Николай, входя в хату, и бросил усталыми руками шляпу на лавку.
— Добрый вечер, — ответил отец и взглянул на сына. — Был в селе?
— Был, тату, и потому пришёл к вам, а так бы пошёл ночевать с лошадьми. Дождя не будет, ночь ясная, пусть бы паслись до утра, думал я, а завтра всё равно воскресенье, было бы времени выспаться. Но я хочу вам кое-что сказать. Чтобы знали и вы, тату, и вы, мамо: я посватал Ганну Марчукову. Она мне по душе. Её родные меня тоже принимают, она сама меня хочет. Её родители дают полдома для жилья, пока мы не поставим свой, телку и двух поросят. Осенью хотим пожениться. Я хочу услышать ваше слово и хочу, чтобы вы, тату, выделили мне земли. Я достаточно вложил своего труда в неё.
Николай замолчал.
В хате воцарилась тишина.
Мать шила, втыкала и вытаскивала длинную иглу из мешка перед собой и не отзывалась, будто сын говорил в пустоту. Отец дымил трубку дальше, а Санда стояла возле печи, где тлели ещё угольки, опершись левой рукой о припек, а правой о пояс, и смотрела широко раскрытыми глазами на брата. Ей стало страшно за него. Мать, до сих пор молчавшая, теперь встала.
— Ту казачку, Николай? — спросила.
— Какую казачку, мамо?
— Да ту, ту, Ганну, ту длиннющую, что как в хату заходит, голову гнёт, чтобы потолок над собой не задела. Я её казачкой называю, её родные нищие. Ты "поляк", можешь богатую взять, ты не простой хам. Я не согласна на то, что ты хочешь. И поля тоже не дам.
У Николая кровь бросилась в голову.
— Не дадите, мамо?
— Как на своём настоишь, не дам... А без меня и тату не даст.
— А без меня себе всё не удержите, мамо... — процедил вдруг сквозь зубы с нажимом Николай, побелев как смерть. — Я во что вкладывал свой труд, сколько вы меня только на работу заставляли, с мальчишеских лет? В чужую землю?
И он подошёл вдруг близко к матери и взглянул ей в лицо. Она отступила.
— Что я у вас батрак, мамо? Хорошо, пусть и батрак. Но батраку полагается за его труд и работу плата. Дайте мне плату, мамо. Я многого не прошу, только два фальца земли. Если не три, то два дайте. Это моё последнее слово. Кроме того я вас и знать не хочу. У меня руки здоровые, у Ганны тоже, господь нам поможет, и со временем мы заработаем себе добро. С вами я на старости нищим стану. Я уже не мальчик. Долго мне быть дураком? А то, что мне принадлежит, обязаны мне дать!
— Ничего тебе не принадлежит. Как возьмёшь казачку, то и на глаза мне не приходи! — ответила криком Зоя, побелев не меньше сына.
— Так найдите мне другую такую, как Ганна, но богатую, чтобы хотела за меня идти.
— Я тебе найду. Но сначала пойду к старым Марчукам и скажу им своё слово!
Она отвернулась, схватила длинную иглу с ниткой в руки и стала снова втыкать и вытягивать её из латки. В её голове роем закрутились мысли. Она никогда не допустит, чтобы её старший сын, "поляк", женился на "казачке", бедной хамке, чья семья только того и ждала, чтобы облепить Жмутов, как мухи, и всё подъесть. Хо-хо, она не такая глупая, как Николай. Она побежит прямо завтра, чтобы не опоздать, к старым и скажет им своё. Она уже знает, что сказать. А оттуда заскочит к своей кумe и будет говорить с ней и её мужем за их дочку для Николая. Они отдадут её за него... Они же знают, что она, Зоя, "полька"... хорошая хозяйка... честная и добрая женщина... другой такой вдоль и поперёк в селе нет... и не откажут. Да и богачи они немалые. Там всего полно, и дочка одна. Если вдруг это не удастся, чего она не ожидала, то у неё ещё одна мысль на спасение; она ещё не додумала её до конца, но... только-только, пусть попробуют отказать. Они знают, кто она и что может, если захочет! Пусть только её парня ещё затянут. Так!
Она грохнула мешком о стол и встала. Вид у неё был очень вызывающий. Обратилась к Павлу, что сидел молча под печью и ткал про себя свои думы, и крикнула:
— Ты чего сидишь под печью и ни поздно ни рано воды в рот набрал? Хоть бы одно слово сказал, так нет. Всегда я должна душу рвать. Ты хозяин? Ты отец? Ну пусть будет и так. Я вас всех научу.
Она дёрнула подлатанный мешок со стола и вылетела с ним из хаты. Николай подошёл к Санде, что стояла, словно статуя, угадывая дальнейшие поступки матери, которую знала лучше всех, а отец, не обронив ещё и теперь ни слова, встал с лавки, взял из угла возле своей постели свой высокий узловатый скипетр в руки и вернулся на своё место...
— Что вы скажете на всё это, тату? Какого вы мнения? — обратился сын к отцу.
— Я такого мнения, сын, чтобы ты ещё подождал, — ответил Павел, — потом поговорим. До осени ещё достаточно времени. — Он говорил тревожным голосом.
— Чего ждать? Я не мальчик. Я знаю, чего хочу, — решительно заявил Николай.
— Может, и так, — сказал отец, — я сам знаю, что тебе пора жениться. Мы уже старые, тебе нужно начать жизнь с женитьбы. Но не знаю я, будет ли Ганна Марчукова тебе счастьем.
— Я думаю, будет. Я не могу среди богачей жену искать, потому что за меня богатая не пойдёт. Ещё если бы я сам что имел, а так...
Тут он прервался, потому что двери распахнулись, и в хату ворвалась, словно вихрь из-под земли, снова Зоя.
— А так возьмёт нищий нищенку, и будет нищих больше.
— Какой он нищий, Зоя? — вмешался тут неожиданно раздражённый Павел, медленно поднимаясь с лавки и выставляя вперёд палку, длинную, с грубым, замкнутым сверху чёрным кулаком. С палкой в руках он казался выше, так что в хате словно потемнело. — Какой он нищий? Не твой сын? Не мой? Ты "полька", я "поляк", мы поженились... какой он нищий...
— Пусть с "полькой" женится, ему хамка не пара! — пригрозила Зоя.
— Какую "польку" мне взять, мамо? Органистиху, вдовицу Антоньеву, что своего мужа в могилу загнала?
— Потому что он пьяница был...
— Нет, мамо, не пьяница... потому что жить не с кем было, и она...
Тут он прервался, но только чтобы глубоко вдохнуть, словно сил набраться для дальнейшей борьбы с матерью, которая дышала гневом.
— ...или, может, её горбатую дочь, что из-за неё искалечилась, потому что мать слишком часто в костёл бегала; или Менцю, дочь старой перекупщицы, польку, что с матерью своей в Ч. на торг ездила, а? Скажите, мамо! Сейчас скажите!
Зоя стояла словно окаменевшая. Никогда такой речи от Николая она не ожидала.
— Его правда, жена, — вмешался тут вдруг отец и поднял высоко свой грозный вишнёвый узел, — с ним надо считаться. Он наш старший сын. Ему надо дать земли; мы же для детей работали... а сами как завтра помрём. Его правда.
Павел сказал и сел.
— Давай ты своё поле, хозяин! — крикнула Зоя, взявшись в боки. — Моего не дам. Я старая, я знаю, но потому, что я старая, я хочу иметь своё и никому в подачках не стоять. На то я и работала всю свою жизнь.
— Нет, мамо! Не сами вы работали. Работали и мы на это!
Вдруг двери открылись, и в хату вошёл Юзько, а за ним и Янко.
— Что тут за разговор? — спросил Юзько. — Даже за окнами ваш голос слышно, мамо.
Мать встрепенулась при виде Юзька... Этот Юзько, её кольнуло в сердце.
— Что за разговор? — сказала. — Спроси брата и отца, потому что я уже ничего не скажу. Раз и я должна молчать.
И, сказав это, села прямо, как кол, возле стола, подперла голову кулаком и уставилась неподвижно на потолок, где чёрная мошкара успокаивалась пятнами.
— Что, Николай? — обратился Юзько к брату.
Янко сел возле отца под печью на лавку и начал доставать из-за пазухи ещё неспелые лесные орехи, раскусывать их зубами, очищать и с аппетитом есть. Санда села рядом с ним и ждала нетерпеливо конца этого дела, не слишком интересного для неё.
— Что, Николай? — ещё раз спросил Юзько, живо подходя ближе к столу, где сидела мать и стоял старший брат.