Посадились. Юзько вынул из-за пояса пачку табаку и начал крутить папиросу.
— Не знаю, где мама, — снова заговорил Павел и с усилием поднялся с лавки, чтобы самому выглянуть её. Был он уставший. С самого божьего утра, почти на заре, были на ногах, пошли рожь жать, чтобы закончить позавчера начатый участок. И закончили.
Самый младший Янко был с ними, но, отстав немного по дороге, зашёл к кузнецу, чтобы забрать колесо, с которого спадала шина, и кузнец её правил. Принёс колесо на место и сел возле старших братьев. Николай был задумчив и отвечал сквозь зубы, Юзько закуривал папиросу... которая дважды гасла. Вдруг появилась и Санда откуда-то из сада с травой на плечах, неся её в хлев. Набрала столько, что лёгкая вязанка почти скрывала её голову зеленью. Высокая стройная фигура качалась в ритме шага, обеими руками придерживая траву на голове, а молодые ноги спешили, чтобы вязанка не соскользнула и не стлалась за ней по земле.
Неожиданно заскрипели ворота. Все трое братьев глянули туда. За ними показалась Зоя и через несколько минут стояла перед ними, словно каменная статуя.
— Куда вы, мама? — спросил Николай, а вслед за ним и Юзько. — Мы вас ждём... участок закончили... давайте скорей ужин.
— Я принёс уже колесо, мама... Куда вы ходили, где так задержались? — спросил Янко, встав.
Зоя сплюнула.
— Вы мне такое говорите? — вскрикнула. — Я ушла, а вместе со мной ушёл и мешок кукурузы. Вы все были дома... так стерегли хозяйство? Замок на амбаре сломан, и стокилограммовый мешок, тот лучший, с красной и зелёной полосой, где были лучшие початки, исчез! Ищите вора! — закричала разорванным голосом и с поднятым кулаком. — С хаты вон убирайтесь! Я есть вам не дам, пока кукуруза на месте не будет.
Сыновья поднялись и переглянулись.
— Мама, — сказал Николай, — это не могло случиться этой ночью. Я сам ночевал на амбаре. Может, прошлой, пока вы ушли в город.
— А вы зачем в город ходили, мама? — вдруг вмешался Юзько и неожиданно встал перед матерью, как стена. — Зелёной мази купили? А? Зелёной мази? — он усмехнулся и заглянул ей так глубоко в глаза, что его кучерявая красивая голова коснулась её платка у лба. Она отшатнулась, и глаза её сверкнули яростью.
— Зелёной мази. Чтобы знал... Такой зелёной, как твои глаза, которыми тебя бог наказал. Ты знаешь, что сталось с кукурузой. Ты один. Чья рука в этом была, то твоя. Чужой никто на амбар не лез, а ключ от замка висел там, где я его повесила.
Он снова усмехнулся. Этой усмешкой, что и манила, и в то же время делала его дьяволом, он её убивал. Она, как прежде, качнулась назад, схватилась за голову и зарыдала.
— Заявите в канцелярию, — сказал Николай коротко, безразлично. — Я сам сейчас пойду!
— Иди, иди! — кричала Зоя. — Иди и скажи, что если найдут вора, я дам на божье.
— Кому, мама? — спросил Юзько, и по его устам снова пробежала прежняя усмешка.
— Я дам...
Тут снова вонзил Юзько ей, как ножом, в глаза:
— Вы дадите, мама? Вы, что и до сих пор своим детям жалели получше поесть и одеться? Вы? Вы? Себя дадите когда-нибудь, себя... но... — тут оборвал, — когда пойдёте в землю... а теперь... вы ещё никому ничего не давали, а если дали, то как за родной матерью жалели. Кому хотите что дать, хочу я знать, и что?
— На божье... — закричала она, — на божье! Уйди от меня... ты... вор!
— Нет, мама, нам дайте, что мы возле вас работаем, господь вашего "на божье" не требует. А если дадите нам сами, бог и вам, и нам даст. Так я вам говорю. Ваш сын говорит.
— Ничего не дам. Работайте сами, вы молодые... я старая. Не дам, не дам, раз сказала — не дам...
Старый Павел вышел из хаты, услышав голос жены и ссору с сыновьями, взял свою палку из угла и выступил за порог. Не сказал ничего, лишь выставил правую руку с той своей высокой узловатой палкой вперёд.
— Тихо! — крикнул решительным голосом. — Уже мне этого шума слишком мно-го, слишком! Живо мне в хату!
И, возвращаясь в хату, потянул их за собой. Зоя кинулась впереди него.
— Ой, хозяин ты мой, что больше спишь, чем лежишь, и ты ещё откликаешься? — закричала. — Вместо того, чтобы за меня стать и спросить, где мешок кукурузы, ты мне палку суёшь? А?
Она прыгнула перед ним и подняла кулак. Юзько отодвинул её и встал между ней и отцом.
— Как вы нам скажете, зачем в город ходили, зачем надели сверху лохмотья, а под низ добрую одежду, то я вам скажу, кто взял ваш мешок.
— Ага, ага, чего ни с того ни с сего в город пошла, — заговорил Павел из-за плеч Юзька, — ведь за мазью могла и Санда сбегать.
— И я, мама, — добавил Юзько, ударив себя кулаком в грудь, — и я!
— Пошла, отсиделась хозяйка да и вернулась с пустыми руками. Где покупки твои за то, что взяла с собой? Гм?
Павел поднял узловатую палку из-за плеча сына прямо вверх и опустил её. Он не любил ссор. Теперь был измучен и голоден... А Юзько, тот Юзько, которого все больше всего любили, говорил лучше его, да и... вот уже и Николай вернулся в хату, пусть они с мамой борются. Он к той потере с мешком кукурузы как-то не имел острого сердца, не злился. Разве одно ли было, бывало и прошло?..
— Я покажу, что купила за то, что взяла с собой, — кричала яростно Зоя мужу. — Я покажу, думаешь, нет?
И, бросившись во вторую, так называемую большую комнату, вернулась через несколько минут. Подошла к столу и вынула из фартука покупки, складывая их с грохотом по порядку.
— Вот бутылочка рома для отца, вот одна булка, вот вторая булка, пусть ему будет во здравие... а вот батистовый платочек на голову для Санды, ведь она у меня единственная, вот по краям, как дорожкой, с решётками, как у органистки из Б., а вот пачка, одна для Николая, а другая для тебя, бездельник, что сердце моё точишь и фальшивый, как Иуда... а вот... вот... зелёная мазь.
Юзько обратился к брату:
— Гляди, Николай, мама нам по пачке купила в Ч., потому что здесь их не достать!.. Видишь, мой?
И он поднял Николаю одну пачку прямо к носу.
— Понюхай, мой, ведь это черновицкая! Да ничего. Лучше хоть что-то, чем ничего.
И, засовывая за широкий свой парубоческий пояс, впихнул её так глубоко, что снизу вдруг выпала какая-то другая. Он наклонился и быстро спрятал её за пазуху. От глаз Зои это не ускользнуло, но она уже молчала. Юзько, которого она больше всего любила, был её самым большим домашним врагом.
О пропавшем мешке с кукурузой перестали говорить. Хозяин Павел напрасно пытался загрубевшими от работы, неповоротливыми пальцами вытащить пробку из бутылки рома, что, словно небесное откровение согласия и любви, оказалась в самый подходящий момент на столе между двумя белыми булками и улыбалась ему.
Санда стояла молча и водила глазами по всем. Она знала, что "знала и что думала". Но одно было правдой. Зачем было маме бежать "всвет" в город Ч. Она, Санда, могла достать ближе и в местечке С. зелёной мази. Могла, идя за ней, встретиться с Савкой, пару слов с ним перекинуться, а так — мама всё и всюду обходит и её, Санды, не спрашивает: "Как тебе, дочка, на сердце?" Мама твёрдая, как камень, не согнёшь, не попросишь. Ну, посмотрим... Савка хоть и не говорит с ней часто, работа всё их обоих занимает, словно в железо сковывает... но... но до зимы далеко... Савка не уходит из её памяти. Мать не хотела его для неё. Она это сегодня заметила. Мать хотела для неё только того, кто имел землю. А Савка был лишь хороший скорняк, и, хоть люди давали ему работу и хвалили за неё, для неё он был ничем. И ещё одно. Да и первый подмастерье кузнеца, что так же был ей мил и так же был хороший работник и к ней благосклонен — за ним все деревенские девушки оглядывались, он был певец на всю деревню (не считая и Юзька), — но для её мамы он тоже был ничем. "Скорлупки" — называла она и его, и Савку. Такие, как один, так и другой, нуждались в имуществе и жене, которая должна была бы уметь читать и писать, а не только расписываться. Если бы она, Санда, вышла за того или за другого, он бы имение удержал, а её "отправил бы" назад маме домой. А таких зятьёв она не хочет знать. То, что должно Санде "связать" судьбу, ещё придёт. Ей ещё нет двадцати, а после двадцати она, Санда, что — не выйдет замуж? Хо-хо! Она хочет зятя с полем, с таким полем, чтобы оно давало столько, чтобы хватало и "шубы", и "кузнецов" оплачивать, и "воров" кормить и... "на божье" не забывать. Вот чего она хочет. А Санда, что она знает?
* * *
Бутылку рома открыли, выпили по порядку, не минуя и самой Зои, да и помолчали. Зоя, приглядевшись к бутылочке, сколько отпито и на сколько раз Павлу могло хватить лекарства, спрятала её в сундук, Юзько вышел из хаты, Николай набил трубку, а младший Янко отправился к скотине и лошадям.
После ужина, который Санда подала вскоре, пошёл Николай в деревню. Там жила одна бедная семья, где было две дочери... Старшая Ганя, как её звали, и младшая — Еленка. К старшей Ганне Николая уже давно тянуло. Она и к нему тянулась. Красивая была та Ганна. Высокая, стройная ростом, она почти его перегоняла, имела большие карие глаза, что из-под ровных тёмных бровей, которые низко изгибались над ними, смотрели прямо в душу. "Добрым взглядом она на каждого смотрела", — говорила про неё сельская молодёжь, и ни одна из девушек в танце не гуляла так, как она. Тут она гуляла с одним, а там уже её перебирал другой. Аркана, например, ни одна не плясала так красиво, как она. Другие девушки подскакивают, словно в тряске, а она бабочкой качается против парней, танцуя его, хоть и высокая ростом.
На неё-то и положил глаз Николай. С ней он охотнее всего танцевал и разговаривал. Но это не часто ему выпадало. Чаще он стоял в стороне и наблюдал, как танцевали с ней другие. Из-за родителей, а больше из-за матери, их всех троих братьев называли "поляками". А какие же они "поляки", когда и в церковь заходили, и все праздники православные отмечали, и по-украински говорили, и одежды иной не знали, кроме украинской. Эх! Сколько раз им напоминали об этих "поляках". Было какое-нибудь веселье в селе у кого, собиралась молодёжь отпраздновать его, делались приготовления ко всему, собирались музыканты, то всегда тайком происходило совещание, которого из "трёх Жмутов" на этот раз избить, чтобы не лезли между ними и не кружили девушкам головы. "Пусть между поляков идут и там себе польских богатых ищут, а не среди наших", — говорили.