Давно уже так надолго из дома не уходила. Время от времени поднимала глаза вверх и только теперь заметила, что воздух незаметно наполнился сыростью и сквозь её каптанчик пробрался к телу какой-то холод. Но ей уже недалеко до дома. Вот-вот покажется их хата с садиком позади неё и высокими зубчатыми воротами, мелькнут окна, и она войдёт во двор. И действительно. Всё возникло перед её глазами. На улице не встретила никого. Всё словно нарочно позапиралось в хатах, лишь какой-то маленький мальчишка, закинув наполовину мешок на плечо, гнал двух коров и пару лошадей перед собой. Увидев её, остановился на минуту и внимательно следил за ней глазами. Когда она отошла от него уже на несколько шагов, он крикнул ей вслед:
— Ваш отец умер!
Санда оглянулась... Что, что? Что он сказал? Но мальчик пошёл дальше, и только изморось нежным холодным туманом легла ей на лицо. Она уже не шла, а бежала домой. Что-то там непременно случилось. Её сердце не предвещало ничего доброго. Когда оказалась у ворот, нашла их наполовину открытыми. Пустота и странная тишина охватили её. Войдя в хату, застала только одну мать. Почернела, постарела на несколько лет — сидела и лущила маковки.
— Ты поздно пришла, Сандо, — были её первые слова, прежде чем Санда сама успела что-то сказать. — Позавчера мы похоронили отца, ты его больше никогда не увидишь!..
Санда схватилась за голову и закричала:
— Папа, папочка мой милый, зачем ты оставил сироту?
Кричала так безумно, как те, кто навеки потерял рассудок...
Потом пролежала шесть недель тяжёлой болезни.
* * *
Два года ещё обрабатывала Санда землю своими собственными руками. Сама полола, сама пахала, боронила, жала, косила. Ездила с лошадьми, складывала стога, молотила, из леса дрова привозила — одним словом, земля Жмутов после смерти отца знала только её руки.
Братья отделились, мать бралась лишь за лёгкую домашнюю работу, а Санда лишь изредка помогала ей. Вся черновая работа легла на её плечи. Зоя чахла, горбилась, а когда что-то с поля продавалось, брала деньги у дочери и быстрым, торопливым, испуганным шагом бежала с ними в банк в Ч.
Через два года продали лошадей, коров, телят, и у них осталась только одна коза. Поле Санда уже не обрабатывала, как раньше. Лишь немного возле хаты, для них обеих. На всех остальных нивах колыхалась трава. Её уже не косила Санда. Косил за деньги, словно чужой, — Николай.
Юзько навещал Зою редко. Когда впервые после свадьбы привёл с собой жену, она не позволила невестке поцеловать ей руку. «Для офицеров в войну с матерью еду варила», — оправдывалась потом перед знакомыми хозяйками, если кто-то упрекал её словом.
И так всё больше оставалась одинокой. Ходила бедно одетая, из дома никому не давала и стебелька, а с Сандой вела вечную немую войну. Всё ей не нравилось, что бы Санда ни сделала; всё было не так. Санда занимала по отношению к ней ту же позицию. «Само собой так случилось», — шептали между собой знакомые.
Когда через два года после смерти Павла снова зашла Кассандра навестить тётку Зою и Санду, теперь уже со своим мальчиком, Санда жаловалась ей:
— До конца своей жизни не буду иметь через маму ни одного спокойного часа, разве что обе вместе ляжем в землю. Сварю я что — она ложкой швырнёт, сделаю что — всё не так, как ей хочется. «Это, — говорит, — всё плохо».
Зоя же отвечала на дочь:
— Сварю я что, она едва ложку до рта донесёт и уже ей швырнёт! «Плохо!.. Сами ешьте!» На старости лет некому мне и капли воды подать, Кассандра, хоть немного еды сварить. Что сварит — есть не могу. То воды не процедит, то пересолит, то не доварит, то ещё что-нибудь, и я чувствую, как день ото дня слабею и всё больше к земле клонюсь...
— Да вы бы, тётя, могли на старость лучше жить! Хоть теперь приоденьтесь, не жалейте себя, достаточно трудились, горбатились!
Тётка глянула на Кассандру глазами озлобленного орла, блестящими, чёрными, враждебными, и сказала:
— Вы все так говорите, что никогда не умели ценить добро, потому и сходите ни на что. Молчи, дочка, молчи и пустого не болтай.
— У вас есть деньги, тётя!
Тогда Зоя отвернулась от неё и начала осматривать горшки и миски в шкафу.
— Опять не домыла, опять не дочистила, — говорит сама себе.
— Если б я уж совсем одна на свете осталась, то, может, мне легче стало бы, а так старое ковыляет и... и...
— Санда! — тревожно перебивает её Кассандра.
— Ничего, ничего, не бойся! — успокаивает её Санда, притягивает к себе маленького пятилетнего Петруня и гладит его по головке, а из глаз одна за другой слёзы капают, стекают по лицу. — Ничего, не бойся! Если б не она, то я бы уже давно забрала его к себе и вдвоём с тобой растила бы. — И после минуты горького молчания добавляет: — Теперь она мне говорит выйти замуж. У нас в селе есть какой-то старый украинец — надучитель. Он один-одинёшенек. Что заработает, всё пропивает. В школу никогда трезвым к детям не приходит... «Иди за него, не будешь век сама доживать» — твердит мне раз за разом. «Нет, мама, — говорю, — он учёный, а я неучка, никак мне за него замуж идти. Имущество заберёт, а меня вам обратно отошлёт. Сами хорошо знаете...» — отвечаю ей. Да и ещё один есть, Кассандра. Красивый парень. Порядочный, и он меня хочет. Но я старая, мне сорок лет, как тебе. Что он от меня хочет? Меня или землю? — И улыбается, как над чем-то очень маленьким, незначительным, склоняется над мальчиком и ласкает его к себе. — Лучше мне тебя дождаться, Петруню. Лучше тебя. Я тебя вырасту, в школу отправлю, а потом мы поженимся. Ты устроишь мне похороны, похоронишь старую тётку и, может, хоть раз в год пожалеешь приготовить обед для бедных за мою душу, раз в год, Петруню, хорошо?
Ребёнок поднимает пытливый взгляд на тётку, смотрит и говорит, смачно впившись зубками в чёрный хлеб:
— Хорошо.
И наступает молчание.
Санда что-то шьёт, Кассандра думает, а через какое-то время Санда прерывает шитьё и говорит. Её слова словно вырываются из груди, словно сквозь слёзы прорываются через узкое горло.
— Ни за чем мне уже не жаль, Кассандра, ни за чем. Я давно всё забыла. Забыла, что была молодой, что сердце трепетало, и многое другое, что вело меня в жизни, забыла. Лишь одно плачет во мне, женщина, и того я не могу утишить в себе — это то, Кассандра, что после смерти моего отца мама... пожалела купить мне чёрную траурную юбку и чёрную косынку на голову...
И вдруг опускает из рук шитьё, закрывает лицо натруженными ладонями и горько рыдает.
— Когда где увижу похорон и чёрные одежды, и вспомню, что тогда уже не застала его живым, и даже не могла по нём и чёрное тряпьё на себя надеть, тогда...
Молча вытирает и сама бедная служанка слёзы...
Черновцы (Буковина), 16 июля 1923 г.
[1] — Г о л а н — проходимец, бездельник, оборванец (рум.).
[2] — "Иванами" презрительно называли крестьян.
[3] — Дзестра — вено, приданое (рум.).