Новелла из народной жизни
Почему именно Зою Вергер крестили, как она сама говорила, на "польское", то есть латинское, в чисто украинском православном, а отчасти и униатском селе Р. на Буковине, теперь уже никто не знает. Было ли так, что православного или даже униатского священника в то время, когда родилась Зоя, не оказалось, или другие причины и решения в семье Вергеров привели к тому — никто особенно не ломал себе голову над этим. Раз уж она была "полька", как сама себя называла и как считала большая часть села, ходила в "костёл" в соседний городок и лишь редко заглядывала в православную церковь, то и была "полька". Что же она, впрочем, никогда не говорила на другом языке, а только на прекрасном украинском, и на нём говорил её медлительный по характеру муж — тоже латинник, а позднее и её единственная дочь Санда и три сына: Микольцьо, Юзько и Янцьо — последние вместе с отцом одевались в крестьянскую одежду, — над этим не задумывалась ни она, ни её муж Павел Жмут, ни сыновья Микольцьо, Юзько, Янцьо, ни Санда, ни кто-либо другой. Да и, может, это было неважно, ведь все знали и помнили ещё, что родители Зои Жмут — старые Вергеры — были украинцами из немцев и этого вовсе не скрывали, особенно старая "буньця" Катерина Каспер. Что на время крестин маленькой Зои мог оказаться какой-то "польский" ксёндз, и случай захотел, что он окрестил её "полькой", то это, конечно, лишь случай. Но речь не об этом.
У Зои Жмут было, как уже сказано, четверо детей. Три сына и одна дочь. Крещены они были на латинское и были, как мать говорила, "поляками". Потом "польский" ксёндз умер. Все плакали. Он был добрый и честный, но умер. Может, придёт другой на его место... говорят... ведь всё равно: молодой он или старый.
Зоя Жмут была отличной хозяйкой, равных ей в селе не было.
И скот у неё был не худшего рода, и кони, и поля они с Павлом нажили — всего около десяти фальцев. Были среди тех полей и послабее, и получше. Особенно на так называемом Зеленецком (по имени прежних владельцев): на горе земля была лучше, в долине слабее. Об этом знали и старые Жмуты, и их потомки, ведь Зоя, что вела хозяйство, энергичная по натуре, заметила это довольно вовремя. Павел Жмут не был хуже хозяин, но когда вечером собака начинала лаять так, что в доме уже знали по её бреху, что вот-вот сорвётся с цепи от ярости, потому что во двор вошёл чужой или враг, то "тётя Зоя" (как её иногда называла молодёжь) брала в руки из-за угла скипетр хозяина, в виде высокой, грубой палки с набалдашником сверху, величиной с гусинное яйцо, и выходила сама первая с вопросом (как и в этот раз): кто и что хочет "по ночам". Когда, разведавшись, возвращалась, тогда Павел Жмут только выходил ей навстречу из хаты.
— Что там, жена? — спрашивал тихим голосом.
— Да что! Вот парни. [1] Не зайдёт днём, как господь велел, а поджидает темноты, чтобы его, как нечистого, из себя изгонять и людей пугать. Это сын Георгия Василя Горпининого. Василь... (и тут она оглянулась на свою Санду). Приходил спрашивать, не нужно ли нам чего из Б., потому что он завтра туда едет. Это мне понравилось! Будто мы сами без ног ходим, без коней, и нам нужен почтальон, чтобы, как сказала ему Санда,— снова взгляд в сторону дочери,— то ли навоз сгребал, то ли постромку на телёнка покупал. Так я ему поблагодарила, что не скоро он ещё придёт, ведь всё же он сын хозяина и заходил; я поблагодарила, сказала, что нам постромков вовсе не нужно; а может, самому ему нужны?
С этими словами она передала высокую, с набалдашником палку хозяину дома, Павлу Жмуту, в руки, и он сам поставил её почтительно, без удивления, возле своей постели, откуда никто не смел её трогать. В ту минуту вошли в хату два старших сына и расхохотались.
— Василь Георгия Василя Горпининого был тут, Сандо... ты знаешь? — сказал один из них.
— Да хватит, раз вы и мать знаете, а мне-то что до этого?
После этих слов молодая, стройная Александра надула довольно грубые и несуразные губы и повернулась к своей работе: сматывала нитки с купленной в городе ваты, потому что её мать хотела ткать рушники. Для неё ли, для кого-то другого — этого никто не знал, ведь мама никогда не любила делиться своими хозяйственными планами.
— Ты этого хорошо не сделаешь,— отрезала она, если кто-то из детей хотел помочь ей в чём-то или спросить. Ей было трудно угодить, потому что она относилась к тем, кто всё знает лучше. Испечёт, бывало, дочь Санда хлеб, и хоть бы как по её приказу правильно, то уж он, конечно, или слишком "плотный", его тесто — как ком, или пересолён, или недосолен, или переквашен, или снова из-за вялого теста из караваев сделались расплющенные лепёшки с коркой, которую разве что под жернова клади, или же так сильно на лопате присыпан ржаной крупкой, что лип к нёбу и дёснам, так что ногтём отдирай.
Одним словом, никто не мог тёте Зое своей работой угодить. Когда её муж заходил в хату и сообщал о надвигающейся грозе, указывая на страшную тучу, что собиралась, и напоминал, чтобы сгоняли с поля скот, птицу и всё остальное живое, чтобы, не дай бог, туча не побила, не повредила,— она выбегала стремглав перед хату, оглядывалась туда-сюда и, возвращаясь, спокойно говорила ему:
— Может, и будет туча, надо гнать скотину, а ты, Сандо, собери заранее и птицу, но пока она ещё дойдёт, мы можем и в город сходить, и назад вернуться. Облако тянется по небу, как разлившаяся баба, то, может, и рассосётся. Может, пронесёт над нашей хатой.
Когда продавали с Павлом что-нибудь в селе — какую скотину, молочные продукты, жеребёнка или хоть курицу, — он никогда не получал денег в руки, она всегда прятала их от мужа и детей.
— Или потеряешь, Павел,— говорила она,— или кто "украдёт у тебя из рук", или купишь что-то лишнее, или ещё что-нибудь случится, и "их труд пропадёт даром". У меня они в схроне будут лучше всего, Павел, никто до них не доберётся. Теперь и окна предательские, не то что двери или мужицкая жадность.
Тогда, когда Павел уступал жене, зная, что она действительно никогда не тратила денег впустую, она от времени до времени неожиданно ранним утром одевалась в худшую одежду, какую имела, брала из угла бесшумно, осторожно скипетр своего хозяина и спешно уходила в город Ч.
Вот и на этот раз она задумала собрать немного денег и отнести их в городской сберегательный банк в Ч... Вечером приготовила себе всё, что нужно, а утром, когда только начало светать, уже вылезла из-под одеяла и обмотала на себе сверху старую юбку, надев новую под низ, "ведь всё-таки она не кто попало" и в городе "не годилось" ходить в лохмотьях, тем более, что заходила и ночевала у одной своей давней знакомой дамы.
— Куда, мама? — спросила Санда, с трудом раскрывая сонные глаза.
— Тише, Сандо, тише, дочка,— говорила шёпотом, чтобы не разбудить старика и одного из "лобузов", что спал на лавке под окнами,— я в город за лекарствами... Меня так часто под грудью болит, что нужно мне в аптеку.
— Так я сбегаю вам в аптеку, мама. Зачем уж самой идти? Сидите дома! Лягте, а я быстро соберусь и пойду, и через час буду снова здесь. С... недалеко.
Старая не слушала.
— Мне зелёной мази нужно, её не дают кому попало. В аптеку я сама люблю ходить. Я же должна рассказать аптекарю, где и что у меня болит. Да и старую бабу он лучше поймёт, пожалеет, чем молодую. Тише! Если я задержусь, то меня не ждите ни с чем. Вари, что знаешь и хочешь, время не трать, потому что я вернусь, дочка, куда бы ни пошла, может, и завтра. Но утраченного времени не вернёшь, для него господь дорожек не назначил. Корову с телёнком подои хорошо, бычку оставляй только две доли, ему шесть недель, и не надо, чтобы он тянул её, а молоко нам в доме нужно. Он на продажу пойдёт. Курицу с яиц не забудь снять, а полотно, если сможешь, раскинь сегодня на траве и выбели. Воду не набирай никаким кувшином, а только маленькой лейкой из жести, что я в прошлом году купила; к Петрову дню всё полотно должно быть выбелено; после Петра, знаешь, выбеливание уже не имеет цены. Солнце не щедрое теплом. Мальчишки, особенно Микольцьо, пусть не валяются после обеда, пусть заканчивают участок жать, потому что отец не в состоянии за всех работать... ну и будьте здоровы!
Санда проводила маму до самых ворот. Переходя их, Зоя ещё сказала:
— Если кто будет спрашивать обо мне, скажите, я пошла к финке, не всем нужно знать, куда мне дорога...
Санда вернулась, ещё немного полежала, а потом, встав, взялась за работу и старалась выполнить всё по маминой воле.
* * *
Пожилая уже Зоя быстрым шагом шла дорогой, что тянулась полем, и время от времени оглядывалась, не идёт ли кто за ней. Кукуруза уже шумела, осторожно перешёптывалась между собой, будто пересказывала, что происходило, а полосы с белым хлебом колыхались ритмично, поблёскивая, будто жёлтые воды, ждали руки и серпа или косы. Где-то отзывался перепел, а из густого клевера, утопая в нём по самые уши, испуганно выпрыгивал высокими скачками заяц и перебегал в другое место. Солнце пекло всё сильнее, и Зоя садилась на край поля среди кукурузы, отдыхала... А потом, оглянувшись несколько раз на дорогу, измеренную её худыми ногами позади и впереди, быстро вынула из внутреннего кармана маленький свёрток и рассмотрела его. В нём был не харч, не бутылочка с лекарством, не узелок на продажу. Нет. В нём была несколько раз обёрнутая, округлая сберегательная книжка вкладов, а в ней деньги-банкноты за проданную скотинку, которые она относила время от времени в город Ч., чтобы вложить там тайком в сберегательный банк на старость — от сыновей-"лобузов", мужа и Санды. Не потому, чтобы она жалела мужу сотика, нет. Боже упаси! Она не жалела их и детям... но парни, кто мог им верить? Недавно исчезли у неё, как сквозь землю провалились, две лучшие курицы: Пуганка и Сивулька, одна из них несла по два раза два яйца в неделю, яйца — как божий день, яйца с двумя желтками, и была её кладовая. Они сами не ели таких яиц с двумя желтками, не годилось... и дочке Санде тоже "не полагалось" такое... поэтому она несла их между господ и евреев и складывала сотик к сотику за них, пока из того не получались бумажки. Одеваться она хоть и любила красиво, ведь она была "полька" и никогда не носила понёвы... и кирпы... это всё одежда "Иванов", [2] но слишком много не любила и на "верхах" показывать денег. Павел и не требовал для себя больше, чем нужно, довольствовался одним-двумя кожухами, сердаками, что она давала, и она время от времени всё-таки по "капельке" относила в город, в большой городской сберегательный банк, прикидываясь дома то больной, что должна сама идти к аптекарю, то просто так её "тянуло" заглянуть в большой костёл, где играли органы и звонили польские колокола.
Так и на этот раз она идёт в город в сберегательный банк.