Она виновата! "Ящерка", — вспыхнуло у неё в душе. И жалость, и ярость вдруг полыхнули в груди, ба нет... разорвали её. — Вор! — крикнула в бешенстве, увидев пышную кукурузу рядком, словно покойников, сжатую на земле. — Тайком от нас жнёт... Во-ор!.. Бросай сейчас!..
Он стал перед ней.
— Мне хочется! — сказал. — А ты иди отсюда, а то буду бить. До сих пор я работал для вас... теперь делаю для себя. Марш отсюда!
У Санды что-то шевельнулось из самой глубины и подкатило к горлу.
— Воруешь, не работая! — крикнула, может, первый раз в жизни с неслыханной яростью. — Воруешь! Теперь я уже не такая дурочка, как раньше... я уже не та Санда, я уж поумнела, ворюга... Мо-ой!
— Ворую? — спросил и подошёл ещё ближе. — Ворую, Сандо, тебя обкрадываю?
Он усмехнулся и на минутку показал с одной стороны рта свои белые зубы, и утопил в неё глаза. И в ту же минуту ударил её так сильно по лицу, что она пошатнулась, со стоном осела на землю, из носа пошла кровь — и она разрыдалась.
— Подожди, подожди! — залилась она плачем. — Пойду я домой... пойду я домой, подожди!
— Я подожду, — сказал он и, обернувшись, снова принялся за свою работу.
Плача, громко жалуясь, скатилась Санда вниз, в долину. По дороге встретила Касандру, что уже гнала скот с пастбища.
— Так и так, — рассказывала с жалобой, вытирая кровь и слёзы. — Гляди, Касандра, чтоб ты знала — родной брат. Мало того, что ворует, так ещё и бьёт. У тебя никого нет, — говорила, всхлипывая, — зато хотя бы никто из тебя кровь не пьёт. А у меня... со всех сторон... — и снова горько зарыдала.
Касандра унимала её, и обе почти бегом вернулись домой. Дома Санда разразилась новым плачем.
— Я бы только хотела знать, мама, за что меня Юзько бил, — хлипала она. — За что он меня бил... Разве так должно быть?
Зоя окаменела. Она как раз внесла в хату дрова к печи и стояла с ними в руках.
— Та-а-ак? — закричала. — Уже сжал, крал? Санда, в суд, пойдём в суд! — и с этими словами громыхнула поленьями перед печью. — Се-ичас в суд.
Санда оглянулась. Её глаза наткнулись на корыто с тестом на хлеб, которое ждало рук, чтобы его вымесили.
— Хлеб, мама, — возразила и как-то живо начала вытирать лицо и глаза утиральником, быстро намочив его в холодной воде.
— В суд, говорю! Что там тесто! Жал кукурузу, каким правом?
— И дал оплеуху, мама. Хоть бы уж не бил!
— Крал, говоришь, Сандо? — повторяла резко, размашисто взмахивая руками и мечась по кухне. — В суд! Сейчас... сейчас пойдём!
Но тесто, хлеб, мама, его надо вымесить, а если нет, хоть перемесить, уже и так перекисло. Чего с ним так припозднились? Если бы я так, вы бы... — и умолкла.
Зоя встала перед Касандрой.
— Умеешь хлеб печь?
— Умею, но... из сеяной муки; из обойной не знаю, выйдет ли. Давно не пекла, — ответила несмело Касандра.
— Я перемешу ещё быстро тесто, мама.
— Оставь! Бежим в суд, чтобы не опоздать. А Касандра... — и не договорила.
Как стояли, так и выскочили. Зоя с подоткнутой с одной стороны юбкой, с небрежно накинутым на голову платком; Санда так же раздетая, с носом, как она потом рассказывала, вдвое толще, потому что опух от пощёчины, и так обе и понеслись. Неблизко было то местечко, куда они бежали, чтобы "не опоздать", где были суд, податковое управление, маленькая почта, аптека, цирюльник-бродобрей и несколько лавок.
Добежали.
У Зои от чересчур энергичных движений головы платок съехал на одно ухо слишком низко; Санда же натянула свой глубоко на глаза, потому что стыдилась заплаканных глаз, и потому с её лица виден был лишь один большой нос.
В суде было не много сторон. Их быстро приняли. Санду покинула энергия, куда-то и боль делась, одна мать вошла остро, резко, как конопля.
— Какое у вас дело? — спросил судья, ещё молодой мужчина, и испытующе упёр свои голубые глаза в женщин.
— Так и так, — рассказывала Зоя живо, громко, словно сдавала военный рапорт, — жал кукурузу... крал... лежали, как покойники, — говорит она.
— Кто? — спросил судья.
— Она, Санда, моя вот эта дочь. Она у меня одна.
— И дальше...
— Так и так, пан судья, — рассказывала и поясняла. — Крал, да ещё и ударил.
— Кто?
— Да мой сын, Юзько, без моего разрешения!
— Бил или крал?.. — спрашивает предельно спокойно судья.
— Крал, паноченьку, крал, да и бил. Юзько... это большой лоботряс. Сам говорит. Где может, шкоду делает.
— Сколько ему лет?
— Тридцать три, без одного...
— У него уже есть своё отдельное от вас поле?
— Нет. Ему ещё не отделили.
— Кто?
— Я и мой муж.
— А кто то поле обрабатывает, где он жал кукурузу?
— Ну... он. Так. Он и Санда. Но больше он. В войну уже сама пахала, и боронила, и волочила, и... но с тех пор, как он вернулся...
— Давно вернулся?
— Скоро будет три года.
— И с тех пор всё работает у вас?
— Всё.
— Так вы хотите, чтобы его наказали? — спросил судья и обратился к Санде, которая молчала и смотрела в землю.
— Так. Но... он... мне брат.
— Это трудно изменить, — сказал молодой судья и всмотрелся в Сандин большой нос. — И часто он такой с вами, лезет в драку?
— Нет. Это он так первый раз. С ним что-то случилось...
— Он где?
— Там, дома, в поле... жнёт дальше...
— Пойдите в жандармерию и дайте прежде всего там знать. Затем выслушаем, что он скажет... и... накажем соответственно...
— И вы за этим? — обратился с вопросом к Зое. — Он ваш сын?
— Мой сын. Один, старший от него — Микольцо, ушёл перед войной от нас, сам хозяйничает, самый младший Янцьо... пал на войне... остался только этот Юзько, что вернулся с войны, да он ещё у нас дома.
Судья снова обратился к Санде. Ему показалось по выражению лица в ту минуту, что у неё на сердце что-то есть, но не решается сказать.
— Ну как же... девушка, как вы решили? — спросил с тем же спокойствием, всматриваясь в неё испытующе.
— Я себе думаю, — сказала она уже смелее, — что лучше, чтоб брат был чужим...
По лицу судьи пробежало нечто, похожее на улыбку, а то и на сочувствие. Не промолвив более ни слова, он обратился к Зое. Его глаза встретились с её взглядом блестящим, уверенным и решительным.
— И я так думаю, — сказала Зоя. — Правда, что ударил. Ударил, лоботряс, да и не раз мне шкоды делал... но это мой сын.
— Как хотите, сделайте, как я вам сказал. Сначала сообщите в жандармерию, что он бил... а там дальше пойдёт уже своей дорогой. Не тревожьтесь.
— Я сроду к жандармам не ходила, — сказала Санда, — и теперь не пойду.
— И я нет! — повторила мать. — Я на старости тоже не пойду. Ещё чего!
— Да ещё и на брата! — добавила Санда, вытирая слёзы, которые вдруг наполнили глаза.
— А мне и в голову не придёт! — добавила свысока Зоя и, обращаясь к судье, покорно, почти до колен поклонилась и сказала: — Просим прощения у пана судьи и его милости... просим прощения, мы уже сказали и пойдём, потому что дома оставили тесто в корыте.
Санда и сама поклонилась, закрывая руками опухшую щёку, и обе вышли. Зоя впереди с поднятой головой, Санда сзади, в двух шагах за ней.
— Пойдём домой, мама! — сказала Санда первая. — Может, уже и папа вернулся... да и тесто!!! — почти вскрикнула.
— Тесто, — повторила Зоя, сравнивая шаг с дочериным. Обе бежали теперь назад, если не быстрее, чем прежде в суд. Мысль о тесте в корыте гнала их, как фурия. Быстрее, чем задумали, вернулись. Даже вспотели.
* * *
В хате было пусто. Старого Павла не было, перекисшее тесто вылилось из корыта и, осев, застыло. Касандра не трогала его. Опасаясь, что уже ничего из него не сделает, бросила и занялась другой работой. Управившись со скотиной, она колола щепьё на огонь. Издали, взяв на плечи добрый сноп кукурузы, к хате направлялся Юзько.
Санда стрелой кинулась к тесту, чтобы его перемесить и хоть вечером испечь хлеб, дабы мука не пропала. Зоя забралась в кладовую искать между горшками подходящего кисломолочного к ужину. Думала и злилась в душе на Санду и на себя.
Перед хатой Юзько остановился. Увидев Касандру, что колола щепьё и как раз набирала его в руки, чтобы внести на кухню варить ужин, он бросил недалеко от призьбы сноп на землю и сказал:
— Я принёс сноп сжатой кукурузы на пробу. Завтра-послезавтра, может, свезу остальное. Наверху совсем созрела, надо обобрать, высушить, и я смелю. Старой муки и так уже немного. Отец дома?
— Нет, только мама и Санда; уж вернулись.
— Откуда?
— Оттуда и оттуда, — излагала вполголоса Юзьку Касандра, бросая испуганные глаза к окну, не видит ли и не слышит ли её Зоя. Она её побаивалась.
— Аги! — сказал и сплюнул Юзько. — Так и работай тут на них. Санда на меня "вором" накинулась, а мама, ну, конечно, как мама. Но раз и я положу этому конец. Не для того я тяжко работаю уже третий год, с тех пор как вернулся с войны, чтобы не иметь права самому собирать с поля то, что посею и обработаю. Чтобы не иметь права и продать что-нибудь и купить себе хоть какую-нибудь тряпьё на плечи. А меня воры называют? Га? Пусть ведут на меня суд! — говорил громко, грозя кулаком. — Да пусть докажут, что я растрачиваю то, что на их земле зарабатываю. На войне четыре года цесарю верно служил. Краденого, хоть чёрного за ногтем, не принёс. И я у них вор?.. Да и Санда... А гля-а-ди... с-с..! — и закончил почти свистом: — Панна Санда...
— Тебе не надо было её бить, — ввернулась тут измотанная службами Касандра. — Ты знаешь, какие у неё беды.
— Аг-га! — крикнул тут Юзько. — Мама послала её шпионить за мной. Теперь я уж знаю, Сандо! — крикнул вдруг, живо обернувшись к окну. — Сандо, выйди-ка, дай-ка я с тобой рассчитаюсь.
Но Санде и в голову сейчас не шёл никакой "расчёт". Погрузив жадно почти по локти руки в тесто в корыте, она месила его так яростно, что и святой бы не оторвал её от него.
— Ага, она месит хлеб, и счастье твоё, а то... гей-гей, девка! Я был на войне... мне ничего не страшно, ни мамин крик, ни твой вопль, ни ничто. Как завтра покину вас, так будет хорошо. А теперь плохо.
С этими словами вошёл в хату. Заглянув в печь, нет ли чего повечерять, он зашёл в кладовую, где всё ещё стояла мать у горшков, резала солонину, набирала муки на кулеш и внимательно прислушивалась к Юзькову разговору во дворе.
— Давайте есть, мама! — сказал резко. — Я голодный, как пёс, выжал почти ползагона кукурузы один на горе, так и стоит, может, га?
Это "га" звенело задиристо.
— А тем временем вы с Сандой, слышу, прошпацировали себе вдвоём в город, в суд на меня. Пусть будет так, — сказал и взялся в боки. — Мне и так уж этой хозяйки с вами слишком. Делай так — плохо. Делай иначе — плохо. А берёшь что — говорят: "Оставь", — а оставляешь — говорят: "Бери". А возьму — кричат: "Украл". Раз и я положу тому конец.