Вещий Олег Страница 8

Сладко было Гомону на сердце в те минуты. Хотелось тогда воздвигнуть храм ещё лучший, ещё чудеснейший, ещё волшебнейший. Такова душа у творцов — искренняя похвала всегда поднимает их дух. Как-то летним днём, когда всё вокруг буйствовало, благоухало и млело от избытка солнца и желаний, прибилась сюда стайка девчат. Весёлые, звонкоголосые, с косами в цветах, с венками на головах; такие разулыбанные и щебечущие, что Гомон сразу опьянел от их гомона и красоты. И сам будто помолодел. Вырезал из вербовой ветки сопель и заиграл им. Девчата повели вокруг него свой хоровод: На Купала, Купала Ходила ведьма с ведьмайлом. На дуб лезла, кору грызла, С дуба упала — зелье искала. Повей, ветре, в полночь — Вылезут ведьме очи, Чтоб ночами не ходила, Дядьку Гомона не будила!.. Разбежались, рассмеялись, а потом снова за своё: Кладу я кладку через муравку вербовую — час нам, девоньки, с улочки домой. А ты, Улянка, останься, С дядькой Гомоном повитайся! И чкурнули. А возле него осталась одна девушка. И плакала. — Ты кто? — Улянка. — Чего ж не побежала? — А зачем? — А они ж побежали!.. — Так то они. — И заплакала ещё горше. — А чего ты? — Потому что живу одна, как перст. И некому защитить. И некому деток моих приголубить. И есть им дать... и одеть... А руки одни... — Так... оставайся уж... как-нибудь... проживём... С тех пор у Гомона появилась большая семья. А вскоре Уляна привела ещё и телицу. Кто-то дал курей и поросёнка. Пришлось вспахать ниву веретьём и засеять просом. Большая семья — большие хлопоты. И только тот храм напоминал Гомону о его прежней мечте — воздвигнуть храм ещё выше, ещё красивее. Чтобы дух захватывало! Иногда по утрам он выходил к озеру, смотрел, как клубы тумана тянутся с плёса и обвивают сосновые боры. И где-то там, в глубине белого тумана, где солнечные лучи ткут золотыми нитями шапки для исполинских сосен, поднимался невиданный храм и плыл в солнечной серебристой дымке над лесом. И он сам плыл будто рядом с ним в неизвестность. А может, они плыли домой, в Киев... Но видение вскоре рушилось. Земля отзывалась голосами жены, детей. Ревела корова, гоготали гуси... Надо было бежать к поветью, браться за рало. Новую ниву надлежало вспахать к будущей весне. А ещё нужно было вершами пройтись по озеру — рыбы поймать... И так день за днём. От утренней зари до вечерней. Работа высасывала силы из тела, а из души — мечту. Всё реже он витал в солнечной дымке со своим серебристым храмом, всё чаще тащил тяжёлый плуг. И на свой земной храм не смотрел, никогда и голову не поднимал. Как-то зимой Уляна затащила туда корову с телёнком. Потом отгородили место и для поросёнка. И уже не стало храма. Не звал он к высоте — звал к скотине... Но никто не знает, что такое человек. А это такое существо, что если хоть раз в жизни оно почувствовало полёт своей души, непременно снова поднимется духом. Лежал он на сеновале, глядел в звёздное небо и высматривал там свою звезду-долю. Где она? Та ли, что едва-едва мерцает светом; или та, что разбрызгивает зеленовато-колючие лучи, или, может, та, что сорвалась с темени жизни и покатилась по чёрному небесному полю... И вот уже рядом упала, взорвавшись песней: Шёл-перешёл месяц по небу Да встретился с ясной звездою: — Ой, звезда, звезда, где ты ночь была, Где ноченьку была, где будешь спать? — Где буду спать? У пана хозяина, У хозяина, на его дворе, Да на его дворе, да в его хате. А в его хате две-то радости: Первая радость — сына женить, Вторая радость — дочку выдать... И тогда вспомнил он, что у него во дворе полно гостей, потому что Уляна сына женит, старшего своего!.. А там и вторая дитина на пору станет... Выросли Улянины дети... Прикрыл ладонью глаза. А будто видит ту звезду — вот она всё катится, катится... Где остановится? Где?.. И вот снова выплыл в вышину чёрного звёздного неба серебристый храм, сотканный из нитей солнца и тумана. Он проплывал, легко покачиваясь, высвечивал кружевом резных столбов и крыш. И он, Гомон, будто уже плывёт рядом с ним. И вдруг они коснулись облачка, что зависло над ними и засветилось светом вечерней зари. То ли почудилось ему, то ли привиделось, то ли само всплыло в мысли... Будто голос его отца, Златорука, промолвил: "Вот сей храм воздвигнешь над Почайной. Там уже и место я приготовил — возле своей могилы". Он испугался. Загрохотало сердце. Где ж это — над Почайной?.. Там кто-то родной? Наверно, мать умерла? Когда ж это?.. И понял: голос рода зовёт его домой. И он пошёл. * * * С первыми весенними водами, когда открылись большие и малые реки, в Киев пришла весть Ефанде: ей на помощь идёт великая дружина Свенельда. Пусть дрожат Киевские горы и кручи: такой силы-силённой варягов они ещё не видали! Отважные витязи морей, неусыпные искатели чужих богатств и чужой славы должны были поддержать королевну Ефанду и её сына Игоря и вознести над теми, кто их унизил. Ефанда потеряла сон от волнения, от ожидания. От горячих дум, что обседали её седую голову и серебрили ещё больше. Она грезила о мести этому великому грешнику — лукавому Олегу. В своей полутёмной ложнице она металась, словно в норе, боялась света, как слепой крот. Разбрасывала паучьи сети для всех, кого ненавидела. А ненавидела всех, кого видела. Всем жаждала отомстить. А себя мечтала видеть на сияющем киевском престоле древних Киевичей, с властным жезлом в руке и золотой короной на голове. Тем жезлом она соединит две державы — Киевскую и Новгородскую. Что скажут тогда в её родной урманской земле о молчаливой Ефанде? Какие саги, какие молитвы сложат о ней барды? Как падут к её ногам те, что некогда охотно выпихнули юную и прелестную девочку из гнезда урманского короля и отдали в руки тому старому пройдохе Рюрику? О, Ефанда жаждала бы ответить тогда всем на льстивые лакейские похвальбы для неё! Никого из них не допустит она к своим глазам. Она сама — своим умом и своими руками — добывала корону, державный жезл своего мужа и эту землю. Олег лишь помогал ей. Так пусть исчезнут перед ней ничтожные завистники и пустобрёхи, хулители и злословы, что и ныне вьются возле подножья трона урманского короля... Они опозорили её тайной кознью — через неё хотели приручить меч Рюриков, потому и украли её юное счастье, которое она, девочка мечтательная, хранила в сердце как сокровище самое драгоценное. О, как радовались те, кто намеренно открыли на весь свет её тайную любовь с достойнейшим и храбрейшим витязем урманской земли — Свенельдом... Как глумились и издевались над ней, чтобы сломать её любовь и кинуть её в объятия того старого ворона Рюрика!.. Теперь она жаждала всем им отомстить за обиды своим возвышением. Витязь Свенельд уже стучит высокой кормой своих лодий о деревянные пристани реки Почайны!.. Ефанда сбегала с Боричевого спуска, как молодая львица. Узкая грудь её едва поспевала хватать воздух, но его не хватало для её быстрого бега. Она простирала руки к реке, что принесла ей на тёплых зеленоватых волнах ключ от её сияющей судьбы. Кто-то некогда зачаровал её долю, заточил в темницу и держал на цепях, как и её саму. Теперь двери темницы распахиваются, её судьба, светлая и высокая, взмахнёт широким белым рукавом, словно парусом,— и Ефанда полетит в вышину и в безвременье жизни... в вечную свою молодость, к своей негасимой любви, ибо она всё ещё горит в ней и пылает, как прежде. Свенельд!.. Он уже стоял на мостинах пристанища. Сильный, могучий, каким она помнила его с юности. Свенельд приложил ладонь к глазам, напрягал взор, искал кого-то в толпе гуляк, бурлак, смолярей, гребцов, лодейников. Ефанда хотела махнуть ему белым платочком, как было когда-то... Но не осмелилась. Кто-то держал её руку, кто-то выдавливал слёзы, и сквозь сизую пелену, застилавшую глаза, она не видела ни глубоких морщин на обветренном лице витязя, ни лёгкой седины на широких светлых бровях и короткой бородке. Свенельд! Для неё это имя звучало юно — и он также показался ей совсем молодым... Ветер трепал за его плечами тёмный плащ, кудрявил светлую шевелюру, что спадала до плеч. Он поставил ногу на корму лодии и пружинисто спрыгнул на землю. Пошёл прямо к ней. — Я прибыл к тебе,— хрипловато и сухо бросил он ей.— Ты не рада — молчишь… — Нет, я… кричу, Свенельд... — прошептала она. Он пал перед ней на одно колено, склонил чело. Да, это был прежний Свенельд!.. Тот единственный витязь, достойный короны в этой земле... Она отдаст ему свою корону. А сама будет — рядом!.. Всю жизнь рядом с ним!.. — Пойдём...— Хотела нежно сказать "мой витязь", но что-то предостерегающе перерезало голос. Свенельд выглядел молодым и по годам был моложе её. И живёт ли в нём память о ней? Или, может, как все пожилые мужи, и сам потянулся к молодым женщинам... Им сладко с ними, и они думают, что молодеют телом от них! И никто не подозревает, что те сладости истощают их силы неумолимее и быстрее... Но Свенельд пришёл на её зов. Может, королевна Ефанда всё ещё оставалась для него звабной морской девой... и над её головой сияла золотом зубчатая тиара, что некогда возложил отец-король Гаральд... Нет, не будет она себя обманывать — из старых серебряных зеркал на неё смотрела другая Ефанда — старая, морщинистая, измученная. Ничего не осталось от той морской девы, разве что... тиара Гаральда. То, видно, она и привела сюда Свенельда. Свенельдова дружина поднялась к трёхглавому Змею Горынычу — должны были склонить чело и мечи перед своим благодетелем и покровителем морских витязей. Тут их встретил посланец от Олега. Владыка Киева приглашал отважного витязя в свои палаты — желал приветствовать гостя. Владыка Киева — Олег, а не Ефанда? Встрепенулся Свенельд. Теперь он понял, зачем звала она его сюда — против Олега... Но кого поддержать им здесь: истинного владыку этой земли — Олега или того, кто хочет вырвать власть из его рук? Олег вышел ему навстречу в белых шёлковых одеждах, подбитых соболиной опушкой. На его груди, на каблуках красных сафьяновых сапожек бряцали золотые бубенчики на тонких цепочках. На больших перстнях разливалось сияньем драгоценное каменье. Лицо Олега светилось широкой искренней улыбкой. За ним в ряд стояли чинно, словно тени, киевские бояре в нарядных одеждах, подпоясанные золотыми поясами.