Вещий Олег Страница 5

А что, если он уже завис на волоске над пропастью?.. И зачем он привёл их сюда?.. И зачем убивал того Аскольда?.. Нет-нет, нельзя впускать сомнения в своё сердце. Собрался владычествовать — переступай и дальше через убитых тобою!.. Сомнения совести — оставь это для слабосильных... Люди любят отважных и удачливых! Значит, ему сейчас нужно найти конец верёвки, чтобы вытянуться ею из пропасти. Где он, тот конец? Ефанда. Вот где! Её нужно умиротворить, снять с иссохшего, старого лица вдовью злобу, разжать её зубастый широкий рот, заглянуть в глубокие глазки под вечно насупленными бровями. Какие же они, те глаза, у неё — серые? Чёрные? Голубые? Не помнит, никогда не присматривался. Хотя знает, что у неё зоркие, острые глаза! Помнит ещё её руки — длинные и костлявые. Она умоляюще протягивала их к нему, когда пожар рвался в её светлицу в Новгороде... Тогда она ловила каждый его звук, каждое движение — бежала за своим спасителем, тащила за руку сынка. Помнит, что когда они добежали до его терема, её глаза сверкнули к нему благодарностью. Кажется, тот взгляд её на миг обогрел его душу. Увы, когда то было... Здесь, в Киеве, ловил только злые, колючие отблески её зрачков. Не хотел обращать на них внимания. Ему было не до того. Жажда власти жгла его нутро, вела его, как ослеплённого, за собой, обезумевшего бросала в мутную пучину веселья. Дни и ночи проплывали перед ним, как тёмная река звёздного неба, что уходит в неизвестность. И вдруг — всё остановилось. Из-за той Ефанды, старой, костлявой змеи! Конечно, мечники-варяжины, что пришли с ней сюда, все видели на её голове королевскую корону. Она слепила им глаза, они шли на её сияние и блеск! У Олега не было такой короны. И не было даже княжеской чести. Кто он для них, тех варяжинов? Слуга молодого князя Рюриковича и королевны-матери Ефанды. Значит, он, Олег, должен стать рядом с этим сиянием венца. Так размышлял новый киевский владыка Олег возле Змея Горыныча и Перуна-Громовержца. Быстро решил, что ему делать, и широким шагом направился к княжеским палатам. Длинные полы его шёлкового кафтана развевались, ветер трепал густые волосы по спине и по шее. Шёл и чувствовал, будто чего-то не хватает рядом с ним. Остановился, прислушиваясь. Действительно, за ним не скользят бесшумные тени его охранителей. То всё были варяжины, а теперь они восстали против него. Даже те, кому он больше всего платил, ибо доверял им свою жизнь. А они щедро улыбались ему в глаза, кланялись низко. Наверное, у предателей всегда улыбчивые и льстивые глаза и гибкие хребты!.. Ефанда не ждала ранних визитов. Какая-то беда случилась? Вольг ворвался в её опочивальню, несмотря на всяческие предупреждения служанок. Он не считает её королевной? Не ждёт, пока она пробудится ото сна? Распущенные седые волосы прядями выбивались из-под очіпка; смятая льняная рубаха с чересчур низким вырезом едва прикрывала её высохшие и обвисшие груди. Глаза слезились жирной слезой. Олег оцепенело рассматривал её: неужто это и есть Ефанда? Она медленно опустила долу свои длинные костлявые ноги. На колени положила длиннопалые руки. Это были те самые руки, что когда-то с надеждой хватали его за полы. — Ефанда, — задохнулся жалостливо Олег, — какая ты старая... Словно от какого-то невидимого удара в лицо, Ефанда выпрямилась, подняла голову на длинной сухой шее и... засмеялась ему всеми своими большими крепкими и прекрасными зубами. Потом живо вскочила на ноги: — Глуп ты, воевода. У королей и королев старости не бывает! — И снова засмеялась двумя рядами крепких перламутрово-жёлтых зубов. — Зачем поставила своего идола рядом с Перуном? — То кумир моего рода. Разве не мой род ныне властвует в Киеве? Олег отшатнулся к дверям. — Киев взял я! — Моими мечами! У тебя здесь нет ничего — ни мечей, ни корней. У меня тут есть моя дружина урманская. И я хочу иметь здесь королевство для моего сына — Игоря. У неё голос был шипяще-хриплый и пасть трёхглавого Змея... И он когда-то хотел брать её в жёны? Олег попятился к дверям. Нет, он не просит у неё позволения... стать рядом с ней... под сияние её короны!.. — Подлый раб! — кинула ему вслед. Как же это он сам себе расставил сети? Почему опёрся на этих варяжских проходимцев? Почему никто его не наставил: не дели добро с гордым. Зачем отпустил смолян и полочан?.. О боги! Вы долго искушали его блеском власти, чтобы открыть всё ужасное — потерять её из-за собственной глупости!.. Олег уже летел крутыми лестницами к своим хоромам. Где бояре? Где Бодец? Олий, Радим? Где их челядь? Почему не требуют, чтобы ту Ефанду отправили назад, в терем своего умершего мужа — Рюрика? А Егория... Верно, ему надо ещё подрасти, прежде чем садиться на княжий стол, да научиться мудрости властвования. Пусть идёт с нею прочь из Киева!.. Прочь их обоих из Киева! * * * Не скоро пришла Житяна к месту бывшего Аскольдова храма. На пепелище буйно проросли лебеда и лопухи. А рядом, среди зелёной тишины кладбища, молчаливые могилы утонули в буйном цветении лета — среди ромашек, полыни, чабреца, жёлтяка. Несколько перекосившихся почерневших крестов выглядывали из того зелёного моря, как мимолётные воспоминания о жизни тех, кто распял на тех крестах свои души, распял за эту землю, в которой ныне упокоились. Святые могилы киевских христиан никто не ухаживал, не стерёг, кроме Бога. Да и кто осмелился бы на это во времена неволи и гнёта? Житяна украдкой огляделась, не видит ли кто, что она, христианка, пришла сюда? Вздрагнула от треска сухой ветки, что сломалась от ветра: то ли предвещает она появление Щезника, что где-то тут затаился в кустах, то ли, может, дикий зверь пробирается в чаще. Испуганно оглянулась на посвист дроздов. Душа Житяны дрожит в предчувствии чего-то неожиданного. Вся её жизнь — сплошь неожиданность, да ещё и горькая. Мало доброты встретила она на своих путях-дорогах, хоть сама их выбирала. И вот теперь снова ей выбирать. Когда-то пришла в Киев искать своей доли. С малым дитём на руках. Где она, та её доля? Когда ещё жила в хате своего отца Окомира, далёкий Киев ей казался белым, высоким и добрым градом, что защищает обездоленных и оскорблённых, что возносит сильных и властолюбивых. Так ей рассказывал о Киеве тот парень, что прибился к Пересеченю, тот Вратко. О, тот киянин! Он своими рассказами и тёплыми добрыми руками перевернул её душу. От него началась у Житяны какая-то иная, совсем иная жизнь. Попросил у колодца напиться воды. Какая же девушка, да ещё и когда она на выданье, откажется поговорить с парнем, да ещё и когда он ладный собой да удалой! Поговорили. Сначала у колодца, потом под старой вербой над прудом. А весна же тогда была какая!.. Даже старая дуплистая верба расцвела пахучими пушистыми серёжками. И тот парень, тот Вратко-киянин был щедр на слова и на ласку. Подарил ей дивный дар — красный шёлковый платок, заморский. Ой, как грела та косынка её руки и шею... И сердце девичье запылало огнём любви... А он рассказывал многое про Киев. Про его высокие терема и Княжью Гору. Говорил, что та Гора злая, ибо змеи-горынычи погубили её. Но скоро-скоро придут новые времена... Он замолкал, смотрел куда-то вдаль и словно уже видел те счастливые времена, что непременно придут в Киев. Его лицо становилось тогда отважным, большие серые глаза будто изнутри подсвечивались каким-то сиянием. Житяна думала, что то сияние, верно, идёт от могучего града Киева, который Вратко вспоминал в те минуты. Она любила этого киянина и вместе любила его родной град. Ведь сердце, что любит, щедро и милосердно, оно любит всех. Потому на любви и держится мир. Их соединила эта любовь и те жадные весенние ночи. И не было страха в душе, ибо эта любовь творила жизнь... Они радостно предстали перед её родителями. Старый Окомир нахмурил брови: — Кто есть, парень? — Вратислав, сын киевского плотника. — Почему шатаешься по свету? Почему оторвался от своего рода-племени? Вратко опустил голову и молчал. Но надо было что-то говорить! Лгать же он не умел. — Изгой я... Ищу ныне правды в мире... И вот нашёл свою ладушку. Благослови, отец. Окомир застыл: изгой? За какие же грехи, за какой позор изгнали его из родного гнезда? И что на уме у него? — За что... стал изгоем? — Теперь Окомир пристально рассматривал его. В такие молодые годы, такой красавец-парень, носить проклятие рода... — За какие же грехи тебя изгнали? — Не было греха, отче. Это я против своего волхва Славуты сказал, что он за золото продал нашего князя Аскольда и позвал пришельца того — Олега — с варягами. Так все кияне молвили... Окомир задумался. Что-то когда-то слышал об этом. Что-то баили люди и у них, в Пересечене, про того Аскольда. Но ведь проклясть за это парня!.. Ненадёжен, пожалуй, этот парнишка... Ненадёжен... — Пойду к нашему прорицателю. Пусть он снимет с тебя проклятие — тогда возьмёшь Житяну. Иначе проклятие падёт и на неё!.. Житяна застыла. Волхвы никогда не приносили людям счастья, а лишь ужасы, страхи, неверие... Забирали из дома все лучшие дары — и заставляли без конца ходить к ним, ждать... месяц или год... А ей ждать уже не было когда — дитя билось под сердцем. Через неделю отец Окомир вернулся из Пересеченя, от волхва. Был весь чёрный, словно обуглился от какой-то беды. Не смотрел ни в встревоженные глаза больной жены своей, ни в отчаянные глаза Житяны... Одна она осталась у них на склоне лет. Трое сыновей один за другим ушли в дружину уличанского князя Превлада и где-то погибли на сторожевых станах от ордынцев. Старые родители, как только появился этот безродный парень-киянин, сперва даже обрадовались, что он не заберёт у них единственную дочь, что все они будут жить вместе — и оживёт их двор детскими голосами. Но обычай бояться изгоя погнал его к тому волхву, чтобы спросить у богов их воли. Что принесёт в дом изгой, изгнанник из своего рода-племени? Пересеченский волхв очень долго выпытывал у Окомира, что он знает про того киянина. Пастух Окомир никогда в жизни никому не лгал и тут рассказал, что знал о женихе дочери. Волхв посерел: восстать против воли волхвов — величайший грех, за который нет никому ни прощения, ни благословения! Тот великий грех падёт на род Окомира и его потомков. А то, что тот изгой заступился за своего убитого князя Аскольда, то ещё больший грех! Ведь князь полянской земли Аскольд отрёкся от веры своих предков, обратился к чужому — ромейскому богу — Христу.