Вещий Олег Страница 4

Всё валилось. И силы его, последние старческие силы покидали тело, сочились чёрной горячей струйкой крови из обрубленной левой руки. Лишь одна тревожная мысль болезненно сверлила мозг: кто же будет стеречь эти святые могилы, когда он умрёт? Кто расскажет людям, что тут случилось? Наклонился, сорвал жилковатый лист подорожника, приложил к израненной руке... Снова сорвал листок... Он не может сейчас здесь умереть! Он должен ещё выжить!.. * * * Однажды в Киеве ударила чёрными крыльями тревога: рядом с Перуновым кумиром на Княжьей Горе появился урманский идол — многоголовый Змей, кумир Олеговых варяжинов. Никогда беспомощность киевлян перед грядущим не вопияла так откровенно. Киевляне только теперь поняли: чьей силе покоряешься, богам тех и должен молиться. Все знали: старая жёлуха, урманская королевна Ефанда, мать недоросшего Рюриковича — Игоря, что пришла в Киев с Олегом, теперь хочет взять верх и над градом, и над горожанами, и над их душами. Змей тот, идолище то, должно было заступить на капище древнего кумира полянского племени — Перуна-защитника. Того Перуна, что помогал им защищаться от хазарского Степа, что принёс им победу под стенами Царьграда, что отбивал вместе с ними шайки варяжских пришельцев... Теперь Ефанда, жена умершего ещё в Новгороде Рюрика, видимо, почувствовала себя в Киеве достаточно безопасно за спиной Олега и киевских бояр и даже возжелала возвеличить кумира своей земли. Вот он стоит — высокий, гибкий, словно воин, с ребристой медной шеей, что разветвлялась тремя головами и тремя зубастыми пастями. Говорили, что ночью в тех пастях пылал огонь, а большие выпуклые глаза чудовищ вспыхивали тогда злыми синими и чёрными искрами. Тот Змей Горыныч изрыгал всепожирающий огонь, словно жаждал проглотить весь Киев и весь его люд. Ефанда же, молвили, приходила сюда ночью, падала перед тем кумиром ниц и творила безмолвную и беспощадную молитву. Киевляне были уверены, что та молитва была не за их долю, а против них. За её спиной что-то шептал тот самый Рюрикович, рыжеволосый Егория, и неподвижные сторожи-варяжины в броневых рубахах, с обнажёнными мечами, на которые опирались. Ясное дело, эти мечи каждую минуту были готовы поднять и Киев, и всех киевлян... Договорились, добрые люди!.. Пришельцы же готовили теперь их земле и их шеям какую-то удавку — лишь прикрывались Олегом. Этот владыка полагал, что купил у киевлян себе славу, оттеснив орды в Степ, ибо отдал им всё Перуново золото вместе... с престарелым волхвом Славутой. Правда, никто за старцем и не жалел: первому изменнику должна прийти и первая «благодарность»!.. Известно, что изменники должны умереть на второй же день после своей измены... Появился на Перуновой горе новый волхв. Но вот кого он защищает? А известно кого: того, кто его поставил... Ага!.. То уж Олегов волхв... Княжья Гора, а не ремесленные концы Подола, теперь ставила своих волхвов, а теперь уже ставит чужеземных кумиров. На Княжьей Горе теперь было гнездо коварства, зла и своеволия. Оттуда разливалась по Киеву тревога и неуверенность в грядущем. Жили, словно ночные насекомые над костром — не знали, когда опалят свои крылья и погибнут. Не чувствовали теперь защиты и от Олега. О, нет, не для добра он сюда явился и убил последнего Киевича... Ныне спалил и церковь святого Николая, ту Аскольдову церковь, и святому отцу единственную руку отрубил, дабы не славил времена Киевичей и времена Аскольдовы... Другие крестители святые, что некогда пришли сюда из Моравии и Булгарии, начали исходить из страны русов-полян... Зато новые пришельцы вон уже и кумира своего поставили, того Змея Горыныча. Словно на душу им наступили. И вдруг киевляне вспомнили, что когда-то уже нечто подобное было в Киеве... Старая, высохшая, почерневшая, словно искривлённая ветрами ветка засохшей груши, королевна Ефанда колдовала над Киевом. Берегитесь, люди, её! Стерегите со всех сторон!.. Ефанда не видела Киева и не умела слышать его биения. Она пришла сюда властвовать, и больше её ничего не заботило. Зато её мучило, что Олег, крепко схвативши кормило Киевской державы, не думал отдавать его ни её сыну — Игорю Рюриковичу, ни ей. Про них словно забыл. Советовался, веселился с велеможными боярами, буйствовал на охоте, пировал. Его уже все называли князем — этого худородного проходимца, этого лакея её умершего мужа!.. Разве для того она согласилась идти за ним в Киев, чтобы он её высоким королевским и княжеским титулом добыл себе эту страну?! Он здесь утвердился их высокородными именами, а после того отбросил их, как ненужных. Она молчала. Ефанда умела молчать. Никто и не знал, какой у неё голос — звонкий или хриплый, ласковый или грозный. Лишь в молитве она размыкала уста — в тихой молитве к своему всевидящему богу Одину, что всегда приносил победы владыкам её королевского рода. Она молила за сына. Где его княжеское облачение? Где соболиная шапка и властительский посох, который он должен был принять из рук убитого — его именем убитого! — киевского князя? Не было их. Их захватил в свои крепкие руки лакей её мужа, этот пёс, сучий выродок, мерзкий подлец, руки которого не сохнут от крови, — этот Олег... Всё видит Ефанда: лукавит, выкручивается, хитрит этот жадный до власти Вольг, хочет присвоить славу страны, что должна принадлежать её сыну. Смотри, уже натянул на себя княжеские одежды! Может, и королевский венец ему мерещится? Да, мерещится! Верно, в Европе ни один король не подчинил под свою руку столько земель и стран, как этот ничтожный! Возгордился тем — потому уже перестал звать Егория и её на пиры в княжескую трапезную, не шлёт ей со своего стола мёдов, не берёт на охоту Игоря; Будто вовсе их тут нет. И не было никогда в Киеве. И тогда Ефанда напомнила о своём существовании. Повелела своим варяжинам-мечникам снять с её ладьи кумира её рода — трёхглавого медного Змея. Верные воины исполнили её приказ. С тех пор она каждый вечер приносит сюда свои молитвы. Но проклятый Вольг словно и не замечает ничего. Молчит. Не пускает их в недра своей жизни и мыслей. Ефанда ревностно молилась. Терпения у неё хватит. Она родилась на каменистой скалистой земле, где живут лишь те, кто умеет быть упрямым и терпеливым... Да, она уже в Киеве поняла, что Вольг не возьмёт её в жёны. А ведь она ещё в Новгороде на это надеялась! Упорно, несгибаемо надеялась и ждала. Были у него там жёны. Низкого рода, простолюдинки. Она их не видела и не хотела знать. Были такие и у Рюрика. Но она стала единственной, когда Рюрик собрался в Новгород. Её высокое имя, знала она, возвышало князя-изгоя. Это должен был понимать и Вольг. Он был гораздо моложе — даже молодой, статный красавец, был отважен, хитёр и коварен. Потому больше был пригоден для властвования, чем грузный ненасытный Рюрик. Олег умел легко и неудержимо идти к своей цели — переступать через трупы и слёзы, и через... любовь... Она это знала, и это ей больше нравилось. Именно потому она считала его более способным к владычеству. Потому после смерти Рюрика стала ждать его сватовства. Её высокое королевское имя разве не могло его возвысить? Он должен был когда-нибудь войти к ней. И вот он явился на пороге. — Собирайся, Ефанда. Твоё время настало... Бери Егория. — Мы куда-то идём? — Да... Нас зовут бояре Киева! Киев! Где тот Киев? Так далеко он был, словно в мечтах, словно в сказке... В Киеве теперь они уже давно. Но Олег к ней больше не пришёл. Металась по хоромам, ломала сухие, трескучие пальцы. Как-то нашла в стенном ларце кучу серебродонных зеркалец. Верно, в них гляделись ещё древние скифянки. Стала всматриваться в своё сморщенное, измученное ожиданием лицо, разглаживала обвисшие под глазами мешки морщин, расчёсывала поседевшие на висках волосы... Убедилась: Олег к ней не придёт никогда. Не потому, что она уже стара. А потому, что ум у него был куцый, чем она думала. Не учёл, что Ефанда — дочь урманского короля Харальда и что это — её величайшая красота! Кто есть рядом с ним с королевской кровью в жилах и королевским венцом? К тому же… не такая уж она и старая — у неё во рту полно зубов. Крепких, ровных, словно нить желтоватого жемчуга. Разве те славянки румянолицые, что уже в тридцать лет имели беззубые рты, красивее её? О, проклятый Олег использовал её с сыном, чтобы завоевать эту страну, и теперь забыл о них. Трёхглавый Змей тоже ничего не дал — Олег не являлся. Но подожди же — Ефанда сумеет тебе отплатить такой же честью. Никто не заметил, как поздним осенним днём через Лыбидские ворота выехало несколько всадников. Выехали тихо и спокойно. Но лишь скрылись за поворотом, пришпорили своих коней и понеслись галопом. Олег того не знал. Но чувствовал, что идолище Змея с огненными пастями было ему вызовом. Понял: ему напоминают, от него требуют, ему даже угрожают! Вот так — в разгар его опьянения от власти, от славословия, от крови, от безумия новых желаний — желаний ещё большей чести! И он мчался навстречу этому упоению, ловил за крылья богиню Славы. А тут его остановили и словно вылили на голову вёдро ледяной воды. Тогда он перевёл дух, огляделся. И вспомнил Ефанду и её Егория. Они требуют от него воздаяния. Они жаждут власти, ведь он обещал им это сперва. Конечно, мечи их воинов помогли ему подчинить и смолян, и полочан — и вот взять полянский град. А он кинулся в объятия киевских бояр. Отослал домой и новгородских пешцев, и смоленских и полоцких ратников. В Киеве осталась только варяжская дружина, что поддерживала Ефанду и малого Рюриковича. Теперь эта дружина взбунтовалась. Дерзость варягов неслыханна и опасна. Они поставили своего Змея рядом с Перуном. Показывают, что они тут равны с ним, с Олегом, со всем Киевом и что, если захотят, снесут Перуна отсюда. Знают ли они, что такое мятеж? Олег должен вспомнить, что он привёл сюда варягов. И потому обязан пустить их в свои хоромы, на свои пиры. Он должен рассудительно оглянуться: кто его поддерживает здесь. Горожане лишь временно терпят, их раздражают этими идолами, и никто не знает, что они сделают с теми, кто привёл этих идолов сюда. Бояре имеют небольшие отряды челядников, и неизвестно, кого они будут защищать, если что: своих, бояр или его, чужака Олега? Может статься, что варяжские мечники тоже встанут против него, — у них есть свои владыки — Ефанда и молодой Рюрикович, тот самый Егория. Олега вдруг сотряс какой-то липкий, тёмный страх.