Вещий Олег Страница 2

Олег знал об этом еще со времен Рюрика. В Киеве городской люд был иной. То ли доверчивее, то ли безразличнее: за своего последнего Киевича — Аскольда — не мстили. Лишь иногда ловил на себе удивленные, недобрые взгляды. Олега и его дружину на свои вече не звали, может, потому что Перунов волхв сразу же освятил на Перуновом капище Олега и его пришельцев. А может, потому, что в те дни стояли под Киевом орды печенегов и угров, стояли и ждали, пока Олег не сядет на стол Киевичей. Киянам было не до Княжьей Горы: бежали на городские валы, стояли на страже день и ночь. Тогда мудрый волхв Славута разнес по всем концам Киева, что новый владыка их града и его воины спасут киян, если те присягнут ему на верность именем Перуна. Горожане присягать не спешили. И Олег понял, что испытывать судьбу не стоит, надо скорее показать свою силу перед Киевом. И тогда он поехал в шатры печенегов и угров с дарами. И купил Киеву мир. И поверили кияне ему. Хотя на Перунов холм с присягой так и не пришли. Орды отодвинулись не так уж далеко — всего лишь за Стугну, и стали в ожидании. А что, если они, те орды, как союзники, поддержат новгородского пришельца и, когда прогонят Олега из Киева, двинутся на град? Тогда степняки накинут на полян-русичей свои сыромятные тенета! Выбор у киян был жесткий: Степь или Олег. Что такое Степь — кияне знали испокон. Об Олеге же не знали ничего. Вот и затаились. В тревогах и недобрых предчувствиях текли дни. Серыми змеями по Киеву ползли одна за другой слухи. Говорили, что смерть последнего Киевича — Аскольда — это месть Перуна за крещение Аскольдово. Говорили, что нашествие Олеговых варягов с новгородской дружиной было накликано теми чернорясниками-христианами, которых призвал в Киев Аскольд. Говорили, что это Олегово лихолетье минется, когда в Древлянской земле вырастет Аскольдович — Малко, с которым когда-то из Киева убежала древлянская княгиня Ярка... На подольских торгах бродили волхвы и гадали по звездам. Предсказывали конец света, и великую воду, и великий огонь, который вскоре упадет с неба на Киев... А орды стояли за Стугной... Тогда Олег понял, что доверия киян у него нет. Созвал на совет киевских бояр. Едва двинулись к великой палате, как вдруг, откуда ни возьмись, вылетела тройка бешеных воронков. Звенели во всю силу колокольчики на их длинных шеях, кремневые копыта разметали перед собой голубей, кур, собак, челядь. На повозке с деревянной резной спинкой стояла тонкая девушка. Она упиралась ногой в передок повозки и пружно натягивала поводья. Над ее красным навершником развевались концы золотисто-прозрачного убруса, что перевязывал ей смуглый лоб. На висках звенели серебряные подвески. Лицо вытянулось, напряглось, черные брови испуганно взметнулись высоко на лоб. А глаза — глаза пристально и неподвижно всматривались куда-то вперед. — Тю!.. Буйная какая-то! — сплюнул боярин Радим. — Кто такая? — провел ее глазами Олег. — Гордына. Дочь старого боярина Бодца. Олег еще раз оглянулся, но от повозки с девушкой остался только стук копыт и удаленное звяканье колокольчика. В большой гриднице уже сидели знатные киевские бояре — и Бодец, и Олий, и Добрита... Олег держал с ними совет. И говорили: возьми, владыка, все золото из Киева и откупись от орды, ибо Киев мечей не даст. А если и даст, то они двусечные, бьют на два конца те русские мечи! Одним концом могут посечь ордынцев, другим — кто знает! — может, и нас. Олег запрокинул назад свою чубатую голову. Ага! В Новгороде мечи тоже двусечные, он это помнит. Потому-то он здесь... — Но где взять столько золота, чтобы откупиться от хищной Степи? — Олег сверлил черными глазами лица бояр, знал ведь, своего серебра-злата киевские могущественные ему не дадут. — У Славуты! — выдохнул Олий и вытер локтем рубахи вспотевший лоб. — У Перуна? — Олег прищурил веки. Ссориться с Перуновым волхвом ему опасно. Ведь это волхв тайно позвал его в столичный полянский град — должен это помнить. — Так у него, — спустя минуту подтвердил и Добрита. О, он знал цену Перунова жреца, который не захотел заступиться за него, когда еще старый князь Тур изгнал его из Полянской земли. Вот теперь он и отомстит ему. — У волхва Перунова, так у него... — бросил и Радим. — Славута не согласится, — пожал плечами Олег. — Его время прошло, княже! — Кремезный Добрита оперся на край стола широченными ладонями. Подвинулся ближе к Олегу. И снова нажал голосом на слово "княже", потому что краем глаза уловил, как дрогнули у Олега веки от этого сладкозвучного для него слова. Он, проходимец, пришелец, воин, коварщик, убийца, здесь, в Киеве, получает такую высокую честь. "Княже"!.. — Теперь имеешь Киев. Должен уберечь его от хищной Степи. Не сделаешь этого — не сидеть тебе на княжеском столе Киевичей. Ого, киевские советники уже не советуют ему, а приказывают! — Тот древний Славута, уже собирается идти к отцам своим, — будто оправдывался плаксиво Радим. Недавно боярин вернулся от Стугны — должен повезти печенегам и уграм слово от Киева. А если не повезет, пойдут дымом его села и погосты по Роси и Росаве, по Бусловке и Козинцу... Олег запустил пятерню в чуприну — нет, не победил он Киев. Киев ему приказывает, и он должен исполнять. Таков он, затаившийся, молчаливый, неизвестный этот град, что стелется улицами и слободами под Княжьей Горой. Возвышенный, гордый и хитрый боярский Киев!.. — Да будет... — вынужденно произнес. Как-то неуверенно было на душе, неуверенно и в слове. Но он должен не показать перед боярами свою нерешительность! Его презрят в одно мгновение. Потому поспешно добавил: — Боярин Олий, возьми малую дружину и передай волхву мою просьбу. — Повеление, княже!.. — грохнул о стол ладонями пузатый Добрита. Зазвенели чарки и тарели из серебра, в них захлюпался мед. Олег чуть не задохнулся от радости: таки его здесь прочно величают... князем! Так он встал твердо и на ту стезю, на которую толкнули его соумышленники-бояре. Когда-то советовал Рюрику в Новгороде опереться на старые и крепкие боярские роды. Теперь должен здесь сам это делать. — А если хочешь владычествовать в Киеве, поезжай к тому нечистому храму, что греки-ромеии поставили. Разрушь его! — забрызгал лютою слюной Радим. — От тех чернорясых христиан всякая нечисть здесь идет! — расходился он. — Аскольда там величают в молитвах, в святые книги его деяния вписывают, а на нас смуту и ложь возводят! И на тебя ложь вписывают! — яростно ткнул пальцем в глаза Олега. Киев хочет сохранить память об Аскольде? Для чего? Чтобы потом изгнать его, пришельца Олега? — Так, это мое повеление, — уже твердо прозвучал голос новоявленного киевского владыки. — Передай Славуте: орде мы должны отдать два мешка золота. А за тот храм... — Олег вдруг увидел серебряные чаши, заранее наполненные медами, наверное, еще из Туровых медуш. — За упокой души несчастного мужа, которого так долго терпели кияне... За вас, советники мои, во здравие! — Так-так, он выпьет за здоровье всех этих советников-льстецов — без них он здесь никто! — Во здравие!.. Хмельные меды Княжьей Горы. Пейте, веселитесь! Что наш мир без радости? Он сам подливал из кувшинов ароматный напиток в быстро опустевшие чаши. Впереди у него трудные и крутые дороги. Ведь у грабителей нет легких и прямых путей. И эти бояре теперь будут его постоянными спутниками на тех дорогах. Бояре сосали меды, цедили напиток сквозь стертые зубы... Вот оно — житье! Мудрого, как и работящего, никто долго не помнит. Бегущие дни всё обращают в прах. И самый могущественный владыка уравнивается с низким и нищим. Земля всех уравнивает и всем прощает. Думал ли когда-нибудь могущественный правитель полянской земли Тур-Дир, что изгнанный им боярин Добрита будет вкушать его меды из его серебряных чаш? Ожидал ли знатный правитель полян-русичей Аскольд, что в его каменных палатах дерзкий новгородский буйвол будет угощать его, Аскольдовых, убийц и предателей? О бег времени! Оно никому не дарует милосердия, которого все просят у богов... * * * Новый киевский владыка ничего не просил у неба. Он чувствовал себя избранником судьбы и знал, что перед ним стелется лишь дорога победы. Поэтому отгонял от себя память неподвижных удивленных глаз убитого Аскольда, который долго лежал на берегу Почайны. Зато вызывал из воспоминаний радостные крики его дружинников-варягов, которые в ту же минуту, как пал убитый Аскольд, с гиком, воем, смехом повскакивали с ладей, на ходу сбрасывали с себя какое-то тряпье, которым накрыли свои мечи и кольчуги. Победа! Победа!.. Да, Олег и его воины теперь стали в Киеве победителями и владыками. Но ведь известно, что справедливого владычества не бывает. Мир держится на крови и на мече. И власть, и государство также держатся на жестокости. Лишь блаженные и шуты полагают, что мир держится на любви и что он сшит добром. Увы! Времена их минули. Аскольд, может, был последним из тех чудаков. Олег теперь мог его спокойно пожалеть и посочувствовать ему. Но когда бояре напомнили Олегу, что имя Аскольда вписывают в книги вечности, в христианские пергаменты, что-то ёкнуло в сердце. Всё же вписывают... А зачем? Чтобы прославить сквозь мрак вечности как правителя Киевской земли? Его, Аскольда, который строил свое государство, но которое... не смог сберечь! Он же, Олег, вырвал то его государство из ослабевших рук последнего Киевича! Он, Олег, поверг его собственным мечом здесь, на берегу Почайны. И теперь он, Олег, властвует в стране русов-полян, в его доме... и в его опочивальне!.. Так и в книгах вечности должна торжествовать его, Олегова, правда!.. Кто владыка — перед тем и головы склоняют. Издавна на том стоит мир. Имя же поверженного владыки должно исчезнуть из памяти рода и народа. Чтобы и душа его не витала над своим народом и никому не являлась во снах, не звала на сопротивление. Олег хорошо ведает: человеческая память смертна, как смертно и человеческое тело. Так кто смеет вспоминать в этом граде, в Киеве, кто смеет вспоминать былое величие и прежних владык? Никого, кроме него, Олега-победителя, здесь не было, ибо и быть не могло!.. Олег сердито вскочил на своего белого коня, пришпорил его в бока. Конь ударил копытом о землю, гордо взмахнул белой гривой и распустил хвост. Горячая кровь вздула ему жилы и хищно покраснила глаза. Из них сыпанулся золотисто-желтый сноп искр.