Вещий Олег Страница 3

Вздрогнули черные влажные ноздри. Вперед, мой конь, вперед, мой Лебедь! Твой хозяин должен довершить свою правду на этой доброй и богатой земле: ведь властвуют жестокие и дерзкие. Они же и прославляются сквозь века... После полудня солнце выглянуло из-за тяжелых седых туч. Засияли золотыми косами притихшие ивы. Да, это земля приветствует его, победителя — сильного и отважного воина. Ведь все любят сильных и отважных. Земля чахнет, когда простой душой и разумом становится её властителем. Она светится, полнится красками, когда сильные возносятся над ней. Поэтому, уверенно думал себе Олег, его дело праведно: имена недостойных владык, которые не могли владеть своим народом, должны исчезнуть... стереться беспамятством. Его же имя должно заступить все остальные. Олег! Это творец. Русичи об этом знают. Как знают и то, что имена, которые испокон веков дают людям, всегда своей сутью соответствуют человеку, который его носит. Олег! Творец! Вслед за Олегом вскочили на своих коней его верные мечники. Все вглядывались в окрестные лесные чащи, что окружали Киев. Где тот нечестивый храмец, куда идти? Из-за спин сторожей вынырнул весь взмокший Олий. — Сюда поворачивать! Через Крещатый яр и на гору. Эти услужливые киевские бояре всюду направляют его шаги. Если бы не они, чувствовал бы себя так уверенно в Киеве этот ненасытный пришлец? Молчали улицы ремесленного киевского конца. Срубные дома на подклетях — в два или три окна — таинственно-слепо смотрели на всадников своими мутными, невидящими стёклами. И молчали. То ли от непостижимости страстей, что колотили этими людьми, то ли от неизмеримой печали по алчности человеческих душ. Повернули на какой-то переулок и впереди уже увидели одинокий, печальный деревянный храмец. Стоял посреди безлистого леса, одинокий и беззащитный, как человеческая душа на исходе века. Над ним плывло невозмутимое синее небо ранней осени, подсвеченное ещё по-летнему тёплым солнцем. На стук копыт из церквушки вышел седой старец в долгополой чёрной рясе. Это, верно, и был тот самый святитель, который творил то диво мира — вносил человеческие имена и деяния в память вечности. Правый рукав его был пуст и заткнут за кожаный пояс. Святитель потому был похож больше на воина, чем на служителя Бога. Из-под нависших седых бровей зорко сверкнули на пришельцев остроокие седые глаза. — Ты есть священник сего капища? — нетерпеливо крикнул к нему издали Олег. Священник молчал, ожидая, пока всадник приблизится. Негоже кричать ему в ответ. Вглядывался в пришельца — не подобает добродетельному мужу вот так спешить языком своим, даже не поздоровавшись. Новый владыка Киева уже гарцевал перед ним, но шапки для приветствия не снимал. Его белогривый конь выкатил разгорячённые красновато-огненные глаза, гордо тряс длинной гривой и распушивал хвост. Красавец! Да и всадник!.. На солнце отсвечивали блёстки шёлковой брачины на кафтане, на голове мягко ворочалось соболиное меховое убранство шапки, а из-под неё на плечи спадали чёрные волосы. Чёрные, как ночь, выбивалось лишь одно седое пасмо над виском. Священник Местевой уже понял, кто был перед ним. — Отчего молчишь, хулитель богов и небес? К тебе обращаюсь я! — вспыхнул Олег. Местевой шагнул к нему, заложил руку за пояс. Олег разглядывал его горячечно-нетерпеливо. Неужели той единственной рукой этот старец способен передавать вечности хулу и славу земель и владык? Но... отчего же не согнул перед ним хребта? — Я есмь священник сего храма. Ты угадал, Вольже. Зачем пришёл? — А чтобы тебе сказать: довольно расставлять свои ромейские сети над Киевом. Довольно ловить доверчивые и честные души. Творишь грех. Этого я больше не дозволяю в Киеве. — Не умножай гордых и своевольных речей, Вольже. Пришёл ведь не в свою вотчину. Олег не ожидал встретить такого дерзкого в одежде тихого служителя Бога. — Отчего хулишь повелителя сей земли? — бросил из-за спины Олега боярин Олий. — Не его это земля, боярин, ведаешь ведь! И не ему тут ряст топтать! — Местевой гордо тряхнул седым чубом и, не мигая веками, пронзительно вглядывался в суровое лицо Олега. Видел, как горячая волна гнева властно вливается в его плечи, руки, как дёрнулись в стременах ноги. — Я отдам твоё тело птицам небесным и зверям лесным! — громыхнул в ярости Олег. Но взгляд его снова зацепился за пустой рукав правой руки, потом скользнул на левую руку, которую Местевой всё ещё держал за поясом. От того взгляда священнику стало неловко — он глубже засунул свою единственную руку за пояс, будто хотел где-то из глубины своего старческого тела набраться сил, может, для последних гордых слов, которые он ещё успеет сказать на этой земле. — Нечестивы твои мысли, владыка. Но моё тело не уничтожат ни птицы, ни звери. Оно ляжет в эту землю Аскольдову. Ведь это он творил на сей земле добро, и сеял мудрость, и ставил храмы, и заводил письмена. А ты всё это захватил мечом. От меча тебе и погибнуть! — Посмотрим! — Олег соскочил с коня, решительно пошёл к храму. Но священник выпрямил свою левицу и преградил ему путь. — Не достоин входить в святое место... — прохрипел священник. — Не оскверняй святые могилы... Дружина замерла. Боярин Олий вытер рукавом своё широкое, всегда жирное лицо. Его короткие белёсые веки захлопали над маленькими точками глаз. Олег мгновенно вырвал меч из ножен и рубанул над священником. Что-то грохнуло рядом, что-то хлюпнуло. Намокли длинные полы чёрной рясы. У ног Местевого расплывалась красная лужа. Онемелый священник не двинулся с места. Олег просунул меч вперёд, отворил им двери храма — и вошёл внутрь. Тишина и прохлада ударили в его разгорячённое лицо. Печально мерцали под тремя иконами три тонкие восковые свечи. Под стенами зашуршали какие-то тени. Олег подошёл к резным позолоченным вратам амвона, рванул их. Зашёл за царские врата. Здесь было почти пусто. Лишь один стул и дощатый столик притулились к боковой стене. На столике лежал свиток пергамента. А рядом толстая, в нарядном окладе книга. Это те самые книги, что несут сквозь века славу и бесславие человеческое... Здесь и прославлен последний владыка Киевичей — князь Аскольд... Здесь, верно, уже навеки опозорено его, Олегово, имя, имя победителя!.. Опозорено той левой рукой, которой уже нет... Ха-ха, пусть теперь что-то напишет возвышенный нечестивец! Ничего уже не напишет отец Местевой. Даже добрых слов не напишет про Олега, избранца богов. Но где же оно, то, что написано? Олег поднял вверх ещё окровавленный меч и неистово начал рубить на куски и пергамент, и книгу, и поверхность стола. Разлетелся на мелкие черепки кувшин с чёрной вязкой жидкостью, разлетелся нарядный серебряный оклад книги, на пол посыпались мелкие изрубленные клочки пергамента и щепки... Вот!.. Вот теперь ничего не достанется никому — ни славы, ни хулы! Ничего и не было. А есть только он, победитель и завоеватель! И всё, что вокруг, всё, всё его! И храмец сей пусть исчезнет в огне! Сейчас же! Как обезумевший вылетел на крыльцо. Его мечники и несколько бояр уже спешились. — Жгите это гнездо бесчестья! — яростно крикнул к ним. Мечники забегали, засуетились. Впереди них вертлявый Олий уже высекал огонь для поджога. Местевой всё ещё стоял, опершись о стену. Вдруг он встрепенулся. Они хотят сжечь Божий храм! Священные книги... пергаменты... Бежать — спасти!.. Ему казалось, что он что есть силы бежит. На деле же тех сил хватало, чтобы едва переставить ноги и боком вползти в церквицу. Перед его глазами всё плыло, качалось, под ногами колебалась твердь. Тут же к нему подошли двое молящихся — где-то в углу их и не видно было. — Помоги отцу, сынок, — прошептала женщина малому мальчику. Отрок взял его за полу рясы и спросил: — Ты хочешь туда? — ткнул пальцем на разбитый алтарь. — Там он всё порубал! — Сынок, беги возьми, что можно ещё... Там пергамент нашей страны... русичей судьба! Мальчик метнулся за царские врата. — Скорее, Стёпка, всё, что увидишь, забери. И беги. Они сейчас поджигают этот храм. Живее! Отрок через минуту выбежал назад. В подоле сорочки кучей лежали остатки изрубленных пергаментов. — Вот всё, что было... Священник молча смотрел на эту кучу мусора, и по его глубоким морщинам катились горячие потоки. Этот пришелец уничтожил славянское Евангелие, которое он переписал ещё в Паннонии, при отце Мефодии. Порубал и его пергамент. Разве что несколько больших кусков можно как-то сложить... — Уходи, сынок, отсюда. Спрячьте, жена, это. Когда-нибудь пусть Стёпка научится читать и, может, тогда прочитает эти письмена. Здесь правда о стране русов-полян... и ихняя древняя слава тут... Идите. — А ты, отче? — склонилась над ним женщина, ибо отец Местевой уже не имел силы стоять и сполз на пол. — Я здесь... Что я без рук?.. — Пойдём, пойдём... И не думай! — Она решительно взяла его за спину, и они все вышли из Аскольдова храма. Вокруг клубился дым. Уже занялся гонтовый крытый дах. Языки пламени облизывали сухие стены, словно вынюхивали, где бы им зацепиться. Всадники уже вскакивали в седла и спешили за своим владыкой. — Вон и кресты на могилках уже горят! — вскрикнул мальчик. Священник и женщина обернули взгляды к кладбищу: там между крестами, что вдруг все вспыхнули, как свечи, носился со смолоскипом боярин Олий... Верно же, хотел доказать свою преданность новому киевскому властителю, чтобы потом предать и его, как то он сделал с Аскольдом... — Горит храм... Горят кресты... Но могилы останутся, сынок. Их не забудут... Священник отчуждённо смотрел на весёлое пламя, что разгорелось кругом. Горела его земля и его дом. Горел храм Аскольдов — церковка святого Николая, которую тот воздвиг после своего крещения. Здесь ему и остаться. — Идите, жена. А я тут... возле могил буду. — Женщина тем временем оторвала полу от его рубахи и перетянула выше локтя отсечённую руку. — Что тут будешь делать? — Старый ведь уже. Отжил своё. Ничего у меня нет, кроме этих могил. Буду стеречь их. Пусть останется людям хоть память об Аскольдовой могиле, коли уж не уберегли его державы и храма... Воля святого мужа, который общается с Всевышним Господом Богом, должна быть уважена. Женщина посадила его на сваленное бурей дерево, подхватила за руку мальчонку и исчезла. Священник ещё долго смотрел, как от церкви разлетались жадные змеиные языки пламени, как почернели, а потом и рухнули стропила, купола...