Вещий Олег Страница 7

Нет между ними ладу, словно ведьма своей метлой разметала дорогу меж ними. Одинокий мужчина в своей тоске, да и Крушка, видно, одинока, рвёт душу на куски. Нет любви между ними. С первой женой жил легко и просто — лишних слов не бросали, а глазами всё понимали. Было меж ними мирно и пригоже. Но хворь забрала его жену. Добрая душа её сама отворила дверь Беде — впустила ночевать зимой нищих. А они уже были в горячке... Нищие ушли, а горячка свалила всю семью... Теперь вот дочь надо самому замуж выдавать. А будет ли она счастлива, или вот так же молча глотать слёзы будет, как та Крушка? Кто знает... И снова откликнулась от печи жена. — Забыла! Звал тебя отец Местивой. Просил прийти на Оскольдову могилу, помочь в чём-то. Гордослав вздохнул. Когда-то сестра Славина привела его в Оскольдов храм. Теперь нет того храма — лишь могила Оскольдова осталась. И Славинин прах там. Отец Местивой устроил себе какую-то нору на том пепелище — говорит, стерегёт святые могилки. Потому что они, мол, хранят память народа. Олег-нахожий хотел и могилы сжечь — не сгорели! Лишь кресты обуглились. Наверное, отец Местивой попросит весной новые кресты вытесать... Ещё тогда, когда лютый Олег осквернил Оскольдов храм, Гордослав помог отцу Местивою поставить навес над теми холмами, чтобы талыми водами не размылись. Тогда ещё выспрашивал Местивой, не знает ли, случайно, оболонский бондарь и рыбак женщину-христианку, что с мальчиком в храм приходила? Тот мальчик унёс изрубленные Олеговым мечом пергаменты. Хотел бы их найти. — В Киеве немало христиан, отче. Все они теперь затаились, варяжинов боятся. И Олега боятся... — Они всплывут в Реке времени, Гордослав, — и глянул своими страдальческими глазами к небу, где, наверное, и текла меж звёздами та могучая Река времени. Теперь вспомнил заботу священника. Кто же та женщина, что с мальчиком когда-то в храм ходила. — А может, знаешь, Крушо, кто из наших молодиц в храм с ребёнком ходил? Отрок вроде уже. Отец священник ищет их. Крушка на миг разогнулась — подумала, кивнула. — Кто ж его знает... — А может, это Житяна, тятю? — вдруг откликнулась Веселинка. — Ведь она в храм ходила. И сына своего брала. — Житяна не может ходить в церковь. Она ж колдунья! — сказала Крушка. — Колдунья, да добрая! — аж покраснела девушка. — А добрых все боги любят. — Если так, то, может, и ходила, — сказал Гордослав. — Передам отцу Местивою... Как он там в такую зиму? Все снова прислушались, как с гудением и воем мчалась над Киевом метель. * * * Судьба пророков-вестунов, как и судьба гордых вольнолюбцев, всегда несчастна. То ли потому, что узреть истину можно лишь после того, как человек испьёт горькую чашу людского презрения; то ли потому, что люди никогда не верят правдивым предсказаниям, а слепо идут окольными тропами лжи. И всегда почему-то пророков считали носителями зла и всякой кривды. Потому правители-могущественники и их прихвостни с лёгкой душой убивали пророков, чтобы они своими правдивыми словами не замутили сомнений в безгрешности властителей. А простой люд охотно бросал в своих пророков камнями, ибо в искренности своей всегда верил велеможцам. Издревле так ведётся. Но издавна земля рождала прозорливцев, что своим словом, а то и смертью утверждают Истину, в какой бы одежде она ни являлась, какому бы Богу ни молилась. Кто знает, для чего она, та Истина, приходит в мир. Но приходит. И живёт неистребимо. Убьют её люди в одном краю — она народится в другом. Загноят в яме, сожгут в костре, а она, глядишь, явилась среди болот или в лесных дебрях и снова идёт к людям. Будит их совесть, тревожит дух, бунтует сердце, оттачивает слово, вкладывает в руки меч... Чтобы быть уничтоженной — и снова возродиться в другом краю, откликнуться слабым, но бессмертным словом. Об этом размышлял сам с собой, бродя дорогами полянской земли, уставший-преутомлённый человек. Ни старый, ни молодой, ни высокий, ни низкий, ни тёмный, ни светлый. А так себе: человек как человек. Был одет в серую от пыли полотняную рубаху и такие же штаны. В добрых постолах. За плечами перекинута полотняная торба. Только и диво в том, что когда вытаскивал из торбы ивовую сопель да начинал наигрывать, — казалось, всё вокруг оживало, светилось, искрилось. Как и его светлые под светлыми бровями глаза. И душа будто улыбалась новым надеждам. Те надежды и водили его бесконечными дорогами. С тех пор как волхв проклял его, он ушёл из дому. Стал изгоем. За годы скитаний много надежд сгорело в его душе, немало печали намоталось на колесо времени — вечный круг людского коловращения. Обошёл он и землю древлянскую, побывал и у уличей. Да проклятие волхва ходило следом за ним. Одичала его душа, но врос в то — привык со временем. А был он роду доброго, работящего. Отец его умел ставить крепкие дома, мостить мостины, возводить ограды. Теслярничал, бондарничал, когда нужно — лодьи строил. И сыновей своих к ремеслу приучал сызмальства. Люди прозвали его Златоруким. Зато не очень-то любили его на Княжьей Горе — неохотно шёл к боярам. Когда там поселился тот пришлый Олег, на Гору пришли новые тивуны и дворские. А на Перуновом капище после смерти старого жреца творил обряды новый волхв, Олегов. Вот он и позвал подольского теслю с сыновьями. Приказал быстро ему терем поставить. Да чтоб лучший от всех был! Златорук аж глаза вытаращил: волхвы никогда в теремах не жили! Жрецы богов имели от своих повелителей небесные одежды, приют зелёных дубрав и пещеры в горах. Может, нынче иные времена настали, но Златорук не почитал этого волхва — прихвостня пришлого Олега. Он только и тёрся на Горе, возле своего владыки, и никогда не спускался к людям на Подол, к торжищам и хижам, чтобы словом своим благословить их жизнь. Долго чесал затылок Златорук. А потом пообещал кого-то прислать к волхву и своё решение сказать. И решил: дать волхву отказ. А с теми словами отказа послать старшего своего сына Вратка, отрока. Как отец сказал, так мальчишка и сделал. Передал отцов отказ. Его руки, мол, привыкли ставить жилища людям честным и чистым. — Отец твой ведает, кому такой отказ сотворил? — Хорошо ведает! — запрыгал на одной ноге мальчишка. — Тебе! — Отец твой разве забыл, что я великий волхв Горы? — Все то знают. Но знают, что ты волхв Олегов, а не волхв Перуна. Коли бы был истинным волхвом — жил бы, как все, вместе с Перуном. — Отец твой будет наказан за нечестивые слова! — Не будет! Потому что он не прихвостень и никому не продался. — И тебя пусть карает твоя нечестивость! Тьфу! Пропади! Вратко знал, что нечестивости у него за пазухой нет, потому скрипнул зубами в дерзкой усмешке и легко побежал домой. Но вечером великий волхв учинил великую месть Златорукy — на капище на огне Перуновом проклял его род. И старшего сына его Вратка назвал семенем Пекельника. И кто коснётся лишь его — станет навеки проклятым!.. Так и возмужал в проклятиях волхва Вратислав. А возмужав, испил не одну горькую чашу: всем сердцем тянулся к ровесникам, да матери прятали своих сыновей от него. Пришло парубочество — стал к девчатам заигрывать на гулянках, а девки с испугом в глазах разбегались от него, как от бешеного. А потом стал замечать, что и родной брат — Щербило — старается лишний раз обойти его стороной, боится рядом присесть за трапезой. И везде люди отстраняются от него, обходят... Златорук хмурил брови, мать украдкой вытирала сухие, уже выплаканные глаза... Старшенький, самый радостный её, носит проклятие волхва... Мир для Вратислава обернулся в ад. И ушёл парень из дому. Дороги у человека нелёгкие, когда он убегает от собственной тени. Шёл он через реки, через леса, через огонь — и не утонул, не сгорел, не стал добычей дикого зверя. Сам только превратился в зверя бродячего — изгой рода своего. Тем же летом прибился к Пересеченю. Сладка была вода в колодце возле хатки пастуха Окомира. Сладка, ибо пил её из рук — из белых рук! — белокосой девушки Житянки. Сладко пахли тёплые травы, по которым они бродили, держась за руки. И небо над Пересеченем было лёгким, прозрачно-солнечным, манящим, как глаза его возлюбленной. И терпкие поцелуи их, и искренние речи, и всё было переполнено силой и любовью. Но скоро снова перед ним разостлались бесконечные дороги. Снова стал изгоем. Окомир выгнал его из своей хаты. Про то не хотел вспоминать. Только глодал свою душу: зачем искренне рассказал старику-пастуху про то проклятие волхва?! Думал, что он посмеётся над тем. Но Окомиру было не до смеха — проклятие волхва могло перейти и на его род!.. Всё перетерпел Вратислав — испытал и раны от хищных орлов, испытал и боль на ногах от железных цепей в Искоростене, когда приняли его за лазутчика Олегова. В древлянской земле и решил остаться. На опушке, под Искоростенем, нашёл пустую хижину. От лютых волчьих стай и вьюг было где укрыться. Летом добывал дичь, рыбачил в озёрах. Имел жаркое и похлёбку. Порой приходили из Искоростеня горожане за рыбой. Приносили ему буханки хлеба или кусок полотна на рубаху. Кто-то подарил топор и тесак. Тогда и вспомнил мужчина отцову науку. Стал подбирать добрые дубы и валить их, обтёсывать и складывать в сруб. Случалось, и молодцы из города помогали ему в том деле. Теперь он им не говорил, откуда и зачем тут. Имени своего тоже не называл. Сказал, что кличут его просто Гомін. Так исчез бродячий изгой Вратко и родился строитель — дядька Гомін. За весну и лето он с помощью охотников сотворил какое-то диковинное, таинственное здание — то ли терем с высоким крутым верхом, с навесами над узкими окнами, с гульбищами и столбами кругом; то ли какое-то капище, куда в полночь тайком собирались невидимые души невидимых богов и начинали спорить, для кого из них возведено это обиталище... После захода солнца и сам строитель боялся заходить в этот хором. Слышал шорох каких-то теней по углам, шуршание сена, которым застлал полы. Ещё слышались ему голоса тоски и стона или какого-то смеха, что лился из-под высокого потолка. Сотворил плотник невиданный хором, а сам боялся его: не для жизни он был пригоден, а для витания высокого духа. Люди всякое говорили про него. Слухи разлетелись по сёлам и поселениям. Всё чаще стали прибиваться сюда то охотники, то грибники, то ягодники. Кто ни прибьётся, поднимет голову — остолбенеет от изумления и дух захватит.