Вещий Олег Страница 48

— Ты... как тут оказалась? — словно испугался отчего-то. — Откуда-то... Разве не всё равно? — засмеялись её большие серые глаза. — Словно ж не было тебя в Киеве давно... Ещё с тех пор... — Не было, а теперь есть, — подумала миг и добавила: — А может, и нет. Той, что ты знал, нет. — Как так? — Вот так, — вздохнула Веселина. Она смотрела куда-то вдаль. И правда, была она совсем другая — спокойная, а то и немного насмешливая. Впалые щёки, угловатые от худобы скулы. Потом снова перевела на него взгляд — уже он был насмешливый и отрешённый от самой себя. Чёлн стукнулся кормой о берег. На песок выкатилась чистая волна, и Щербило спрыгнул на землю. Веселина сильным взмахом весла вывелась на плёс реки и уже через миг была на середине её. Щербило отошёл от берега, взглянул на сосновый бор, что стеной стоял перед ним, и задумался: где же тот протоптанный путь или тропинка, что доведут его до хижины вещуна? Ещё раз оглянулся к реке — челн с Веселиной уже почти спрятался за лозняками. И тут вдруг ударила его молнией мысль: он её больше никогда не увидит! И никогда никто не скажет ему правды про её сына — про того Свенельдича... Бросился назад. — Веселино-о! Подожди-и-и! Чёлн выплыл на середину плёса снова. — Хотел спросить... про твоего сы-на-а! — А что-о? — Она будто застыла с поднятым веслом. — А кто его отец? — О, знатный муж, дал ему имения... А тебе-то что? Будто ударила тем веслом по глазам. И впрямь, что он теперь хочет от неё? — Веселино...— рвал себе сердце отчаянием. Ему осталась лишь тоска в этой жизни. — Вернись... Не исчезай...— сказал тихо ей вслед, для себя. Но она ничего не слышала — уплывала всё дальше. Шлёпало весло по волне, корма мягко рассекала светлый, чистый плёс реки и скользила вперёд и вперёд. Вокруг лежала тишина, словно с небес упавшая на землю. Буяла зеленью весна, сияло золотыми лучами небо... До волхва Сивули пришёл не скоро. Хижина его стояла под старым раскидистым дубом. Многие ветви уже были сухие, другие тесно переплелись меж собой и закрывали небо. Двери хижины были открыты, из них выходил слепой вещун, цокая перед собой патерицей. Старик был совсем белоголовый, и борода его — небольшая, кучерявая — тоже походила на пасмо льняной кудели. Он шёл прямо на Щербила. Ещё издали крикнул: — Знаю, зачем пришёл. Но ничего здесь не найдёшь,— и замахал на него патерицей. — Поспешай назад! Беги к своему господину — помоги ему умереть. — Мой господин? Олег? Он во здравии, — удивлённо ответил ему Щербило. Вспомнил, что вечером видел его длинную тревожную тень в окне гридницы. — Живо беги! — уже сердился старец и снова замахнулся на него кочергой. Щербило испуганно отшатнулся. И вправду, напрасно добирался сюда. Кто может дать совет мужу, кроме него самого! Повернул назад. Но какая-то тревога вошла в сердце. Может, и вправду что-то недоброе случилось? А его ищут там... Начал бежать, раздеваясь, к реке, переплыл её, гребя одной рукой, а другой держа над головой одежду. Добежал до палат Олега — и чуть не оцепенел от удивления. Ему навстречу шёл сам властитель — Олег. Ссутулившийся по-стариковски, размягший, с усталыми глазами. Живой и целый. Вот так история ему с тем вещуном! Бросился к Олегу, низко поклонился. Олег взял его за плечо: — Тебя ищу. Пойдём-ка со мной к тому обрыву. Говорят, моего старого коня Лебедя там когда-то похоронили. Давно уж сдох... А мы с ним немало дорог прошли!.. Щербило повернул за Олегом. Прислушивался к его речи. Воспоминания, воспоминания разрывали память владыки великой страны. Ему есть что вспомнить. Краем уха уловил последние слова: — Тот волхв сказал мне: умрёшь от своего коня. А видишь? Конь давно уж сдох, а я живу. Ещё и в Болгарию ходил, и в Царьград... — Они только народ смущают своими предсказаниями! — искренне возмутился Щербило. Ведь только сегодня то же самое было и с ним. Говорит: помоги своему господину умереть!.. А он вот ходит с ним и разговаривает. Олег обошёл небольшой насыпанный холмик земли, заросший бурьянами. Давно уже конюх насыпал над его Лебедем эту могилку. Подкопнул ногой куст старого полыни, что вырос на могилке. Откатились комья сухой глинистой земли — показался белый скелет конского черепа. Олег поставил на него ногу. — Вот так, друг-брат, встретились мы... Ты на том свете — а я на этом.— И вдруг вскрикнул: — Что это? Щербило огляделся — нигде никого. А Олег изо всех сил топал сапогами о землю, что-то хотел стряхнуть с них, потом руками начал снимать сапоги и вдруг с криком повалился на землю. Воевода ничего не понял. Наклонился над ним, всматривался в посеревшее лицо и всё переспрашивал: — Что тебе, княже? Что случилось? — Там!..— шевельнул рукой к левому сапогу. — Змея... Щербило начал искать змею. Шуршал по траве ногами, руками пригибал бурьян. Видно, что-то показалось старику. Может, уж грелся на весеннем солнышке, а он подумал — змея... — Пойдём домой, княже. Тебе нужно отдохнуть. — Щербило поднял Олега с земли, поставил на ноги. Тот шатался, не мог ступить на ногу. — Где мой дом, Щербило? Нет, не здесь. Не в Киеве. Здесь всё мне чужое, — с его лба струились потоки пота. — Хочу назад, в Изборск... В родной земле и умирать легко. Почему-то от тех слов мороз пробежал по спине. Жалко стало этого изломанного годами мужа, грозного воина и хитрого владыку. Жалко его сил и трудов, что не утешают его на старости, не греют душу гордостью и не принесли любви людей. Сколько труда положил, чтобы добыть золотой киевский престол, а ныне так безжалостно покидает его. И стремится в своё далёкое гнездо... Стоило ли проливать столько крови, чтобы не взять в душу ни крошки радости от великой и бесчестной победы, что здобыл здесь? Стоило ли столько грехов творить, забирать и чужую страну, и чужие богатства, когда от этого ни на йоту не прибавится ни жизни, ни счастья, ни покоя? Только своя земля, видно, греет душу человеческую, только она и зовёт своих детей в их смертный час. О, вещун-волхв, тяжкий груз бросил ты ему в сердце — видеть отчаяние вельможи, которого не хочет принять к себе чужая земля, что жалит его ядом и отталкивает от себя!.. Слёзы жалости выступили в глазах Олегова тысяцкого, гордого парня с подольского ремесленного Подола. Чувствовал и в себе ту недолю — ибо он был чужим в своей родной земле. Хоть сумел взобраться сам на самую высокую Гору, какую способен одолеть простолюдин с низов, а чувствовал себя также обворованным изгоем... Или, может, то человека так обкрадывает слава и власть?.. Олег лежал на траве, пот струился у него с лба и висков, заливал глаза, — то ли от боли, то ли от страха, то ли от раскаяния за мимолётную и безвозвратную жизнь, суть которой лишь теперь начинал понимать. Просительно смотрел на Щербила. Заговорил тихо, жалобно, словно больное дитя. — Не оставь меня, Щербило. Унеси отсюда. Отнеси... к палатам... Щербило утирал рукавом рубахи своё влажное чело, боялся смотреть в просящие глаза бывшего киевского самодержца. Да, Олег уже стал бывшим... Как мало для этого надо!.. Взвалил на плечи его тяжёлое, обмякшее тело и, покачиваясь, понёс к Княжьей Горе. Дорогой останавливался, переводил дыхание. И нёс на себе дальше эту тяжесть людской беды и тщеславия... Не хотел никого звать на помощь. Нёс его на своих плечах как свой собственный грех... Остановился от женского вскрика. Верно, он уже на Княжьей Горе. Перед ним стояла молодая княгиня Ольга с ребёнком на руках. Передала дитя няньке, бросилась к Олегу. — Что с ним? — Змея укусила... Беда!.. — Щербило покосился на притихшего Олега. Тот был бледный, аж зеленоватым светилась его кожа. Вдруг Ольга страшно закричала, отскочила от них в сторону. — Вон она!.. — змея вытягивала из голенища своё извивающееся чёрное тело, нацеливала на Ольгу острое дрожащее жало. От княгининого крика снова спряталась за голенищем. Щербило сбросил Олега на землю, стянул с него сапоги и вытряхнул гадину. Хотел ударить её чем-нибудь, наступил на неё ногой. Но хитрое юркое создание лишь хвостом мелькнуло у него перед носом — клубком подпрыгнуло и шмыгнуло куда-то в кусты. Ольга дрожала от страха и отвращения. Змея осталась жить, может, для того чтобы всех тех чужих пришельцев в Киев ужалить своим ядовитым презрением... Олег застонал. — Хочет домой... В Изборск... Хочет умереть в своей земле,— сказал Щербило княгине. — Прямо в Изборск? Это ж так далеко... А... почему он туда хочет? Разве Киев не его земля? — Видно, чужая. Разве он сюда принёс добро? — княгиня молчала. — Да и своей земле что он дал? За что она должна его любить? — Своя обязана любить. Родная она. Как родная мать любит всякое своё дитя — доброе и злое... — сказала Ольга. Щербило думал о том, что слова княгини правдивы. Если бы его мать была жива, она бы его всегда любила. Какой бы он ни был для людей... Княгиня заплакала. Присела возле молчаливого Олега. Легонько коснулась его висков. — Ты и вправду хочешь домой? — спросила тихо. Олег не открывал глаз — слишком тяжёлыми стали веки. Они сделались совсем серыми. — Хочу... Попроси Щербила... А ты помни меня... Хоть ты добром помни... — Не забуду тебя никогда... Поднялась на ноги. Не принёс он сюда добра, говорит воевода. А она принесла? Или и ей уготована такая смерть — одинокой чужестранкой умирать на чужой земле? Ольга перекрестилась. Помоги ей, Боже! Она должна быть другой. Она сделает всё, что сможет, для добра земли и людей. — Княгиня, скажи слово, чтобы готовили лодьи и коней,— обратился к ней воевода. Ольга встрепенулась. Конечно, должна распоряжаться в Киеве как владычица, пока не вернётся из похода Игорь. Щербило смотрел на неё ожидающе и твёрдо. Смотрел совсем не так, как он смотрел на обессиленного Олега. И это ей не очень понравилось — разве она... не женщина? Разве она... не лицо? Или та боярыня вышгородская совсем выела его сердце, что оно уже ни к кому не может обратиться лаской? И потом — он оставит её одну в Киеве? Ольга немного рассердилась. То ли на воеводу, то ли на себя. Резко подняла голову: — Киевский тысяцкий должен оставаться в Киеве. А в Изборск послать можно... бояр. Кто больше любил нашего владыку? Боярин Бодець или Олий? — Не надо...— застонал Олег. — Пусть Щербило. Ольга и глазом не моргнула, будто не услышала. Какая-то решимость расправила ей плечи. — Иди же, зови их...— тихо и спокойно сказала.