Вещий Олег Страница 41

Ещё летом приезжал сюда к Прекрасе, наверное, от Игоря... Кто ещё бывал тут? Боярин Олий и воевода Щербило — все они были с нею в Киеве. Впрочем, её тайн никто не знал. Может, Щербило что-то заметил, когда она занимала у него те три гривны... Но нет, он тогда был слишком растерян её откровенным приглашением... Она очень берегла эту свою лагвичку, даже ложась спать, клала под подушку... Тут без челяди не обошлось. О, эта вездесущая, всевидящая челядь! Шныряет за всеми изо всех углов, изо всех щелей. И вот — нет Прекрасы... Боярыня быстро сбежала вниз и пошла ещё в маленькую поварскую избушку — дверь её была не заперта, она заглянула туда — повариха и её помощница крепко спали. Перешла в другую избу, где жили горничные. Едва достучалась — перепуганные девушки о Прекрасе ничего не знали... Тогда боярыня встревожилась — должно быть, уже приблудилась Мара за её жизнью. Заперлась в своей спальне. Думала. Неужели боги начали изменять ей? Значит, остаётся перехитрить ту страшную тётку — Мару. Но сумел ли кто обмануть Смерть? Когда-то ей удалось перехитрить лукавого Перелесника, что завлекал её в лесные чащи; удалось перехитрить и нахальных варягов, что издевались над ней. Судьба подарила ей доброго защитника — Олега. А теперь что? Неужели она, боярыня Гордина, прогневила Судьбу своей новой молодой радостью — Щербилом? Неужели, Судьба, ты так завистлива, что не хочешь, чтобы она родила на свет наследника Олегу и себе? В глазах у неё было сухо, на сердце обидно... А в мыслях смятение... Взошло солнце, залило жилище блеском. С солнцем прояслились и её думы. Она должна... помириться со Свенельдом... Другого выхода не было. — Зовите воеводу! — по привычке крикнула к двери и удивилась, когда услышала привычный топот босых ног своих отроков-служек. Её волю выполняли, как и прежде! Значит, ничего не изменилось в её доме, она тут остаётся повелительницей, как и прежде. Ночные призраки покинули её смятённую душу. Щербило вяло переступил порог, видно, его подняли ото сна. Под усталыми глазами запали синие круги. Ссора со Свенельдом и ему была тяжкой. И всё то властолюбивая боярыня затеяла! И его втянула... — Мы должны помириться со Свенельдом. — Я с ним не начинал ссоры. — У меня есть много сёл, Щербило. Возьми себе ещё Соколы и Диброву — хозяйствуй. Щербило безнадёжно улыбнулся. Она так откровенно покупает его!.. Будто ожерелье на Бабьем Торжке. — Спасибо, красно. А кто убил твоего Ведмедка? Боярыня стиснула губы, свела над переносицей соболиные брови. Он уже знает. Откуда? Какая-то таинственная сила всё же жила в её тереме, которая всё знала и тайно воевала с ней... — Не знаю. Но нам нужно дождаться Олега. Тогда поговорим и со Свенельдом. — Это будет лучше, чем война с ним. Вдруг ей стало тоскливо, тяжёлая грусть оплела её душу перевеслом — она ничего уже не хотела: ни земель, ни власти, ни золота, что привезёт Олег. Ей захотелось, может, впервые в жизни, иметь простое, тихое человеческое счастье. Как это сладко и как просто — ничего не хотеть от жизни и от людей, а иметь лишь тишину и добрые, ласковые глаза рядом. — Давай убежим отсюда,— вдруг подняла на воеводу карие печальные глаза. Её длинные смуглые пальцы с белыми лунками ногтей замерли на щеках, которые она только что гладила, снимая усталость... Это было бы лучше всего — уйти от этого суетного мира, от его соблазнов и коварства, отчаяния и кручини... — А Киев оставим Свенельду и варягам? — вдруг возмутился Щербило. О, в нём заговорил гордый киянин, что знал, на какой земле живёт... Нет, не обойти ей своей Судьбы. Не убежать от неё и от себя... Кто-то громко говорил во дворе. Какие-то возбуждённые голоса врывались в терем. — Гонец из Киева!..— крикнул в дверях отрок.— Там пылает мятеж! — Кто прислал его? — бросился к мальчишке Щербило. — Свенельд! — И подольские ремесленники, и смерды, и холопы, и купцы — все поднялись на стань... против варягов...— гонец уже стоял на пороге.— Варяги три дня не пускали в град ни хлеба, ни мяса, ни соли... А ныне Свенельд с варягами заперся на Горе... Просит у тебя, боярыня, помощи... — Передай, что идём на Киев.— Щербило быстро вышел. Вот и помирятся теперь они... Вои Щербила быстро помчались на конях к граду. Мятежные кияне обступили княжеские палаты и пытались приступом взять двор, плечами давили на ворота. Кованые створы не поддавались, и мятежники начали бить в них, раскачивая брёвнами. Дружина Щербила остановилась на расстоянии. Тьма-тьмущая люду толпилась здесь. Из княжеского двора катили бочки с мёдом и пивом, хватали гусей, поросят; на свои повозки или в мешки кидали всё, что попадалось под руки. Гуляла вольная вольница простолюдья!.. Кто был в куяке или в кольчуге, кто имел на голове шишак, а кто был простоволос, но у всех в руках были копьё или рогатина, обушок или дубина. Гуляла вольница народная!.. Недалеко от ворот стояли степенные мужи в свитках, снимали шапки и слушали молодого смуглолицего слепца с совсем седыми до плеч волосами. — По чужой воле живём на своей земле, люди... По чужому закону... Всё нам запрещено — и творить красоту, и говорить слово правды, и хранить свои обычаи...— говорил слепой. — Истинно молвит. Народ живёт под страхом чужого закона... Высыхает его сердце! Погубит себя народ... — Вот видите? Где мои глаза? Где? Вытянули, чтобы не мог видеть мира красного и красоты земной... — Знаем, брат, за твою красу рукотворную, за твои храмы тебя искалечили... Лакеи чужинцев хуже проклятых врагов!.. — И где они берутся, эти перевертни? Из нашей же кости!.. — Вот и откармливают с чужого стола, то и обрастает наша кость чужим мясом... — Смотрите, верно, братец кровный пришёл с мечниками... Бить, видно, своего брата слепого... — Люди!.. Да они же братья! Боги посмеялись со старого Златорука... Брат на брата идёт... — Муж мой... Пойдём отсюда... Щербило здесь... Кровью пахнет...— Житяна начала дёргать за рукав Гомона.— Разойдитесь!.. Пропустите нас!.. Где наши заступники, о боги наши!.. Толпа молча расходилась, пропуская обоих на поляну. Толпа сжимала кулаки, и то, что было в руках — топор или какой-то дрючок. Сподлобья смотрела на мечников Щербила. Воевода растерялся. Он помнил обиду от брата своего, помнил и пощёчины, и отказ за терем. И насмешку! И вот за эти грехи боги покарали его люто, жестоко, немилосердно... А он ещё и подзуживает мужей на стань, чтобы дымом пошла и Княжья Гора, и его, воеводы, терем... Оглянулся на свою дружину. Мужи замерли — неужто бросит воев на них, на брата своего ослеплённого? Неужто?.. — Смотрите, колеблется...— кто-то тихо сказал. — Слышу там брата своего Щербила,— отозвался Гомон.— Не бойтесь, люди, он ихний лакей. Он погубил свою ладу — отдал её чужим пришельцам... С боярыней Гординой теперь содирает с нас поборы вместе с шкурой!.. Он не брат мне, слышите? — Не зови беды, Гомоне!.. Не зови!..— закричала к нему Житяна. — Скажи, пусть уходит отсюда... Скажи, Гомоне,— обратились к слепому мужи. — Слышишь, Щербило? Ты слышишь, что тебя просят люди? Иди прочь отсюда. Воевода плотнее выстроил своих конников. Они стояли плечо к плечу. Неужто?.. Такого не могло быть... Такого не бывало ещё в Киеве, сколько стоит свет!.. — Возьмите их в мечи, — негромко сказал воевода Щербило своим конникам. — Живо!.. Живо!.. Чего стоите!.. А мечники гарцевали на конях — свои же люди там. — Против своих? — крикнул какой-то юноша. — Ты против нас? Родной крови хочешь напиться? А ну-ка, гоните их отсюда! Би-и-й!...— рявкнула разноголосо толпа и кинулась на мечников. Первые их ряды повернули назад, натиснули на задних, те развернули коней и умчались врассыпную. Щербило яростно кричал что-то им вслед, размахивал мечом, пока его не окружили мужи. Он сжался, когда увидел направленные на себя злобные зрачки, люто оскаленные рты, вздыбленные усы и бороды... О, он ещё не знал, но уже почувствовал, какой может быть ярость толпы... — Остановись, брат, опомнись! — где-то рядом кричал Гомон.— Сохрани свою честь!.. Щербило что есть силы вжал шпоры в бока своего резвого вороного, и тот встал на дыбы, от боли выкатил ошалелые глаза и прыгнул прямо на головы людей — вынес своего всадника из разъярённого кольца... Потом удивлялся словам Гомона: неужто ему честь дороже всего? Так и ешь её, носи её в своих слепых глазах, простодушный муж. А у него своя честь — рядом с Дитятками ещё два новых села: Соколы и Диброва!.. И ещё будут новые. Будут, брат... Разъярённые мужи ещё долго бежали за воеводой, которого они в эту минуту ненавидели больше, чем чужаков. Ведь самая горькая обида от своего, кровного, что в холопстве своём перед чужаками и богачами забывает, какого он рода и народа... Ослеплённый блеском чужого золота, похвалами чужих владык, возносится гордыней за кусок пряжа, что кинут ему, как псу верному. О, дети простолюдинов, зачем вы такие жадные до богатства и славы — то ли от голода и нужды, которых испытали с детства, то ли оттого, что не вложили в ваше сердце силы чести, и в пустой душе вашей вместо неё выросла лишь алчность... Почему не знаете, что вкус свободы — самый сладкий и хмельной плод? Остановитесь, опомнитесь — и вкусите его!.. На помощь Щербиловой дружине мчались варяги Свенельда, что вырвались из осады на Княжьей Горе... Вот и вся ваша воля, кияне! Забудьте это слово, что время от времени пьянит ваши души и головы... Всегда так — свои и чужие властолюбцы соединяются, чтобы накинуть на ваши воловьи шеи сыромятные петли!.. Помните это!.. * * * Думала-гадала когда-то Житяна, что судьба сплела ей прочную льняную ниточку жизни, которая уже не оборвётся до самой смерти. Да где там! Закрутилась эта ниточка и порвалась. Пожалела прихотливая пряха ей доброй кудели, видно, из гнилой сучила нить. Может, то была ей кара за то, что рядом со своими давними богами впустила в сердце и любовь к новому Богу — Христу, что за бедных и грешных пошёл на распятие. Как не полюбить и не поверить в такого Бога? Вот так, как её Гомон. Принял увечье слепца за то, что жаждал людям дать больше рукотворной красоты, чтобы их души отдохнули и вознеслись к Небу, напитались добротой и щедростью. Воистину — за Добро приходит кара... Верила, что это только здесь, в этом суетном мире так бывает, а на небесах, когда придёт Божий суд,— там каждому воздастся по правде его. Как учил тому когда-то священник Оскольдовой церкви...