Вещий Олег Страница 39

Кучами стояли серебряные чаши, тарели, кувшины, лагвицы — и все расписные, разукрашенные, узорным плетением украшенные. Что же это за такие лагвицы и кувшинчики? Трое купцов в чалмах, что лениво сидели полулёжа на ковре, который был постелен прямо на траву рядом с прилавком, уловили заинтересованный взгляд богатой жены и мигом подскочили. Один расстелил перед нею золотисто-прозрачные тонкие узоры, второй звенел браслетами и ожерельями, третий подсовывал затейливо узорчатое серебряное зеркальце. Их красивые чёрные глаза, что молодо сверкали улыбкой, вдруг сделались какими-то угодливыми и льстивыми. Гордина лишь повела соболиным бровью и ткнула пальцем в кружевной серебряный кувшинчик. Купец тут же подал ей несколько таких кувшинчиков, открывал пробки и давал нюхать. — Пахнота! Ах... ах! Чудесная! — прицокивал языком. На неё повеяло дыханием какого-то колдовства. Взяла один, другой, третий... А рядом — стоял отдельно — какой-то белоснежный, пузатый и... почему-то очень простой — без украшений. Она подхватила и его. И вдруг один из торговцев побелел, вытаращил на неё глаза, лицо его сразу залилось густым потом. — Нельзя!.. О-о... — он скривил уста и закатил под лоб глаза — враз сделался похожим на мертвеца. Яд? Она ещё раз потянулась к тому странному белому кувшинчику — неужто яд? Купец показал пальцем вверх, другой рукой схватился за живот. Да, это был яд. Длинные ресницы боярыни затрепетали, под ними блеснула и тут же погасла какая-то мысль. Она решительно протянула руку и взяла белый кувшинчик. — Три гривны... три гривны... — купец ещё и показывал ей на пальцах, что с неё требуется три гривны за то. Она выдернула из-за пояса кошель, на ладонь высыпала всё серебро. Трёх гривен у неё не оказалось. Она отложила в сторону тот кувшинчик и показала рукой, что берёт его себе и что сейчас принесёт гривны. Вскочила на повоз и помчала ко двору воеводы. В душе мутилось какое-то зловеще-приятное торжество. Пусть попробует теперь кто-то перейти ей дорогу!.. Уже вечерело. Лиловые тучи бросали на землю прозрачные серебристые тени. С Днепра потянуло влажным лугом. У княжеской конюшни издали увидела Ловеля, который выводил коней. Наверное, Игорь куда-то едет, не к Вышгороду ли, к Прекрасе? Наконец-то... Воевода Щербило был приятно удивлён гостье. Весь словно светился радостью и теплом. Боярыня окинула взглядом двор, довольно улыбнулась — добрый хозяин из него вышел бы! — Думал когда-то, что всё это будет у тебя? — Не думал, не гадал, боярыня. Всё это... от тебя... — Помоги ныне и мне... Разве не заслужила у тебя? — она игриво повела бровью. Ему показалось, что в быстром, каком-то странном её взгляде из-под длинных ресниц было что-то... зовущие... О нет, то только показалось, а он взволновался. Пригладил на голове волосы вдруг вспотевшими ладонями, словно что-то вспоминал. И правда вспомнил, что так она посмотрела на него тогда, ещё при первой встрече. Что этот зовущий взгляд и увёл его из отцовского дома... Но ведь ныне она повелительница, а он воевода её милостью. Разве он может думать о ней? О нет, у него теперь никаких надежд... Он может ей лишь кланяться, благодарить и благодарить... — Спасут тебя боги, боярыня. Век помнить буду... Отплачу усердной службой... Лицо боярыни вдруг съёжилось — неужто он ничего не понял? Как и тогда? Неужто он способен только ползать от благодарности?.. От горького разочарования погасли её глаза, наполнились тоской, обвисли уста. — Мне сейчас нужно три гривны, воевода... В долг. Ненадолго... Щербило засуетился, угодливо согнул шею — он даст ей и тридцать гривен, пусть только скорее уйдёт отсюда. Он не знает, как себя с ней вести, он боится её рассердить, он не понимает этой загадочной женщины. О боги! Ведь от неё падают на него все милости киевского владыки! Он не хочет их потерять. Помогите ему!.. Гордина мрачно наблюдала, как воевода открывал дрожащими руками сундук, как тяжело и глухо звенели серебряные гривны. Сомнение закралось в её сердце: сумеет ли он побороть своё челядинство, своё рабство в себе... А если нет? Кто же у неё остаётся? Свенельд?.. Щербило или Свенельд? Мимо двора воеводы пробежали какие-то люди, тащили что-то тяжёлое на ряднине... Позади их запыхавшись бежал рысью волхв. Тот тихий, ласковый, угодливый ко всем человечек... Кажется, он единственный, кто не хочет повелевать людьми и доволен тем, что имеет... — Так я жду тебя, Щербило, завтра вечером. Дорогу в Вышгород не забыл? Он надеялся этих слов — и боялся их. Опасался, что не услышит, — всё же услышал их. И вот она смеётся своими загадочными искристо-карими глазами и уже не ждёт ответа... Уже мчится на Гору, к Бабьему Торжку. Он колотился душой... Неужто ему предстоит стать против властного Олега?! Взглянул на свой терем, на огромный двор. Нет, этого он уже никому не отдаст. И село своё не отдаст. И лес и поле тоже не отдаст. Влажная прохлада потянула с-за Днепра, погасила лиловые сумерки туч. Дышать стало труднее. С Перунова капища сорвался отчаянный нечеловеческий крик. Наверное, тот безмолвный волхв, всегда угодливо согнутый перед сильными, с тихим голосом, распрямил свой хребет, принося тайные требы Перуну... Звёздный летний вечер спадал над Киевом... * * * Река уже оделась в золотисто-медные берега. По утрам разворачивала, как заботливая хозяйка, свитки густых седых туманов, стлала ими луга. Когда начинало лениво выкатываться над землёй солнце, в золотистых отблесках волн реки жизни качались стаи суетливой сыто́й кряквы, нырков, чирков, диких гусей, гордых лебедей, которые, улетая в тёплые края, отдыхали здесь. Всё чаще кияне поглядывали на холодеющую лазурь неба, на глубокие синие волны Днепра, что должны были выбросить на пристани Почайны тяжёлые лодьи Олеговой рати. Почему-то они медлили — не стукались носами о деревянные мостины причалов, обезлюдели киевские торжища, словно замерли... Словно проглотила река Перуна — Дани-пер — киевских воев. А может, проклятые печенеги где-то всех захватили в полон у ревущих порогов и перебили или продали в рабство. А может, думалось, Олег и его старшины пируют в цареградских палатах с велеможцами и царями, а ещё, может, так обременены данью, что слишком медленно добираются до Киева против течения реки. В молчаливых тревожных догадках стихли киевские улицы. В каждом доме, в каждом жилище кто-то ушёл с Ольгом и его варягами. Кого-то ждали с похода. Но никаких вестей не было уже несколько месяцев. Уже и осень... Время собирать урожай, плоды летнего труда земли и людей. Свенельд и сам думал о собственном урожае. Думал о том, что поспешил привезти сюда Прекрасу, что теперь она для него словно путы на руках и ногах. Мешала ему и боярыня Гордина, которая прельщает его угощениями и игривостью глаз и тугих грудей. Но такого добра у него достаточно от своих жён и служанок. Наверное, думает, что Олег уже не вернётся, и ищет, на кого бы опереться. Хочет, мол, и дальше оставаться наверху. О, он уже изучил её честолюбную жажду!.. Видит, как щедротами прижимает она к себе бояр и всяких услужливых слуг, как ходит по торжищам и раздаёт обещания чужеземным купцам, чтобы весной прибыли с ещё большим товаром; и к горожанам повернулась — велела не брать с ремесленников пошлины, если они ввозят свои изделия через городские ворота... А всё это ей подсказывает Щербило. Крутится возле вышгородского терема, приворожила его та боярыня!.. Но Свенельда и варягов они не трогают. Боятся, ха-ха! Или он такой глупый, чтобы не докопаться, чего добивается эта веселоокая боярыня!.. О нет, Свенельд ни с кем не хочет делить власть в Киеве. Хочет иметь её сам, как то когда-то сделал Олег, — именем Игоря. Киевского владыки нет, кто знает, прибудет ли. Надо уже думать о себе. Если Свенельд пристанет к боярыне Гордине — быть ему её ничтожным слугой. Если же поднимет своими мечами князя Игоря — быть ему кормчим рядом с ним, ведь того обделили боги жаждой власти и великой силы. Жена его, правда, способнее его, но она занята ожиданием наследника. Поэтому будет со Свенельдом, если он поднимет Игоря. Сначала Свенельд рассчитывал на Прекрасу — как-никак, падчерица Олегова. Но Олегу была важнее Болгария, и он возлюбил Ольгу. И только теперь Свенельд понял, почему Олег так приблизил к себе болгарскую княжну, — он давно готовился к походу на Царьград и ему была крайне нужна такая союзница, как могущественная Болгария. Так что и Свенельду теперь выгоднее иметь дружбу с Игорем и его женой Ольгой, ведь за её плечами великая Дунайская Болгария, что всегда поддержит славянскую Страну Руси. У того пройдохи Олега надо учиться, как одерживать победы. И вот новость: молвят сведущие слуги (а он их научился иметь!), что печалится Игорева жена: мужу её давно уж пора брать кормило державы в руки, да Олег молчит, не думает отдавать, сам вцепился в княжий стол, словно сросся с ним. А кто он? Какой-то пришлый, без рода, без племени, прилип когда-то к тому несчастному князю Рюрику и выпёрся в воеводы. Зато её муж — князь по роду, быть владыкой — его судьба. Так значит, в Киеве ему и надлежит быть на столе. То доколе ещё им ждать? Отобрал власть и страну у Киевича, теперь отбирает власть у Рюриковича, поставив над ними боярыню Гордину и её свору... Ольга печалилась. Зато Игорь вовсе не тужил. Ведь сперва боялся власти, боялся, что не сумеет держать в послушании такое большое государство, где бояре-хитрецы и богатые дружинники гнут лишь в свою пользу. Боялся и волхвов — эти тайные колдуны какую угодно беду могут наслать. Даже обрадовался, когда Олег, идя в поход, не посадил его на своё место, как то обещал, на княжий киевский стол. В Киеве ему жилось хорошо — уютно и сыто. Всё делалось само собой. Кто-то собирал полюдье, кто-то правил платежи, кто-то отбивал нападавших, не допускал боярского произвола. Ему же оставалась воля устраивать шумные пиры, громкие выезды на охоту, и он радовался. Вот только теперь немного обеспокоился — не знал, что делать с Прекрасой. Она пока что сидела во Вышгороде. Забрать её на Княжью Гору как жену не мог, ведь Ольга сказала, что уйдёт от него, а это ссора с Олегом. Поселить Прекрасу в другой терем — не было как, ведь не имел такого терема. Однако печалился Игорь недолго. Решил: прибудет Олег и всё устроит. Лучше бы ему позаботиться о другом: время выезжать на охоту.