Вещий Олег Страница 37

Ходила по улочкам Подола, заглядывала в бедные хижины... Всё запоминала, всех выслушивала. Через неделю появился на Княжьей Горе Игорь. Уставший, равнодушный ко всему, чужой. А она ждала его с жгучим нетерпением. Но, увидев такого, растерялась. Как обратить на себя внимание? Как зажечь в нём хоть искорку любви? Истощённый утехами и мёдами, Игорь даже не смотрел на неё. Напрасными были её приготовления! По совету Житяны убрала широкое ложе яркими паволоками и шелками, какие только нашла в старых княжеских сундуках. Над ложем развесила шёлковые полотнища, соединив их вверху в узел — и получилось словно шатёр над постелью. Половицы устлала медвежьими шкурами. В кувшинах расставила повсюду волшебные цветы любви — принесла их от Житяны: ромашку-траву, васильки, мальвы. Под подушку положила узелки с какими-то чарами. Ароматы всего степа собрались в этом уютном покое. Всё тут ждало праздника любви. Но Игорь, шатаясь, даже не умывшись, бухнулся на это ложе и заснул. Княгиня терпеливо ждала. Прошла ночь, а он так и не проснулся. Солнце уже поднялось высоко. Уже играло радугами на стенах спальни. Она глянула на себя — и ужаснулась: помятая одежда на ней, из-под убруса выбились волосы... И вся она помятая и серая. А он вот-вот проснётся! Быстро вскочила, надела длинную белую сорочку из серебристой паволоки с большим вырезом на груди. Расплела косу и пустила волосы волнами по спине. Ещё успела воткнуть василёк над виском. Взяла зеркальце — словно богиня Лада спустилась с облаков! Глянула ещё раз — какая же она красивая! — Кто тут? Где я? — Это Игорь. Он ничего не мог понять. Сначала думал, что всё это ему снится, что он ещё не проснулся. Ведь там, в жизни, был хохот, крик, грубое пьянство, похотливые глаза, жадные до утех, и женские руки, что тянули его за шею... И те руки, что подливали ему в кубок... И кто-то горячий, крепкий, что тянул его на ложе... И снова глаза — чёрные, серые, голубые, изумрудные... О, сколько глаз тех целилось в него, в его зеницы, выпивало его силу. — Ты вернулся домой, голубь мой! — Богиня Лада подняла над ним свои серебристые рукава-крылья.— Я так долго тебя ждала!..— Мягкое тепло пахнущего тела вдруг опьянило его. И опьянила эта уютная, таинственная тишина... О богиня Лада! Наконец он дома... * * * Чем больше Щербило терял в себе прошлого, тем легче возвышался над другими. Может, потому какая-то лёгкость поднимала его, что душа его становилась пустее и оттого легче. Однако терял одно, находил другое. Потерял свою мечту о счастье, но нашёл веру в богатство. А вскоре поверил, что богатство — это и есть счастье. Когда-то смотрел на властителей с тайной завистью. Они ему казались всезнающими, всемогущими и всеразумными. Присмотревшись к ним ближе, понял, что они такие же люди, как все, только имеют власть, которая даёт им силу над беднейшими. А власть была у тех, кто добром набил свои кладовые, терема и закрома, потому что они могут ту власть купить. И не только власть, но и счастье. Этот путь показала ему боярыня Гордина. Щербило увидел её ещё раз, когда Гордина стала жить вместе с Олегом. Она примчалась на Княжью Гору на тройке серых, в белых яблоках коней, встала во весь рост на повозке и с загадочной улыбкой разглядывала прохожих, что кланялись ей низко, до самой земли. Словно это была не простая боярыня, дочь Бодцева, а владычица Киева. У её колен гордо посматривал на людей огромный серый волкодав Медведко. Он сыто щурил глаза и тревожно ёжился. Ему не нравилось, что так много людей проходит мимо него... Гордина же словно и не видела тех почтительных поклонов бояр и боярынь, они были для неё как тени, что скользили по её большим чёрным глазам. На Щербила лишь бровью повела. Он даже онемел от неожиданности. Вот как вознеслась молодая боярыня... Хорошую защиту себе нашла! Теперь за её спиной стоял этот жестокий пришлец и управлял её руками всей землёй. Уже позже увидел её где-то перед походом Олега на Царьград. Повёз во Вышгород требование варягов — отдать им триста гривен от Киева и триста от Новгорода. Олег беседовал с тиунами. А боярыня Гордина тем временем спросила у Щербила: — Давно служишь в дружине? — Давно... — Покраснел, потому что не знал, какой разговор приготовила ему госпожа Вышгорода. — Имеешь уже село или поселение? — Ничего не имею... — Пора бы и иметь. Разве киевский властитель так скуп, что не ценит своих верных слуг? — Это уж она к Олегу обращалась, потому что тот отпустил тиунов и повернулся к ним. — Слуг много. Всех не одаришь, — буркнул Олег. — Но ведь верных не так уж много, владыка, — мягко возразила ему Гордина.— А разве село Дитятки там, под Киевом, кому-то отдано? — Добрыми, сияющими глазами она посмотрела на своего властителя. Тот махнул рукой. Мол, можно и отдать, но она не унималась.— Верный наш соцький ещё вернее послужил бы нам, если б имел землю и был воеводой. Олег от такой дерзкой неожиданности даже вытаращился на неё. Зачем так настойчиво его советница заботится об этом молодом человеке? Разве только потому, что красавец какой. Но ведь простолюдин... Разве что... показывает перед ним свою щедрость. А Щербилу тогда аж дыхание перехватило. Упал на колени, бил поклоны и боярыне, и Олегу. Да он всю жизнь будет ползать у них на коленях за те Дитятки... А за воеводу — и в огонь и в воду!.. Олег снова буркнул: — Молод ещё в воеводы. — Великий владыка, тебя должны защищать молодые и сильные мужи, а не трухлявые пни. Да ещё и коварные! — мягко рассердилась боярыня.— Ты должен держаться силой новых людей, из простолюдинов. Бояр надо подальше отдалить. Сам же про это говорил. Олег крякнул, что-то протянул, вроде бы согласился. Тогда боярыня Гордина подняла Щербила с колен. — Негоже верному воеводе так долго стоять.— На розовых упругих щёчках смеялись к нему ямочки, но голос был серьёзен и властен. Непостижимая эта Гордина! Колдунья эта боярыня!.. — Красно благодарю... Красно благодарю!.. — Благодарить мало, — вдруг подошёл к нему Олег.— Ступай ныне в Киев, возьми всех моих сторожей и мечников и моим именем собери с горожан ещё триста гривен на варягов. Иначе взбунтуются. Беда будет. — Конечно же, — подхватила его слова Гордина.— И меньше надо думать о Веселине. — Конечно, я знаю... — засуетился смятением в душе Щербило. Откуда она знает о его бывшей ладe? Вот почему тогда лишь бровью повела — и ни словечка доброго!.. И ещё успел добавить: — Она жена была Свенельдова... — Была!.. — как-то криво усмехнулась Гордина и умолкла. Щербило поспешил откланяться — надо теперь выполнять приказ киевского властителя. Его именем должен собирать снова с киевлян гривны на варягов... Ведь он теперь воевода!.. А что ему Веселина? Опозоренная Свенельдом жена... Хорошо, что он тогда не защитил её, как того требовал его братец — Вратко-Гомін. Ему не стоило ссориться со Свенельдом!.. Правда, братец влепил ему две пощёчины... И отказался ставить терем. Но он ещё рассчитается с ним. На кого, брат, руку поднимал? На киевского воеводу, которого сама боярыня... и сам властитель Киевской земли подняли с колен!.. Кто из бояр не мечтал стать воеводой? А вот он — простолюдин, ничтожество, подножка, слуга, сын плотника,— он теперь воевода Киева. Теперь нужно крепко держаться Олега — какие завистливые рты разинут на него киевские богачи, какие проклятия уже завтра,— когда все узнают эту новость,— какие проклятия полетят ему вслед... Что ж, для них у него будет один ответ — меч. Сила меча заткнёт им рты. Сила больше всякой правды и всякого закона... Теперь, имея ту силу, он, бывший простолюдин, будет иметь право и на богатого и на бедного... Вот такой он, слуга великого Олега!.. И вы, обидчики его, трепещите ныне, за обиды будете в ответе перед ним, как перед Богом... О, теперь ему покорятся и земля, и небо!.. Слышишь, дурак Гомоне? Хоть и брат родной, а обиды и тебе не забуду... Так думкой возносился молодой воевода, вчерашний простолюдин, сын подольского плотника, брат Вратислава-Гомона. А этот и не вспоминал о нём. Порой проходил мимо Боричева Тока и видел, как быстро воздвигался вверх терем Щербила. Как день за днём тысячи погонщиков свозили лес с почайновских пристаней, десятки плотников делали срубы и складывали стены — и терема, и кладовых, и амбаров, и конюшен, и сараев... Однажды подоляне первыми заметили, что терем построился со всем огромным дворищем. Большим, тяжёлым громадьем навис над Гончарной улицей, обнесённый высоким плотным частоколом. Тяжёлый, властный, как и сам Щербило-воевода, что теперь как-то отяжелел, стал медлительнее в движениях, неповоротливее не от старости или полноты, а от пресыщения собственной величью. Смотрели люди ему вслед — что делает власть с человеком!.. Словно гусь в табунке гусынь. Ещё и глазом как-то прищуривается. Тьфу, и только... Однажды Гомін увидел, что Щербило идёт ему навстречу. Не хотелось приветствовать, но куда ж денешься — родной братец. Остановился, опёрся на жердь, что нёс с собой, ждал, когда Щербило подойдёт ближе. — Не хочешь и поприветствовать меня! — Щербило почему-то даже захрип от досады. — Почему же? — Гомін поклонился.— Приветствую тебя, брат. Будь здоров. — А терем уже стоит. Видел? — гордо посмотрел в сторону своего двора воевода.— Как тебе? Гомін вдруг рассмеялся. — Ну и конюшню поставил! Ни окон людских, ни дверей. И кого ты в нём держать будешь? — Но ведь какой огромный! — воскликнул Щербило.— Ты бы такого не смог... — Где уж мне! Такого здания для людей не поставил бы. Разве что для скотины. Да, может, тебе такое и надо?.. Ха-ха-ха!.. Гомін хохотал, а Щербило смотрел на его смуглое, молодое, хоть уже и в ранних морщинах лицо — смотрел с ненавистью и думал, что то всё от зависти. — А что тебе... не нравится? Что? — спросил у брата. — Чужие заповеди в душу принял, брат. Думал не о высоком, а о низком. Забыл своих богов. — Что боги? Сильный сам утверждает свою силу, а слабый ищет её у богов. — Какая у тебя сила? Унижаешься перед сильными, то и имеешь их силу. Ихнюю же волю творить должен, не свою!.. Что сказать на эти горькие и справедливые слова? Щербило молча повернулся и пошёл к своему двору. Гомін смотрел ему вслед и удивлялся: неужели этот важный муж, этот воевода — его родной брат? И что за сила эта власть, это богатство, которое даёт власть, что за сила, что она совсем переворачивает человека и делает из него такого жадного урода? Чудо дивное, и только.