Вещий Олег Страница 33

А теперь наша юная княжна открывает нам двери!.. — Не жаль оставлять Болгарию? Здесь ныне витает мировая слава. — Здесь и слава, и пристанище гордыни и тщеславия... И жестокость немилосердных... Здесь чрево своё превращают в Бога! А славу ищут лишь в золоте. Лукавый нынешний век! Ниспадёт же огонь с неба и пожрёт их... а вместе и дело наших рук... Тяжко смотреть мне на это, Гавриил. Я предчувствую тяжкое будущее нашего государства... Хочу душой отдохнуть... * * * Той весной рано вскрылся Днепр. Тёплые полуденные ветры пригнали заранее журавлиные ключи. Позеленели крутые склоны бурной речушки Киянки и Славуты-Днепра. Загрохотали деревянные мостки пристаней на подольских увозах. Тихое плесо просторной Почайны густо покрывалось всё новыми лодьями, словно лебедиными стаями. Те лодьи прибывали с многих славянских рек и надолго выстраивались плотными рядами вокруг Рыбацкого острова посреди Почайны. Плотники, кузнецы, плотовщики, волочайники снабжали их прочными кочетами, смолили днища, поднимали высокие реи, натягивали полотнища, — целыми днями рукодельники не разгибали спин, их руки неустанно что-то делали. Только языки свободны. Чего они не перемалывают за день! Здесь известны все новости, которыми жили подольские улицы или княжеские и боярские дворища. К тем разговорам прислушивался время от времени и плотник Вратко. Хоть сам помалкивал — не до бесед, думал о том недостроенном храмике над Киянкой, — чуть-чуть осталось доделать, думал о том, что и себе хатину новую надо ставить — скоро, пожалуй, сын вернётся. За молчаливый нрав подоляне подсмеивались над ним и больше называли Гомоном. Мол, такой муж, что только и гомонит... Не сердился на то: Гомін — так и Гомін. Как им лучше так величать его, пусть будет по-ихнему... А тут уже языками треплют про его брата Щербила. Наклоняется ниже над днищем лодьи, делает вид, что не слышит. Говорят сведущие, будто Щербило стал сотником, собирал полюдье для Олега — приволок в Киев горы звериных шкур, бочек с воском и мёдом, берковцев с зерном пшеницы, ржи, проса, ячменя. А сколько тулупов, свитков полотна — не счесть. А копчёной рыбы и окороков! А всяких дивных изделий ремесленников. Всё то осело на Горе, в княжеских кладовых. Да и себя не забыл. Теперь хочет себе ставить большой терем, — в отцовской хате, что на Подоле, ему тесно. Тянется ближе к богатичам. А какой красавец стал! Говорят, боярышни и молодые боярыни во все окна выглядывают, когда он идёт мимо. Больше всего заигрывает с ним боярыня Гордина. Он начал ездить в Вышгород — там его лада, Веселинка, прислуживает в боярском тереме Гордины. Да что вы думаете? Та Гордина поперёк дороги им стала: то бесстыдно подставит ему под глаза свою тугую пазуху, то посмотрит на него своими искристыми глазами, а в них словно бесёнки шалят. А то ещё тонкой бровью вот так поведёт — ну, ведьма-колдунья, и только!.. Щербило под чарами её начал таять телом. И Веселинку свою оставил... — А что ж Олег? — В великой печали — умер от долгих лет его старый конь Лебедь. Поник головой киевский владыка — велел конюху закопать в землю возле Горы. Помрачнел миром да и погрузился в заботы. Рассылает гонцов во все земли — зовёт мужей в Царьград, в поход. Говорит, надо отстоять древнюю русскую правду. Слышите? Будто вспомнил нашего Киевича... — Конечно, под старость вспоминаются мужу древние грехи. Хотел уничтожить память о прошлом, а ему народ напомнил. Видели, какой храм воздвиг у Киянки? Ещё лучше, чем тот был у Оскольда, что он сжёг, — Разве то он воздвиг? То ж наш здатель — плотник Гомін-Вратко! Вон он, неподалёку от нас лодью конопатит, — Гомоне, правда, что твой братец с тобой добром не поделился? Вратко молчал. — Зачем спрашиваете? — Разве не знаете, что он так гомонит, что аж за ушами звенит! — смеются вокруг. — Да если бы имел добро, разве вот так лез бы в кипящую смолу, — ответили соседи за Вратка-Гомина. — Э-э, такое спрашиваете. Я бы и сам отказался, если б он что-то хотел дать, — наконец отозвался Вратко-плотник. — Спокойнее жить по чести! — Нынче честь по миру голая ходит, — бросил кто-то, — А когда она ходила не голая? — Осуетился тот братец — землю когтит. А другой в небеса рвётся... — А что те небеса дают? Ни хлеба, ни косточки какой, — гомонили старшие, — Глядите, сколько люду там вьётся. Колышки в землю вбивают. Так уже праздник сегодняшний начинается! — Какой праздник? — Вот же! Сегодня ж Урай небо отомкнул... Возле храма Урая и праздник. Мужи выпрямились, приложили ладони козырьком над глазами — от солнца, смотрели в сторону нового храма. Гомін и сам стал смотреть до боли в зрачках. Ему казалось, что его храм повис над кручами Днепра-Славуты, оторвавшись от земли, словно хотел уплыть в серебристое сияние глубоких весенних небес. Сегодня утром уже скот на святую росу выгоняли. Разве не знаешь? — поучал какой-то лодийщик другого, — Не знаю. Скотины не имею. — Пойди побалакай со Щербилом. У него полно! — Ага, побалакай, как свинья с гусыней... — Орал чёрт волком да и хлеб_его съел!.. — хохотали соседи от того совета. Солнце уже повернуло на обед. Кто-то из лодийщиков цукнул топором. — Всю работу не переделаешь. Пойдём и мы к храму. Будем Лялю-весну встречать. Загомонили парни и мужи, кто ж не захочет вместе со всеми потесниться на гулянье?! Ляля — богиня любви у полян-русичей, как и Лада. Праздник её всегда весёлый и яркий. Из всех девушек выбирают самую лучшую, перевязывают венками из зелени и цветов, устраивают из дёрна горбок, сажают и бросают к её ногам свои венки. А рядом молодицы и девушки ставят кувшины с молоком, сыром, маслом — и начинают водить хоровод. Парни-женихи, только успевай разглядеть, которая из девиц самая красивая, самая умелая, самая голосистая. Ведь когда Ляля начнёт раздавать им молоко, сыр и масло, сразу видно, которая жадная, а которая щедрая. А когда начнёт разбрасывать венки — девушки так бегают за ними, чтобы хоть один поймать! Перехватишь — счастье поймаешь, только сохрани до следующей весны. В той игре человек как на ладони — и кто кому ножку подставит, за косу дёрнет или руку подаст... Хороший праздник для молодых, ведь выбрать жену, спутницу на всю жизнь — дело непростое. Говорят же, какая хозяйка, такая и семья. Лодийщики засунули топоры за пояса и побрели к храму. Небо щедро дарило белое сияние, силу и мощь жизни... Гомін и сам пришёл — это впервые возле его храма в Киеве столько людей собирается. Чувствовал, будто это его праздник. И вправду — рукой подольского плотника водили и любовь, и щедрость, и надежды. Хороводниц вела раскрасневшаяся зелёноглазая Веселинка. Видно, убежала от боярыни в Киев... Вот и хорошо! Среди людей легче свою недолю забыть. Звонко выводили песни вокруг Ляли. А кривого танца да не видно конца. Надо его выводить, конец ладу находить... Гомін стал особняком, чтобы не мешать младшим любоваться хороводницами. Стал оглядывать храм — ещё нужно подбить досками навес, ещё над дверями приладить резное колесо Солнца-Ярила... На миг застыл в созерцании — красив храм. И вдруг ему показалось, что самая высокая башня слегка качнулась, будто приветствовала его. И нижние круглоголовые башенки с длинными оконцами словно толпились одна перед другой, чтобы взглянуть на него, на своего творца. Будто говорили безмолвно между собой: вот он! Это тот самый!.. В выси глубокого неба взмывали соколы. Кружили над храмом, рассыпали из-под крыльев брызги белого слепящего солнца. Может, и они рассматривали его, а может, дарили ему свою высоту... Ой веночек, мой веночек, я тебя свила; Ещё вчера да извечера... Люди плотнее сбивались в кучу, было всем весенне и светло на душе. И не было никому никакого дела до одинокого плотника Гомина-Вратка, что тихо сидел под старой грушей, обхватив колени большими натруженными руками. И никто не догадывался, что этот почерневший от труда муж вознёс в небо свою душу и щедрое сердце этим творением красоты, потому что так рано устал от чрезмерностей грязи и обид в жизни. А вместе со своей душой он вознёс и их души — своей любовью и красотой... Ой веночек, мой веночек, да повесила тебя Ой в тереме да на дереве, Да на золотом колышке, да на шёлковом шнурочке... Вдруг песня оборвалась — рядом послышались мужские крики, то ли от новой песни возбудились все: Славный наш плотничек терем строил нам, Окошки вставлял... Чтоб не вылетел соколёнок, Чтоб не украл да девичьей красы. Ведь девичья краса словно летняя роса... Тогда понял, что это уже пели ему. Люди повернулись к нему, улыбались... Но зачем это? Он не успел ничего сказать людям, как все услышали чёткий окрик: — Обходите их с той стороны! Мечники и варяги обступали людей со всех сторон. А с ними Свенельд и Деревьяка. — Где она? Здесь была Веселинка? — грозно крикнул Свенельд. — Вон там, ведёт кривой танец, — плетью ткнул в девичий круг Деревьяка. — Сейчас поймаем пташку! Заберите её... — бросил мечникам. Те вмиг схватили молодицу и перекинули через седло Свенельду. Всё случилось так быстро, что люди и не опомнились в первую минуту, а во вторую — Гомін сорвался с ног, помчался к Горе. Там его брат, Щербило... Пусть спасёт Веселинку... Ведь это когда-то была его лада!... Пусть выгонит из Киева этих проходимцев-варягов и никчемных Деревьяку. Хватит глумиться над людьми!.. Иначе он поднимет киян на бунт... Щербило удивлённо смотрел на брата. С чем пришёл? Чего такой встревоженный? — Беда... ладью твою... Веселинку Свенельд и Деревьяка поймали и куда-то увезли... Спаси!.. Погибнет молодица. Прямо с гулянья забрали при всех... Щербило молчал, смотрел на брата, о чём-то думал. — Если надо, мы все сейчас поднимемся, брат. Имей твёрдую надежду! Выгоним тех чужаков!.. За тобой поднимется весь Киев. Наконец лицо сотского налилось розовостью. — А сгинь отсюда, чтоб тебя земля не носила! Зовёшь в град мятеж? Чернь поднимаешь? Забыл, чей хлеб ешь? Кто защищает нас? Разве не варяжские лодьи конопатишь? Я не подниму меча. Не надейся! — Я им свой хлеб... — застонал Гомін. Он качнулся... Нет, это не его брат... не его род... — Иди домой, брат. — Щербилов гнев выдыхался. Лицо приобретало обычную бледность. Но Гомін вдруг затрясся, втянул голову в плечи — и со всего размаху залепил брату пощёчину по щеке с одной стороны, а другой рукой дал пощёчину с другой... — Я тебе не брат! — почти крикнул. И побежал назад...