Вещий Олег Страница 28

Со своих огородов соседи поглядывали на плотников. Смотри-ка, уже вывели стены, уже ставят стропила. Гляди, какие высокие! Однажды увидели дивный храм под высоким крутоуглым крытым дахом, с длинными, словно у бриля, краями, которые подпирали резные деревянные столбцы. Под тем дахом в два ряда шли навесы, вокруг хоромины — четыре крыльца на четыре стороны света — и всё то держалось всё теми же столбцами. И всё то светилось и согревалось под солнечными лучами, словно здоровое человеческое тело. Соседи остолбенели от такой красоты. Смотрели издалека, чтобы не спугнуть рукотворное чудо своим громким словом или дыханием. Мастера оделись в свои новые рубахи, подпоясались кожаными поясами и важно, гордо направились к хоромине. Сняли шапки, поклонились, низко поклонились, до самой земли, словно просили у кого-то прощения за свои грехи. Уже повернулись назад и вдруг увидели, что и люди, стоявшие поодаль, поснимали свои шапки и кланяются до земли — то ли им, золоторуким зодчим-творцам, то ли их творению. Вратко проглотил сухие слёзы. Вот, мама, люди наконец отдают тебе честь, которой ты была достойна ещё при жизни. И пусть добрые боги поселятся в этом доме, и будет душе твоей легче на том свете, чем было на этом... С плеч его свалилась какая-то тяжесть вины. Но ещё один человеческий долг имел за собой Вратко. Житяна!.. Раньше он почему-то боялся даже вспоминать её имя. Отныне же миновал тот страх. Может, потому что не боялся заглядывать в свою душу и выметать из неё грехи. Потому и приготовился к дороге. Пока нет дождей, пока ладьи скользят вниз и вверх по Днепру, легче добраться до Пересеченя. Ведь он стоит в излучине Днепра — два дня пути вниз. И вдруг прибегает с Горы какой-то отрок с тяжёлой вестью: великий волхв посылает на Подол мечников Олега, чтобы сжечь тот бесовский храмец, что поднялся над Почайной. Никаких других храмов и капищ быть не может, лишь те, что на Перуновой горе. Иначе люди забудут своего защитника и не будут воздавать честь и дань его служителю — волхву, забудут и своего единственного владыку. Или сжечь, или отдать пятьдесят гривен на Княжью Гору и пятьдесят — на волхва. Вратко разгневался: великий волхв хочет весь мир превратить в своё владение! Наставляет мечи на тех, кто сумел подняться духом и не стал рабом его воли... — Беги, сынок...— сказал отец.— Проклятый волхв снова настигнет нас своим проклятием. А я...— поднял с земли топор, заткнул за пояс:— Пойду разберу храмец... Едва они вышли из избы, как увидели, что по улице уже мчались всадники, вздымая тучи пыли. Впереди скакал боярин Деревьяка, размахивая перед собой мечом. Вратко отскочил в сторону, спрятался за какой-то тын. — Эй, старый, приготовил гривны за храмец? Зачем возносишься гордыней над нашими обычаями?! Зачем не идёшь с покаянием к волхву? Грешишь, мастер. Так и плати кару! — Творить красоту разве грех? Это разрушать — грех! — Хо, кто тебя просил что-то творить? — Красоту разве творят по приказу или просьбе? Деревьяка уже его не слушал — кивнул двум всадникам, они спешились, подхватили старого плотника под руки и бегом потащили вслед за всеми мечниками к хоромине. Вратислав не сразу понял, что там творится. А вскоре увидел, что мечники привязали старого отца к одному из столбцов, что подпирали навес, начали сгребать сухой бурьян и хворост, и уже пылает, гудит кострище. Со всех сторон пламя вмиг охватило храмец. Старого плотника уже и не видно!.. Но ни крика, ни стона... Горел старый мастер Златорук вместе со своим храмом... Весёлое трескучее пламя развлекало Олеговых проходимцев. Хуже чужих, хуже варяжин научились служить пришельцам свои, киевские, лакеи. И всё то за кусок сухой лепёшки и кварту браги, что иной раз перепадает со стола их владыки-разбойника. Вдруг дым опустился на землю, и седая голова Златорука словно выплыла из ада. Деревьяка к нему: — И зачем, старый, не взял дозвола у волхва на сей храмец? — Чтобы творить красоту, дозвола не нужно! — откашлялся Златорук дымом.— А кто подсказал тебе строить сию хоромину? — Боги подсказали!.. От небес повеление пришло. — Но отчего же волхву не сказал? Лжёшь всё! Отдать всёочищающему огню! — крикнул басом Деревьяка. — Не дам! Не смеете! Это моё! — закричал старый мастер. — Ха-ха-ха! Лишь боги знают, чьё оно! Жги! — смеялись мечники... Вратислав перескочил тын, выскочил на улицу — тут уже было полно людей. — То воля богов...— бросил кто-то безнадежно. — Каких? То воля предательского волхва! Проклятого изменника! — крикнул старый Белокос, что и сам выполз из хатинки. — Еге ж... и обезумевшей боярыни Гордины! Это она, ведьма, крутит здесь нечистою силой! — завизжала какая-то молодица. Толпа увеличивалась, наполняла Вратка отвагой, ненавистью, безрассудством, решимостью. — Горе нам, немым рабам... — Нет милости ни бедному, ни мудрому... — Все куют оковы на наши руки и души!.. — Так отчего же терпим? Отчего не защитим себя? — вдруг вскричал Вратко.— Люди, спасём себя и наши храмы... и наши могилы... Там же могила моей матери!..— И бросился к забору. Вырвал кол, поднял над головой и побежал к пылающему храму... — А-а-а! Батюшка-а!..— Летел, словно слепой, на толпу мечников, что смеялись и пританцовывали возле костра. Человеческая кровь всегда пахнет жаждой ещё больше насладиться ею... ещё больше разжигает веселье в душах палачей!.. Издевательство над подобными себе даёт низким глубокое наслаждение собственного возвышения, собственной значимости и превосходства над другими. О, нет хуже лакеев, чем те, что поднялись со дна человеческого с жаждой властвовать над подобными себе... Нет хуже, ибо для них величайшим счастьем является растоптать честнейшего, талантливейшего, выше себя!.. В тот миг он сам себе кажется ещё сильнее и недосягаемее для расплаты... Не боялись разъярённого Вратка мечники, смеялись над ним. Перекидывали его, словно колоду, по кругу один к другому, потом свалили и начали бить ногами. Как осмелился поднять против них кол? И так яростно били в лицо, в живот, в грудь, что не заметили, когда на них налетели обезумевшие люди с кольями, с кулаками и начали колотить их с дикими криками и проклятиями. Мечники сбились в кучу, пытались вытащить свои мечи из ножен, но им не давали и мгновения для этого. На их головы летели камни, земля, горящий хворост, колья... Кто из мечников сумел вырваться из той свалки озверелой толпы, бежал в лес. Уже потом Вратко вытащил из затухающего костра обугленное тело отца. В глазах и в груди у него пылало адским огнём... И этот огонь поднял в нём холодную решимость мщения. Мщения за свою изуродованную жизнь, за преждевременную смерть матери, за отца, за уничтоженный храм своей мечты. Мщения тому миру, что сидел там, на Горе, таил в себе злобу и жадность ко всему чистому и честному... Уже ни о чём не мог думать. Только и слышал, как непреодолимая, лютая сила мести, что вспыхнула в нём, тянула его туда, на Княжью Гору. — На Гору-у! — во всё горло крикнул к подолянам, что уже почти разогнали всех мечников Деревьяки.— Жечь их!.. Бить-ии!.. Бежал туда безумно, разбрасывая всё, что попадалось на пути,— камни, ограды, стога сена. Слепо летел к обиталищу кривды, зависти и злобы. Слышал, как за ним тяжело топали сотни ног. Их становилось всё больше, сотни грудей уже дышали ему в спину. Это подгоняло, несло, пьянело... О, страшен гнев обиженного человека, нет силы его остановить в миг его вспышки. Берегитесь его, владыки и жадные! Уже не помнил, как было потом. Не вспомнил, как громили капища, как толпа бросилась к княжему двору и разбила двери в кладовых, медушах, конюшнях. Где-то горели курятники, свинарники... Где-то гремели бочки с мёдом... Очнулся Вратко в какой-то небольшой светёлке — уютной и тихой. К нему бросилась невысокая светловолосая девушка. В её голубых глазах стояли слёзы. — Это правда? Его сожгли живьём? — Не мог понять, о чём она спрашивает.— А у тебя вот кровь на груди... Боже мой милосердный, спаси его...— Она схватила молодого бунтовщика за руку и потянула в распахнутые двери. Только тогда услышал, как в ту же светёлку ворвались, бряцая мечами, варяги. — Где он? Говорят, сюда побежал...— Девушка закрыла двери кладовой, где спрятала Вратка, выскочила к пришельцам. — Здесь никого не было. Только что пробежали какие-то люди. Вон там, вон по той тропке побежали. Сама видела.— И показала на тропу, что вела неведомо куда. — Это ж к гончарной они побежали... Бежим, скорее...— крикнули варяги и помчались туда. — Смилка, у него кровь на груди. Принеси полотна.— Две девушки позвали Вратка в светёлку, туго перевязали куском полотна грудь. Вратко понемногу отходил. Его руки дрожали — чёрные, в саже и запёкшейся крови... — Смой руки,— сказала Смилка. — Это от моего отца...— впервые произнёс. И в этот миг ощутил спасительную боль раны. Она заглушила в нём нестерпимость от такой внезапной отцовской смерти... Ни за что! Как-то неуверенно качнулся, хватанул ртом воздуха и упал. Кто знает, сколько прошло с той минуты, которую он ещё помнил. Очнулся на каком-то твёрдом ложе, под покрывалами. Низкий потолок хаты. На трубе связки трав. Над оконцами вышитые рушники, калина и пучки чабреца. В хате стоял дурманящий дух целебных трав. Гудело колесо прялки. Гудел в печи огонь... Было тепло и уютно. Шевельнулся, хотел подняться — боль резанула в груди. Он застонал. Прялка перестала жужжать. Над ним склонилась какая-то тёплая тень. — Болит? — сочувственно спросил знакомый женский голос. Вратко разлепил веки. Встретился с тихими, страдальческими глазами женщины. Густые сеточки морщин расползлись от глаз к переносью, сплелись вокруг увядших уст. Высокий белый убор спускался до раскрытых тёмных бровей. Под тёмными ресницами светились большие серые глаза... Ой, глаза, глаза... Только те глаза могли так смотреть в его душу... — Это ты, Житяна? Это ты? Где ты взялась? Где я? — У меня ты. Уже, видишь, выздоравливать будешь... царевна тебя сюда переправила. — Царевна? Какая? — Ему показалось, что всё это ему снится... какая-то сказка, где есть и Житяна, и царевна... — Та, что на Горе живёт, что Олег завернул... — Ничего не ведаю... А ты? Откуда ты в Киеве? — Оттуда же...— махнула рукой куда-то в сторону, и глаза её наполнились печалью.— Тебя всё искала. И вот... нашла... Через лета, через годы... Нашла! — А царевна та настоящая? Откуда она? — Говорят, из болгарской земли прибыла.