Вещий Олег Страница 27

Свои лучшие труды они посвящают «царю великому» — Симеону... И сам «царь великий», который любил читать книги в перерывах между походами и тревогами управления, создает на своём родном языке (этот «полугрек»!) сборник трудов знаменитого проповедника Златоуста — «Златоструй». Болгарский царь жаждал быть — и был! — гениальным правителем и великим просветителем своего народа. Не каждый государь и ныне способен вознестись так, соединив в себе тяготы государственных будней и труды просвещения!.. Симеон почитал и дорожил ревностью учеников славянских проповедников Кирилла и Мефодия, которых когда-то изгнали из Моравии и которые со всем пылом своих больших честных намерений стали служить другой славянской стране — Болгарии... Юный государственный болгарский народ видел в своём царе-книголюбе пример духовного совершенствования и тянулся к науке... Неподалёку от древних царских палат в первой болгарской столице — Плескове — стоял дом, где выросла Оленка. А на углу улицы, в небольшой церквице, мудрый пресвитер Григорий переводил на славянский язык новые греческие книги. В церкви была и схола, где пресвитер обучал грамоте всех, кто желал учиться. Учил бесплатно. Каждое утро в церковь бежали, сверкая розовыми пятками, отроки. Торбы через плечо, до колен рубашонки, штанишки выше щиколоток... Быстро росли мальчишки, родители не успевали наскрести полотна на новые штанцы... Оленка и сама пошла с ними за наукой. Никто её не останавливал, а пресвитер Григорий погладил по головке широкой ладонью... Она была одна среди мальчишек и из детской гордости решила для себя стать в науках лучше их! Догнала в умении быстро читать и лучшего ученика пресвитера — русича из Киева Степка. Тот парнишка на неё никогда не смотрел или, может, не замечал среди мальчишечьей компании. Но разве может быть такое? Нет, просто он не обращал на неё внимания из-за своей гордыни. Оборванец... Чужак... Даже сапог на зиму не имел, а возносился. Как будешь зимой через лужи скакать? — думала она. Ждала морозов с нетерпением. Хотелось превзойти его хоть в чём-нибудь. Обрадовалась, увидев иней на деревьях и на траве. Вот теперь она обует меховые сапожки, мягкие и тёплые оленьи сапожки, а голенища вышиты золотом. И посмотрит, заметит ли он её тогда, этот босоногий гордец. Парень пришёл в каких-то дырявых обмотках. Лицо его было серое, глаза глубоко запали, руки посинели от холода. Душа её дрогнула. Она, богатая, не знающая, какие туфельки надеть, радуется, что у этого оборванца нет сапог, что он забился за тридевять земель ради науки и терпеливо сносит холод, а может, и голод. Почему же ей радоваться? Это не по-христиански! Как сказал Христос: блаженны плачущие, ибо они утешатся! Блаженны жаждущие правды, ибо они насытятся. А ещё: блаженны милостивые, ибо они помилованы будут... Значит, грех ей радоваться беде ближнего. И должна быть милосердной, чтобы получить прощение за этот грех... Господи Боже великий, прости её согрешения в мыслях! Прости! Горячая волна слёз словно поднялась из самого сердца и заслонила ей свет. В это время Степко испуганно поднял на неё глаза: — Что с тобой? — негибкими, замёрзшими пальцами коснулся её плеча... Эти пальцы!.. Они были словно опухшие, красноватые и потрескавшиеся... Увидел её вопросительный взгляд и спокойно добавил: — Это я коней сторожу купцам на гостином дворе. Потому и руки такие от навоза. — Зачем это тебе? — всхлипнула девочка. — Зарабатываю на кусок хлеба. Иногда перепадает и кусок какой-нибудь копчёности. Если кто пожалеет. — Так ты голодный? — Сердце её сжалось от жалости. — Не очень. Но всякое бывает. — А домой не хочешь вернуться? — Хочу. Да не могу. Пока не одолею премудрости письма. Должен завершить дело нашего священника Местивоя. Ему руки отрубили, что славил наших старых князей. Уже позже Оленка узнала и о пожаре, и о изрубленном пергаменте... Вот такие там люди живут, в далёкой Поднепровской словянщине. Не гнут спины перед властолюбцами и прихлебателями. У них своя дорога к распятию... Может, потому так легко согласилась покинуть родной дом и улететь в этот далекий Вырий... Ехала к князю славянскому, чтобы стать ему женою. Ехала с молодой доброй верой в своём сердце, что её ждёт великая земля, где растёт лишь добро и отвага. Как у того русича Степка. И вот ныне она в Киеве. Её надежды сломаны — Маломир её обманул. Здесь же она никому не нужна. Христиан здесь нет — попрятались от лютого Олега. А сам он зачем-то держит её на Княжьей Горе и всё беседует с её священником... Иногда вспоминала Степка, и испуг холодил сердце: а что, если и ему Олег отрубит руки, как Оскольдову летописцу?.. Неизвестная и страшная в своей неизвестности эта великая Поднепровская словянщина. В ней есть всё, как в сказке. И, как в сказке, здесь всё свершается, доброе и страшное. Что же приготовила ей здесь Судьба? * * * Злые слова сильнее меча уничтожают человека. Потому что пожирают его душу. Проклятие великого волхва висело над семьёй подольского плотника Златорука. Как убежишь от его чёрных слов и мыслей? Страх, подозрения, недоверие, сплетни — всякая грязь — кружились вокруг имени Златорука и его семьи. Люди стали остерегаться их, обходили стороной. Скоро ушёл из дому Вратко. Второй сын — Щербило — подался на Княжью Гору, в дружину Олегову нанялся. Верно служил тому проклятому пришельцу. Тихо, словно свеча, стала и погасла жена мастера. На похоронах люди в дом не заходили, стояли поодаль на улице. Златорук долго жил один. И вот вдруг явился Вратко. Какой-то странный, молчаливый. Ни о чём не рассказывал — что было с ним, где бродил. Ничего не говорил, как думает дальше жить. Сидит днями на лавке, за столом, обхватив голову руками, и что-то перемалывает в себе. Отец не трогал сына — израненное сердце должно отдохнуть. Вот только забот прибавилось — нужно платить Княжьей Горе за ещё одного жильца — гривну на варягов. Тяжелее стало жить людям. Новые поборы без конца падали на киян: и мостовое, и проезжее, и за коня, и за корову. Говорят, боярыня Гордина своими белыми ручками скрутила Олегу голову — и седой ворон с ума сходит на старости, выполняет все её прихоти. В Вышгороде, в устье Ирпень-реки, возвёл для неё такой терем, что любо глянуть! Ежедневно скачут оттуда всадники, разносят по сёлам и по Киеву приказы и уставы Олеговы: киянам запрещено валить лес за Перевесище; запрещено ловить дичь, что в окрестностях кишит по озёрам и речкам; запрещено пасти скот на оболонских лугах — за всё то кара! Кара! Кара! Всё то принадлежит Горе, всё прибрала к рукам веселоокая чернобровая Гордина. Часто она появляется и в Киеве. Сжав губы, мчится тройкой лоснящихся чёрных коней по улицам города. Из-под копыт её воронцов вспархивают стаи кур, уток, гусей, голубей. А боярыня высматривает, где ещё можно добыть какой-либо добычи, содрать какой-то побор. Мстительный, бешеный огонь притаился в её карих глазах. Твёрдые губы смело изгибаются в презрительной усмешке: моя ныне власть над вами! Что хочу, то и возьму!.. От неё прятались люди, как от заразы. И даже киевские бояре позапирались в своих теремах, не показываются Олегу на глаза, боятся. Кто знает, что скажет ему про них эта безумная боярышня... Златорук печалился: день и ночь хлопочет и возле коня, и возле коровы. Думал, вернётся сын, приведёт в дом невестку — она возьмёт эти заботы на себя. Но Братислав молчал о невестке. Старый плотник и бондарь ждал, пока сын его сам что-то расскажет. Краем глаза следил за ним: нелегко было в этом суровом, грозном муже узнать прежнего Братка. Годы скитаний совсем стерли с его лица улыбку и весёлость. Постоянное отчаяние и утраты выточили в нём какую-то свою суровую и справедливую мудрость. Верно, душа его знала мало любви и милосердия. Но стала терпеливой и бесстрашной. Словами не бросался, берег их, словно собственную душу. Уже не удивлялся, что мир возненавидел за что-то их род. Разве этот мир знал, что делал? Приближалась жатва. Златорук взялся за косу, стал точить. Хлебороб должен собрать каждый колосок! Вратислав поднялся с лавки: — А ещё одна коса есть? — В амбаре, под крышей...— обрадовался отец. Видно, сын победил в себе тяжесть души. Наверное, наладится его жизнь. Как-никак — ныне в родном доме, а тут и дух предков, и даже стены помогают человеку. Пошли в поле. Их нива сбегала широкой золотистой полосой с холма. По межам краснели буйные степные маки. Из-под ног вспархивали тяжёлые перепела и падали где-то рядом — стерегли свои гнёзда, своё будущее. — Скоро будем косить,— прищурил глаз Златорук.— Пока не задождило. Так началась новая жизнь у Златорука и Вратка. Сначала вместе косили, потом молотили, веяли, прятали зерно в мешки, заносили в кладовую. Вратко всё делал ловко, жадно, словно соскучился по этой хлеборобской работе на своей ниве. Но что-то мучило его на душе — он спешил. Посматривал на свою ниву, на тот край, где начиналась дубрава и тянулась до самой Почайны. Там, у берега, на плоском холме, была материнская могила. Если встать на том возвышении и оглядеться, видно, как спешат к реке дубки и подлесок, как дальше отступают нарядные дубы, будто мудро взирают на молодняк. Вот здесь бы и поставить дивный высокий храм вокруг могилки, такой, какой привиделся ему давно то ли во сне, то ли наяву. Материна душа, загубленная человеческой несправедливостью, нашла бы себе утешение и покой. Вратко чувствовал себя виноватым в смерти матери — если бы не его детская дерзость к волхву!.. Теперь нужно позаботиться, чтобы матери было спокойнее там, в Вырии, летать. Он хочет искупить перед матушкой свой грех... Лето было жаркое. С хлебом вдвоём справились быстро. Вратко сказал отцу о храме над могилкой матери. Златорук засомневался: всю жизнь он строил дома и терема людям, ставил амбары, кладовые, городил клетки для крепостных валов, возводил укрепления. А чтобы вот такой храм поставить, не умел отродясь. Но если уже такой сон привиделся Братиславу, то, видно, нужно исполнить желание сына. Ведь это желание усопшей души. На то Златорук согласен, отдаст даже заготовленные срубы, что приобрёл когда-то для сыновой избы. И начали. День за днём текло лето. И снова пришла в Киев осень и просветлилась в золотистых красках рощ и дубрав. Над Почайной и над скошенными нивами потянулись туманы. На лугу же цокали и цокали топоры Златоруков.