Вещий Олег Страница 21

Не заметил, как оказался почему-то на Горе. Вздрогнул душой, когда кто-то ухватил его за стремя. Тонкая, белая рука, дрожащая и хрупкая. Лишь однажды видел такую, знал, чья она. Гордина смотрела на него с удивлением. Теплились её большие карие глаза. Длинные тени от ресниц дрожали на бледных щеках. — А я тебя узнала,— сказала весело, будто знала его всю жизнь. Он молчал, и тогда Гордина добавила: — Ты стал сокольничим у князя? — Ага,— наконец выдавил он голос. Смятение души не давало о чём-то думать. Он натянул повод. — Ты спешишь? А говорил... защитишь! Щербило ничего не вспомнил... Придержал коня и выехал на дорогу, где уже летели, обгоняя друг друга, княжеские ловцы. Лови!.. Лови!.. Пронзительно визжали рожки и трубы, ржали кони. Кипела дорога. И он завернул на неё коня и потонул в этом водовороте жизни. Теперь он принадлежит не себе, теперь он должен служить владыке, служить ревно и честно! Со всей силы мчался подальше от своего прошлого и от этого дня своего наказания и позора... Дни несчастных бегут быстрее парусов. Щербило терял им счёт, а его прибитая душа теряла уверенность в себе. Что бы ни делал, куда бы ни шёл — всё было безразличным. Не грело его похвальба Олега за ловкость на охотах, не веселили песни ловцов, что всю зиму выходили в окрестные боры и пущи на добычу. Призрачный лик боярыни Гордины, ради которой он сломал свою жизнь, вдруг утратил прелесть. Стал каким-то нестерпимо отвратительным, как и терем боярина Бодца. Как и вся эта Княжья Гора с её владыкой, льстивыми боярами, тиунами, витязями, отроками, челядью... И потому, когда перед ним снова предстала боярышня Гордина и лёгким взмахом руки остановила его коня, он резко дёрнул повод и яростно придержал коня. Тот взвился. Боярышня шарахнулась в сторону. К счастью, не слышала, какие приветствия посылала ей его злая душа. Только кинула вслед: — А говорил — защитишь! — Не у того ищешь защиты! — услышала девушка чьи-то слова. И замерла: перед ней стоял Олег. Смотрел чуть насмешливо, но доброжелательно. Остановил своего огненно-рыжего коня перед ней. Глаза Гордины заискрились любопытством, на чело взвились тонкие бровки. И вовсе не страшен этот грозный повелитель Княжьей Горы. И улыбается приветливо. — Что, испугалась? — Олег спрыгнул на землю, подошёл ближе.— А сама гоняешь на тройке как безумная.— В его словах слышалась сдержанная похвала, а может, и восхищение. Её белые, словно мел, щёки вспыхнули румянцем. Глаза ещё шире распахнулись. — Ну и глазки! — Давно, давно никто не смотрел на него таким восторженным, горячим взглядом. Да и смотрели ли когда искренне? Он брал женщин, не спрашивая их согласия, брал, когда хотел, ибо муж не должен спрашивать согласия у жён и девиц. А тут будто жаром осыпают его... И душа его плавится как-то, теплеет... Ему кто-то искренне радуется, кто-то искренне склоняется перед ним. — Тебя зовут Гордина,— сказал Олег и упёрся в бока. — Откуда знаешь? — Голос её звенел, как золотой колокольчик. — Во, оттуда! — ткнул пальцем в небо.— Где же твои вороны? — Батий забрал. Не позволяет ездить. Говорит, что убьюсь. — А хочешь иметь своих коней? — Но ведь батий... — Пойдём. Он положил на плечо девушки свою большую тяжёлую руку. Она зачарованно двинулась с ним. Они смотрели друг другу в глаза и не видели, как расступались перед ними люди, как выбегали на крыльца бояре и боярыни, челядь и слуги и в немом удивлении провожали их. Боярышня Гордина поймала Олега в свои сети! Слава богам, может, она к добру обратит его сердце. Всё-таки своя боярышня, киевская, а не какая-то урманская змеюка. — Будешь иметь и терем свой, если захочешь, и двор,— продолжал Олег, и никто тебя не обидит. — А гнойные варяги? Олег насупил брови. О, эти варяги!.. Если бы она знала, где ныне сидят у него... — Они не мои, Гордино. Я думаю, что скоро уйдут прочь из Киева. — Ты их прогонишь? — Нет, я им дам землю. Много земли — по Ужу и по Слугне. Они сядут на своих землях. А других я отправлю в Царьград. — А ты мудрый! Олег слегка прижал её к своему плечу. Никто так искренне им не восхищался, никто его так сразу не понимал. Гордина чувствовала себя с ним уютно. — Мне хорошо с тобой. Странные мысли закружились в голове властного Олега. Он помолодел рядом с этой красивой девушкой, но не стал меньшим в собственных глазах. Напротив, почувствовал себя увереннее. Как-то будто отдыхал от своей властности и жестокости. От своей величия, которую порой очень тяжело нести на своих плечах одному. Он стал обычным человеком. — А этот сокольничий... Ты его знаешь? — Когда-то спас меня от смерти. Остановил перепуганных коней. — А теперь? — Обещал тогда защищать меня от твоих варягов. — Не нужно, чтобы он тебя защищал. Я буду тебя защищать, если захочешь. Всегда. Гордина ещё ни о чём не думала. Но почувствовала, что отныне у неё появилось что-то важное в жизни. Теперь никто не будет над ней насмехаться. И ни у кого не станет она просить помощи. Сам властный Олег своей твёрдой рукой остановит для неё беду. — А не обманешь? Он снова прижал к плечу её черноволосую головку... * * * Житяна закрыла окна и двери, плотно засунула заслонку в печи. Над городом гудел бешеный ветер и рвал косы верб. Содрогались киевские кручі над Днепром. В последнее время такие ветры всё чаще неистовствовали над Киевом, и теперь она начинала верить, что это не ветры, это слетается на Лысую гору племя ведьм, колдунов и их родичей, чтобы устроить своё веселье. С тех пор как Змей Горыныч стал на Перуновом капище, злые силы всё больше овладевали градом, всё больше зла вселялось в людские души, учащались мятежи, смуты, поборы. Проклятия превращали человеческое сердце в пустыню, и человек гнул человека, унижал добродетель и разум, ничтожный возвеличивался, становился надменным и вершил судьбы честных. Когда ещё был отец Местивой жив, он говорил, что рано или поздно придёт к людям очищение. Праведные очистятся от глумления и поношения, грешники будут сметены с лица земли, как и вся эта нечисть. Житяна верила словам этого пророка, потому что те слова его были добыты им тяжёлой жизнью и собственной кровью. А что оставляет следы в этом непрочном мире? Лишь боль и кровь. И выстраданные праведные слова. Она прислушивалась к завыванию в дымоходе, которое то выло волком, то хохотало, как лесная мавка, что даже эхом отдавалось в небесах. И тихо крестилась, чтобы великий Господь Бог простил ей грех, ибо она верила всем сердцем и разумом Ему, но душой верила и в тех добрых и злых существ, что жили в её роду и народе и среди которых она выросла. Несила ей оторваться от того мира, потому что тот мир наполнял каждую клеточку её тела, каждый извив её мысли. Она когда-то призналась священнику в этом своём грехе и просила дать ей полную и чистую веру в Иисуса Христа. Священник же тогда сказал, что это может дать ей лишь великий Господь Бог. Ищите — и найдёте, стучите — и отворят вам! С тех пор как где-то ушёл из Киева Местивой, Житяна сама себе творила проповеди — свои беседы с Богом. В её молитвах не было высоких священных слов, что написали всевидящие мудрые пророки, но были её слова от души и от того мира, который наполнял её с детства. Всё в нём было искренним и чистым. Так и жило в ней две веры, которым она отдавалась, как святому, очищающему огню. И эту искренность и чистоту своей души она переливала в слова к Богу, который был величайший и всемогущий, и у которого она ничего для себя не просила, а просила лишь за людей и за своего сына — Степка. С малых лет учила его своей вере и своим молитвам. А когда подрос, сделала так, как то советовал ей священник Оскольдова храма,— отправила учиться грамоте и мудрости в Болгарию. Там светился великий огонь христианской учёности, принесённый когда-то славянству их великими учителями — Кириллом и Мефодием. Так уже прошло пять лет. Время бы и домой. Хотя и страшно Житяне думать о возвращении в Киев — ненадёжные времена ныне настали в Киеве. Исчез священник, лютый Олег сжёг Оскольдов храм, киевские христиане где-то затаились по углам, боятся кары нового властителя. Кто заступится за сына, что принесёт в Киев такую страшную для этого пришельца христианскую мудрость? Отца своего Степко не знал. Житяна была изгоем из своего уличанского рода. Когда поселилась в Киеве, наткнулась на церковь — слова Местивоя приворожили её. Слышала в них великую горькую правду и утешение. Сына своего направила к той правде. Теперь ждала ежедневно его возвращения из Болгарии. Потерялся Степко где-то в дунайских землях, домой не спешил. Наверное, разума набирается. Глядишь, ещё купцом станет. Почему бы и нет? Он у неё во всём смышлёный и работящий. Ещё отроком был, а и крышу сам стелил на дом, и стропила укреплял, потому что им досталась старая развалина на киевском Подоле, что стояла совсем под бором. Люди давно её покинули. Никакой работы не боялся её парень, так разве такой человек может пропасть? А может, ещё научится сын писать и читать священные пергаменты. Как то умел отец-священник. Всё древо жизни владыки опишет — и про кривду, и про позор, и про славу — как оно есть в жизни. Уважаемым стал бы тогда её сын во всём Киеве. Пусть тогда её род гложет свою душу, что послушал волхва и выгнал из дома её мужа и её саму с ребёнком. Но всё то давно ушло в прошлое, стёрлось годами. Лишь бы только Степко возвращался скорее! Жужжало колесо прялки, бесконечно тянулась с кудели на гребне тонкая суровая нить — надо наткать полотна на рубаху для себя и для сына. Кто-то стукнул клямкой на сени. В хатину зашла Крушка. Молча поклонилась, вынула из-под полы сіряка буханку хлеба и заплакала: — Житяна, сестра, помоги... Ты, говорят, знаешь чар-травы... Наша Веселинка... как в плену, у этого Свенельда проклятого! Как паучина, опутал её в свои сети! Верни её домой, помоги ей... Жилавая рука Житяны застыла на гребне. Знает она беду Веселинки! Но сумеет ли ей помочь? Хватит ли у неё, у Житяны, столько сил, чтобы разорвать эти паучьи тенета варяга? Но отказывать людям в беде нельзя. Так учила когда-то мать, когда водила на луг и показывала целебные травы — там цветок, там лист, там корень взять, а когда всё вместе — душе и телу помощь... — Садись, сестра,— ласково сказала Житяна.— Но такого я не знаю, чтобы вырвать девушку... Это ж не болезнь тела... — А ты придумай что-нибудь, ты же всё умеешь, я знаю. — Нет, не всё. Откуда это взяла? — Как тебе сказать? Вчера видела сон.