Вещий Олег Страница 20

Великая сеча была у болгар с мадьярами. И великий плач раздавался у народа после. Мадьяры побили Симеона. Но на второй год он их сам разбил! Олег знал этих мадьяр. Несколько лет назад они проходили ордой мимо Киева и стали башнями под стенами града. Хан Альмош тогда захотел покорить киевскую землю. Олег вышел к нему со своей дружиной — да был окружён со всех сторон. Пришлось просить мира. Пришлось отдавать всё, что Альмош требовал: и выкуп в десять тысяч гривен, и узорочье, и мёды, и хлеб, и красных девич полянской земли. Угры-мадьяры получили всё, что просили, и покатили свои башни на запад. А ныне, видишь, сын Альмоша — Арпад — терзает Болгарскую страну и замахивается на самого Симеона. — Но ведь... почему царь болгарский не возьмёт ряд и мир со Святополком Моравским? Это великий воин! — воскликнул Олег. Он много слышал когда-то о Моравском государстве Святополка и тайно в душе жаждал подражать его бешеной и коварной отваге. Олег знал, что путь к власти Святополк прокладывал вероломными убийствами и предательствами. Но разве он не достиг вершины владычества? Святополк поставил на колени немецкого короля, отбился от навязчивых цареградских владык, утвердил могущество Моравского государства на Дунае. Кто после этого не простит ему кровавых грехов и измен? Ведь он возвысил и себя, и величие державы! Отец Гавриил от изумления даже онемел. Святополк Моравский!.. Как сказать о нём? Кто он был для славян моравских и для всей славянщины? Отважный воин, лукавый мудрец, честолюбивый хищник и похотливец или человек, великий в своих грехах, в своей низости — и в своём стремлении к власти? Да что говорить ныне об этом! — Нет уже Святополка Моравского, владыка,— вздохнул Гавриил и прикрыл тёмными ресницами свои глаза, налитые печалью. — Как нет? — Олег едва не сел от неожиданности.— Его убили немцы? — Нет, он сам себя убил. Немцев победил и угров победил. А сам за свои великие грехи ушёл к схимникам в горы... и сломал свой меч. Его раздавили его великие грехи. Много зла сотворил... душа не вынесла. — Но ведь... и много добра! И величие для своей земли добыл. — Неправедной кровью добыл. А что неправдой добывается, то и гибнет без следа... — Как без следа? Ведь его держава осталась. — Нет уже и державы Святополковой. Повоевали её мадьяры и немцы. Ничего нет! Злом творил своё государство, зло и пожрало его. Лицо Олега потемнело. Неужели и его ждёт та же расплата за убийства и жадность? Но каким омерзительным вдруг стал ему этот самоуверенный тёмный человечек — такой ничтожный, малый, а судит о столь великом. Нет-нет, не он судья владык и держав. А судьи — великие веремии, что катят по земле тяжёлые круги судеб — и правителей, и их государств. И убеждённо возразил: — И всё же... летописцы запишут им в пергаменты не хулу, а хвалу. И та хвала пройдёт сквозь грядущие времена. Грехи же владык потомки забудут. — Потомки ничего не забудут. Ибо ничего не исчезает в памяти людской — всё возвращается, всему будет воздано по чести. — Такого не бывает, отче. Может, в твоей земле летописцы пишут так, как сами то понимают. А в нашей земле как повелитель захочет, так и воздадут ему славу. — И хулу! — добавил священник Гавриил. — О, хула не для повелителей. А когда будет так, как ты говоришь, их растопчут вместе с их пергаменами! — горячо возразил Олег. Его чело покрылось горячей росой, вспомнил ведь, как он рубил, как когтил пергаменты в Оскольдовом храме! Как горел тот храм, где смели воздать ему, завоевателю Киева, хулу. Нет теперь ничего — ни храма, ни пергамента, ни самого летописца... Священник умолк, опустив голову. Спорить с владыкой, что держит его в плену, не пристало. Да и Олегу не кстати ссориться с этим святителем. Он должен быть в его глазах добрым и справедливым. Болгарская девочка-княжна — это как золотая цепочка, что приведёт его к истинному величию. — Я полагаю, что Оленка достойна стать великой киевской княгиней, отче. Наследником Киева является сын знаменитого новгородского князя Рюрика. Это князь Игорь. Скоро он прибудет сюда. Не спеши уходить отсюда. Он тебе понравится, Оленка,— обратился Олег уже к девочке. — Но ведь я... дала слово Сурсубулу... Моё слово верное. Олег улыбнулся — дитя ещё верит в слова, в честь. Увы!.. Верил ли он сам когда-то в это? Не припомнит. Сколько слов на своём веку давал, сколько ломал обещаний! Знал бы про это отец Гавриил, что сказал бы? Доверял бы ему свою честную повесть? Наверное, не раскрыл бы и уст. Но ему, Олегу, очень важно сейчас войти доверием в души этих людей. Болгария, лишь великая Болгария поддержит Киев в борьбе с ромеями. Олег должен отобрать у них дань, что давали Киеву при Оскольде. Тогда перед Олегом склонятся и обваряженный Новгород, и боярский Киев! — Если бы соединили свои рати русы-краинцы и болгары, победили бы ромеев! Царьград не даёт Киеву дани уже пятнадцать лет. — Киевский владыка должен взять свою правду! — горячо сказал Гавриил. — И я того же хочу. Но это лучше всего сделать нам вместе с Болгарией. Сила силу ломит. Не так ли? — Так, конечно, так,— быстро согласился Гавриил. И Оленка тоже ожила, засветила глазёнками. Они были истинными болгарами, а кто из болгар не жаждал победы над своим вечным врагом-угнетателем? — Когда уж вы хотите ехать в Искоростень, то передайте князю древлянскому моё слово: я зову его вместе идти в поход против Ромеи! — вдруг заговорил Олег. Эта мысль осенила его молниеносно: и впрямь, выступить в поход против ромеев можно было либо покорив древлян, либо вместе с ними в союзе, чтобы их меч не висел над Киевом. Силу своего меча он уже испытал, пощербил его о шлемы уличей и древлян. Своего же — не добился! Теперь век звенит золотом в тех ромейских мешках, какие они могут взять в совместном походе. Но поверят ли ему искоростенские мужи? Не увидят ли тут новой хитрости от него? Залогом его честности может быть эта упрямая девочка-княжна и её люди, что, наверное, всё-таки уйдут из Киева в Искоростень. Пусть тогда передадут его слово Маломиру. Может, и впрямь, сила слова крепче силы меча? Пусть идут, коли такова воля богов. Но воли богов Олег не разгадал. Они готовили ему иную награду за его милосердие к пленным людям. * * * Наконец над Киевом распогодилось. Небо раскинуло над городом свои яркие синие полотна, слепило в самые зеницы золотое солнце; крутой осенний ветер серебрил травы и срывал последнее золотистое листье в рощах и дубравах, устилал ими тропы. Над днепровскими поймами даже днём клубился лёгкий туман. Прохлада бодрила дух, бурлила кровь в теле, освобождала его от горячей летней млости и лености, манила в прозрачную даль и сулила победу над всеми невзгодами. Яснее становилось в глазах, смелей — в сердце, душа наполнялась жаждой чего-то недосягаемого, великого. А охотничья кровь звала на лов. В леса! Есть ли на свете занятие достойнее для мужа, когда он может померяться в ловкости и зоркости с совершеннейшими существами мира, победив тура, или дикого коня, или медведя, или рысь? Тогда охотник словно возвышался над миром и на миг ощущал себя наравне с самими небесными силами. Несколько дней на Княжьей Горе шли приготовления к выезду охотников. Суетились конюхи, подбирая для Олега и его ловцов лучших коней; сокольничие перевязывали шнурами спины охотничьих соколов-рарогов, чтобы в погоне за добычей не сорвались в полёт. Стрельцы точили навершия копий и наконечники стрел; набивали колчаны стрелами — короткими и длинными; загонщики, тивуны, повара и разная дворцовая челядь тоже занимались приготовлениями. Всё было, как и подобает в такую пору. Новый княжий сокольничий Щербило уже мчался со своими помощниками по Боричевому спуску, выехал на Боричев Ток, миновал приднепровские рощи и выбрался к густому бору. Осень не коснулась его своей позолотой. Стоял он притихший и грозный в своей нетронутости. Сокольничий не любовался красотой тёмного бора. Отсюда, снизу, был хорошо виден терем боярина Бодца. Показалось, будто какое-то верхнее оконце его светилось изнутри. Он знал, что там живёт боярышня Гордина. С тех пор как Щербило по своей воле оказался на Горе, не раз видел её издали. Но боярышня его не узнавалa. Да и нельзя было его узнать! Это был уже не тот простолюдин, подольский парень в шерстяной чузе и в постолах. Теперь имел он на плечах боярский кафтан, и узкие ногавицы из синей вольницы, и сапоги из бычьей кожи. Не такие, конечно, как у князя или у боярина, а всё же сапоги, не кожанки. А уж про шапку — и не подумать, какую он теперь имел. Верхнее донышко золотилось парчой, а ободок из пушистой куницы. От лёгкого дуновения ветра так и шевелится, будто живой. Эх, девица-красавица, выгляни-ка в оконце на доброго молодца! Угадай, для кого гарцует конём молодой черноусый сокольничий! Не сокольничий — княжич из материнской сказки. Вот такие причудливые думы о себе роились в голове Щербила. Прислушивался он к своему сердцу, странно звенело оно от созерцания того высокого теремного окна. Не заметил, как настигли его мечники витязя Свенельда. Сам он, казалось, будто боком сидел в седле, был расхристан, лицо улыбчивое, горделивое. Поднялся в стременах и крикнул к воинам: — Эй, слышали? Сын у меня родился — Свенельдич! Есть у меня уже наследник. Го-го! — и расхохотался. Мечники закричали ему славу, подняв вверх мечи. Хоть и странно немного — немолодой витязь, а радуется, как дитя. Таким его ещё не видели. — Какая же из жён тебя осчастливила, витязь? У тебя ведь их три или четыре. — Веселинка вот. — А как сына назовёшь? — Мстиславом! — гордо выпятил грудь. Щербило почему-то остолбенел. Почувствовал, как в его теле стала исчезать теплота. Отняло руки, ноги, словно ледяная волна подступила к горлу. Враждебно смотрел, как мечники окружили витязя, как тянули к нему руки. Всё вдруг стало ему чужим. Что он здесь? На что надеется? Кому принёс свою силу и чистую, незапятнанную душу?.. А соль памяти разъедала его воспоминаниями и прозрением. Любистый взгляд Веселинки пронзал его насквозь, измерял его душу и его жизнь... Погнал коня в заросли бора. Выпустил без нужды сокола, что держал на плече. Мчался, продирался в никуда, ведь от самого себя ещё ни один человек не убежал.