— Гордослав, это ты или не ты? — узнавал и не узнавал его Бодец. — А кто же ещё? — спокойно отвечал стерновой. — А что, много сыновей имеешь? — А имею, сколько боги подарили. — Может, и Буслом кого назвал? Гордослав отвернулся, взгляд его удалился. Вот ведь, киевские бояре боятся, чтобы простолюдин не породил Киеву своего князя! — Может, и назвал... — нехотя ответил. — Вон уже видны башни. На кручах Днепра, на горе, и впрямь стояли кочевые жилища из толстой шерсти, с высокими белыми дымоходами... Пристали к берегу. К ним уже бежали смуглые до черноты ордынцы. Закутанные в бараньи шкуры — мехом наверх, кожаные сорочки и ногавицы, кожаная обувь. Невысокие, крепкие, с длинными руками, плоские носы, скуластые лица. Что-то говорят, показывают вверх — на кручу. Там стоял высокий шатёр из красного шёлка, возле него горели костры. — Альмош! Альмош! — кричали им ордынцы. Карабкались на ту кручу долго. Наконец очутились в шумном стане угорского вождя Альмоша. На кострах в небольших котлах, подвешенных на железные шесты, варили мясо. От него валил душистый пар свежины. Вокруг носились стайки смуглолицых черноглазых ребятишек. Все голыши, быстроглазые, скороходы. Визг, писк, свист, прыжки, смех, крик — всё сливалось в какой-то адский гам. Посольство киян провели сквозь ряд больших костров — как и печенеги, угры, верно, верили в очистительную силу огня. К своему вождю они пустили только боярина Бодца и Гордослава. Альмош сидел в шатре на больших медвежьих шкурах, поджав под себя ноги. Прямые чёрные волосы ровно спадали ему до плеч. Невысокий лоб, длинноватые блестящие глаза под низкими тёмными бровями. Но лицо! Слегка скуластое, оно всё было изуродовано страшными рубцами. В каких же битвах побывал сей воин, что осталось на нём такое увечье? Рубцами были покрыты руки и грудь. Тогда кияне не знали, что те рубцы были не от ратных ран, а от того, что нарочно наносили себе раны на лице и руках, чтобы потом, когда они затянутся в тугие рубцы, иметь более воинственный вид... Альмош ничем не выделялся среди своих соплеменников — ни одеждой, ни украшениями. Разве что имел суровее облик да зоркий режущий взгляд. Рядом сидел светловолосый бородач в ромейском кафтане и чёрных сапогах. Словно знаком этот человек, но и незнаком. Ещё сидел рядом с Альмошем ордынец, очень похожий на своего владыку, и наигрывал на большой сопеле безмолвную песнь, долгую и однообразную, как дорога, которой шла его орда... Альмош приветливо кивнул киевским мужам. Те поклонились и стояли. Венгерский владыка начал что-то говорить. Дудочник отложил сопель и стал переводить слова Альмоша. — Мы прошли вашу землю и забрали её себе, — сообщил Альмош. — Пусть придёт ваш князь и поклонится мне. Я великий вождь Альмош непобедимого народа. Нас называют мадяры. Я хочу стать тут навсегда со своим кочевьем. Всё. Бодец и Гордослав не верили — эти мадяры-угры забрали всю их землю? Когда? А куда же смотрели их союзники — ханы Рогдай и Сухан, что кочуют вокруг Киева и стерегут подступы к нему? За что Киев платит им великую мзду? Или, может, эти угры перекупили их большим золотом да обещаниями? — Великий киевский владыка просил спросить тебя, что хочешь взять от Киева? Всё тебе дадим. Отойди со своим кочевьем в степь. — Я забрал всё, что хотел. Киевский князь пусть отныне кланяется мне и будет моим конюхом! Я веду свой народ от хазар — от самого Яика. Мы здесь поставим свой мадярский каганат... — Но ведь... — начал снова Бодец, да светлобородый муж в ромейском кафтане остановил его резким взмахом руки. — Не спорь, боярин, — заговорил сей муж по-славянски. — Киев погибнет, если твой Олег ему не поклонится... — А ты кто будешь? — удивился Гордослав. — Я тот, кого некогда презрел Киев. А теперь моя очередь пришла: Киев будет презрён уграми. А коли не захочет твой Олег поклониться Альмошу, покорно склонится перед древлянами. Иного у вас нет. — Ты древлянин?! — обрадовался Бодец. — Я купец из древлянской земли, это правда, Турбида. — Турбида!.. Знал тебя некогда, — заговорил Гордослав. — Прежде ты предавал киевского князя. А ныне навёл орду на Киев стольный. Турбида заёрзал на шкурах, не ждал, что его в Киеве знают: — Киев будет повержен уграми. Это будет вам кара за презрение древлян. — Предательское твоё племя... — сплюнул Гордослав. — От дурного семени дурная и трава. Чего хочешь? — Хочу отомстить... За презрение моего рода! Киев хочу видеть на коленях передо мной... — Мелкая твоя душонка... Таких, как ты, следовало бы вниз головой вешать. Но это от тебя не уйдёт. Обещаю! Альмош прислушивался к своему толмачу. Усмехнулся, кинул взгляд на надутого, разрумяненного Турбиду. Коротко крикнул к выходу. Оттуда вышли двое здоровяков, молча подняли Турбиду вместе со шкурой, на которой он так неуклюже сидел, и вынесли из шатра. — Куда его? — удивился Бодец. — Великий Альмош не любит предателей, — молвил толмач. — Турбида обещал Киев Альмошу, а не древлянам... — Ваш народ славянский ест зерно. Конь и свинья тоже едят зерно. Мой народ ест коня и свинью, ест мясо. Мой народ — сильный! Он будет владеть слабым народом. — Альмош горделиво обвёл вокруг рукой. Мол, весь окружающий мир должен принадлежать ему. — Я передам всё киевскому князю. — Буду ждать один день, — спокойно завершил разговор Альмош... Олег выслушал их молча. Вокруг стола рядом с ним сидели киевские вельможи, старосты ремесленных братчин. Помощь придёт от северян через несколько дней. От черниговцев и уличей также через несколько дней. Древляне, пожалуй, соединятся с уграми... — Но их на другой день и погубят! — сказал Гордослав. — Так нам радости никакой от того... — Расходитесь, собирай людей на валы... Будем биться. Они бились три дня. Выходили из ворот, бились и снова прятались за валы. Не один киевлянин устлал своим белым телом родную землю, а душой вознёсся в Вырий. Среди них и Гордослав, славный потомок великого рода Соловья. Альмош посылал одну орду за другой. Вождь великого народа, который не ест зерна, а лишь мясо великих сильных созданий, жаждал видеть Киев на коленях. Но поляне-русичи снова выходили из ворот, падали мёртвыми, а те, что отступали, брали у него великий полон. Уже много пленников сидело за стенами Киева. Альмош послал своих гонцов: — Отдайте моих людей. — Отдадим. Только отойдите от града. Альмош думал. И отошёл. Ему отдали пленников. Альмош ещё хотел серебра, коней, полотна, мечей... И снова жаждал чего-то… И снова... Олег и бояре молча отдавали. Покупали Киеву мир. Пришли дружины от уличей и от северян — попросили защиты у Киева, когда на них пойдут угры. Киевские владыки пообещали помощь за часть полюдья. Угры отошли на запад. Лишь те кручи над Днепром, где стоял стан Альмоша, сохранили диковинное название — Венгерская гора. Киев возвышался над славянскими землями своей ратной силой и славой. …
ОХОТА С СОКОЛАМИ
Вокруг молчала, покорённая осенью, земля. Молчали леса и рощи, придавленные лёгкой позолотой; немели озёра и пруды, и даже река Трубеж словно остановила бег, подставив своё тростниковое зеркало журавлиным ключам, что падали с неба, со своей перелётной дороги. Утренние туманы над нею колыхались посвистом крыльев диких уток, стонами, кряканьем птиц. Где-то в камышах бил хвостом по воде старый глазастый сом. А может, то был добрый Водяник. Быстрая полосатая щука легко хватала своими острыми зубами обленившихся от сытости линей и карасей. Зелёные лягушки тоже обленились к осени, молча перепрыгивали по болотным кочкам, тоскно вглядываясь в этот непостижимый зелёный мир своими грустными, прощальными глазами. Осень напоминала о усталости, пересыщенности жизни, о её конечности. И человеку хочется упасть на кучу душистого сена и заснуть. Но вот солнце уже выглянуло из тумана, блеснула роса, ожила всюдисущая мошкара, и какая-то зигзагообразная муха не даст тебе покоя, будет щекотать лицо, руки, пока не заставит вытрясти из головы мечтательность и шагать своей тропой дальше. Надо идти, проваливаться в кочках, хлюпать по мелководью, добираться до лодки, что стоит вон в кустах лозняка, и переплывать реку на другой берег. Там пасутся табуны коней и стадо коров. Потому пастух Окомир оставляет на этом берегу своего гнедого конька и трёх псов, что с ним стерегут скот, пересаживается в лодку и направляется вдоль камышей к тому берегу Трубежа. На зелёных отавах раздолье. Копны сена уже свезены на подворья, под навесы, готовы к зимним стужам. И у пастуха нынче больше времени, потому что ночи длиннее, рассветы позднее. И стада спокойнее, не то что весной. Можно и рыбки в ятере набрать, и невод поставить. Земля словно прикрыта золотистым утренним туманным покрывалом. Но дышится легко — густой прохладный напиток трав бодрит дух, пьянит голову, обостряет зрение. Вон там его стадо и табун, что бродят по шею в тумане. Вдали притихли осенние рощи. Там князь Превлад и его тиуны поставили сети-перевеси — ловят отяжелевшие сытые стаи перелётных птиц. И ему тоже надзирать за теми перевесями, чтобы вовремя позвать ловцов, когда сети будут полны. В эту минуту спокойных, неторопливых раздумий что-то уловил обострённый взгляд пастуха: почудилось ему, что тот дальний гай, где пасутся кони и коровы, двинулся с места и стал приближаться к Пересеченю. Через некоторое время ему показалось, что то уже и не гай, а табуны коней сорвались с места и мчат к граду. Тут уж пастух Окомир понял, что то не дикие табуны коней, что их умело ведёт рука всадника. Сунешь какая-то орда... Вихрем выскочил из своей лодки, снова пересел на гнедого конька и погнал его к Пересеченю. Он первым принёс весть об опасности. Заворочался столичный град уличей. Застучали двери конюшен, затопали копыта по настилу улиц — все бежали к вечевой площади. Князь Превлад уже стоял с Окомиром на помосте. Давно уже ордынцы не топтали землю уличей. Вот вспомнили. Уличам не впервой отражать их. Князь Превлад делил горожан на сотни, назначал сотских; дворцовые люди раздавали мечи и копья. И вдруг Окомир что-то вспомнил, сорвал шапку в почтении к князю: — Княже, не осуди моё слово. Но хочу спросить — не можешь ли попросить и своего гостя, князя древлянского, о помощи? — Маломира? Да он вчера подался домой, — нахмурился чёл Превлад и скривился так, словно должен был биться в тенётах, как пойманный журавль.