И именно в такие минуты он слышит, что он "плутовское семя", что в "цыганском", прокуренном тряпье оказался на "горе" и заботу добрым людям под их спокойной крышей.
При таких случаях овладевала Грицем такая тоска и грусть [14] ко всему здешнему горному миру, что он готов был уйти, куда глаза глядят, лишь бы не слышать и не видеть здесь ничего. Но не только тогда просыпалось в нём это странное чувство тоски по дальним краям... и другому миру. Нет. Это несчастное чувство не давало ему покоя и в мирные минуты. Не позволяло оставаться долго на одном месте, из-за чего, главным образом, и набрался он от хозяев немало брани, а порой и побоев. Случалось, заставляли его пасти овец; он день, два, а то и четыре следил за стадом хорошо и честно. А дальше вдруг ни с того ни с сего бросал всё стадо и уходил в совсем иное место, где не было ни достатка травы, ни воды. Или же приставал к пастухам со скотом, или к парням с конями... и тут повторялось то же самое, пока он, будто насытившись переменой мест, не возвращался домой.
Однажды, уже семнадцатилетним юношей, он выбрал себе лучшего коня хозяина и давай объезжать соседние сёла. Что только не намучились, не натосковались хозяева за парнем — он пропал без следа, словно в воду канул. И лишь на седьмой день нашёл его хозяин спокойного под стогом у коней, без шапки на голове, когда тот вытачивал длинную парубоцкую сопилку.
— А ты, разбойник, куда гонял целую неделю на коне? — набросился на него хозяин, схватив за густую чёрную шевелюру и потрепав её от души.
— Я объездил соседние сёла, — ответил Гриц с величайшим спокойствием, освобождая так же свою красивую голову из деспотических рук хозяина-отца, — разыскивал скрипку.
— Скрипку? — закричал хозяин и аж глаза выпучил от удивления. — Так я тебя для скрипок растил и держу? И лучшего коня для поездок берегу? Погоди, безголовый непотреб, погоди! — орал он во всё горло. — А ну, чего только не выдумал в своей голове — скрипки! Тьфу!!
— С конём ничего не случилось, — спокойно возразил Гриц. — Я за ним следил и берёг. Вон, гляньте, он даже блестит на солнце, такой сытый и холёный. А мне нужна скрипка, да и захотелось взглянуть на соседнее село. Скучно, батя, на одном месте сидеть, вот я и поехал. А работу не такую уж важную я оставил, сами знаете, поэтому и отправился. Когда работа тяжёлая, я не уклоняюсь, а когда нет, тогда еду. Вот и всё!
Хозяина словно от изумления и речи лишило. Рука опять поднялась, чтобы, как прежде, опуститься на голову парня, но он не смог. Гриц посмотрел на него такими странно печальными, но вместе с тем искренними глазами, что тот лишь сплюнул, пробормотал что-то под усом и отошёл.
Гриц улыбнулся, откинув густые волосы со лба, что упали шёлком после дёрганья, и снова взялся за свою работу. "Отец своё, — думал он, — а я своё". Он хотел непременно достать скрипку, научиться на ней играть, чтобы, когда пас иногда скот или овец верхом, не было так тоскливо и грустно в одиночестве, чтобы не гнало его с места на место; но так и не удалось. Зато он вытощит себе теперь сопилку, и как заиграет на ней, все девушки на танцах станут вокруг него и будут слушать, то плакать, то веселиться. Гей! га! — усмехнулся Гриц от одной этой заманчивой мысли. Гей! га! Что ему хозяин...
Но хозяйка-мать, узнав, куда и зачем гулял он на лучшем коне семь дней, принялась за него иначе, хоть и любила его очень и в добром расположении была ласкова, однако, рассердившись, если уж приказала — то не прощала.
— Пройдоха! — набросилась она на него, когда он вошёл в хату, и не долго думая, ударила широкой ладонью по щеке.
— Пройдоха! — кричала она в своём горячем характере. — Думаешь, время божье на то дано, чтобы попусту его на коне проматывать? Запомнишь ты эту поездку, — кричала, замахиваясь вторично наказать парня. — Запомнишь! — Но не успела сделать это во второй раз. С парнем случилась такая перемена, что она сдержалась.
Словно ужаленный змеёй, сам какой боярин, оказался Гриц близко возле неё и, стиснув, как клещами, её руку, процедил:
— Я не пройдоха, — говорил он от волнения и обиды глухим голосом, — я не пройдоха. Я ваш сын. А если отрекаетесь от того, что я лишь приёмыш, то не бесчестите. Хлеб ваш даром не ем; как могу, отрабатываю. А что не делаю столько, сколько вам хочется, так оставьте меня. Я уйду от вас и не вернусь. На моё место наймите себе работника, и будет вам легче. Мне не всегда хочется работать, поэтому и не делаю. И не буду. Понимаете? А помните, я не ваш наймит!! Что у вас съел, то уже и отработал. — И, хлопнув с неописуемой гордостью и гневом дверью, вышел. В его движениях и голосе было столько приказного и гордого, что хозяйка замолчала и побледнела. — Тьфу! — сплюнула и перекрестилась. — А это что ещё такое? Кого я держу в доме? Приёмыша, боярина или поповича? Глянь, какую честь матери оказал — дверью под носом, словно еврею, хлопнул, и он не "пройдоха", его не "бесчестить". Михайло, вы слышали? — крикнула она в другую комнату к хозяину, откуда и без того высунулась высокая, теперь согнувшаяся в низких дверях фигура самого хозяина.
— Да слышу, — ответил он. — Ну и что?
— Что? — кричала женщина, — вы ещё спрашиваете, что? Гляньте, за ваш хлеб-соль какую честь отдал.
— Да не дразни же ты его всё время этим "пройдоха" да "пройдоха". Видишь, он уж такой уродился — на месте долго не сидит. Ну и что с ним поделаешь? Убить его за это не убью.
— Я его приучу! — огрызнулась хозяйка.
— А вот и не приучишь. Я и без тебя пробовал. По-злому — и ничего доброго не выходит. Знай, теперь он опять несколько дней на глаза не покажется. Чёрт его знает, что за натура у него, но уж такой.
— От родителей "пройдох" — говорю вам, — снова вцепилась хозяйка в это.
— Мы его отца-матери не знали... — оправдывался муж, который, по правде говоря, Грица очень любил и всегда защищал перед женой, хотя сам тайком за его непоседливость ворчал, — лишь нашли маленького под нашей хатой. Он, может быть, и панский ребёнок — мы этого не знаем. Его каким-либо словом не задевай, он сразу вспыхивает, и скоро его не примиришь. Для меня Гриц не пройдоха.
— А я говорю, что он всё же пройдохин сын. Нашли в прокуренном тряпье, хоть и с узелком золотых червонцев.
— Ну, в тряпье или нет, а теперь он наш. А раз наш, то и не издевайся. Видишь, терпения у него нет. Ещё когда-нибудь, разозлившись, покинет нас.
Хозяйка умолкла и пожала плечами. Это ей никогда в голову не приходило и потому немного встревожило.
— Эх, и наговорили! — бросила она уже каким-то примиряющим голосом, словно не хотела больше говорить о "пройдохах". — Теперь "уйдёт" — когда мы его вырастили, и он головой почти до потолка достаёт?
— Как раз теперь. Теперь он везде может на работу стать, а раньше был мал.
— Эх, да что там! — перебила она сухо. — Лучше знайте, Михайло, что он недавно сказал мне, что опять заказал новый писаный кожух шить. Он уже теперь начинает девчатам головы кружить.
— А я ему это запрещу? — ответил хозяин. — Красивый, молодой, вот и кружит.
— Он уже чуть ли не на каждом танце должен быть.
— Да и пусть. Кто молод, тот гуляет.
— А если завтра скажет вам, что хочет жениться. Девушки роем его окружают... А тогда что сделаете?
— Не позволю и земли не дам. Ему ещё рано жениться... пусть ещё у нас хозяйничает, чтобы я знал... кому землю потом передам...
— Овва... он вас очень послушает! — вставила жена. — Я уж не раз заставала его с Настей Кривинюковной. К другим заигрывает, а к ней всё же тянется.
Хозяин улыбнулся.
— Я уж давно это знаю. Сам её отец мне говорил.
— Так он бы рад был его к себе заполучить. Но, по-моему, Гриц ещё не одной голову закружит, пока не женится... — ответила женщина.
— И на свою наткнётся... — закончил хозяин.
— И на свою наткнётся... — повторила она и замолкла.
— Старый Кривинюк хороший хозяин, и Настя работящая девушка, в отца пошла. Пусть бы они когда-нибудь поженились, если ему судьбой предназначено, — снова сказал хозяин.
— Да хорошая девушка... — ответила как-то нехотя жена. — В ней уже теперь ум какой-то, как у старой. Хорошая, — и оборвала.
— Так тем-то она для него и хороша, — ответил муж. — Он за лошадьми забудется... а она за всем будет приглядывать. Потому и хороша...
Гриц, видя иногда после ссор с приёмными родителями, что правда на их стороне, но вместе и на его, особенно потому, что его натура тянула его "вот на такое", что вызывало гнев с обеих сторон, уходил из хаты и не возвращался туда, пока не успокоился он сам, а с ним и хозяева.
И так повторялось довольно часто, и всё из-за его странной натуры, что никакого принуждения не выносила, обижалась на малейшее и превыше всего любила свободу. Если бы не соседская дочь Кривинюка Настя, с которой он держался дружно, все жалобы делил, если бы не отцовские кони, которых он любил больше всего, да овцы, над которыми ещё мальчишкой своим голосом, словно над детьми, властвовал, — он уже давно покинул бы отца-матерь и ушёл бы в мир. Его держат здесь, словно на цепи, а некоторые люди рассказывают, особенно один старый седой цыган, что каждые несколько лет проходит через их село из Венгрии и заходит к ним за милостыней и отдыхом, — что там, где-то далеко от их гор, лесов, есть ещё другой мир и люди. Среди них он бы жил, учился бы и стал большим господином, и так бы жил, выучившись прежде всего играть на скрипке. Вот о чём часто думал Гриц, особенно, когда был молодым парнем; неспокойно бродил с овцами с места на место и за то получал от отца-матери брань. Но теперь он уже юноша с усами и, как отец смеясь говорил, "умом к носу приближался", казалось, успокоился. Когда мать, рассердившись чем-либо, назовёт его "пройдохой" или, ещё хуже, "цыганом"... он смеётся.
— Разве у меня, мама, глаза чёрные и я чёрный, что похож я у вас на цыгана? У меня глаза голубые, как небо, говорят девушки, особенно Настя Кривинюковна, ими я им мил, а вы — не видя ни моего отца, ни матери, приписываете мне цыганскую кровь. Грех, мама!
И мать умолкает, улыбнётся... и снова становится доброй; она бы душу отдала за своего Грица, которому едва ли не все завидуют, такой он красивый и умный вышел. Ведь никто не в силах долго сердиться на Грица. Всех он держит в руках, как уверяет его белолица Настя.
Чем?
Может, именно этой своей двойной натурой, а скорее — двумя душами, что в нём, будто время от времени пробуждаясь, борются друг с другом.