Повесть
Ой не ходи, Грицю, на вечерницы,
Ведь на вечерницах девушки-колдуньи,
Солому жгут и зелье варят,
Тебя, Грицюня, здоровья лишают.
Там одна есть чернобровая,
То колдунья справедливая!
И колдовство, и травы знает,
Тебя, Грицюня, с завистью любит!
В воскресенье рано травы копала,
В понедельник водой их полоскала,
А во вторник зелье варила,
В среду с утра Гриця отравила.
Пришёл же четверг — Гриценёк умер,
Пришла пятница — похоронили Гриця;
Схоронили Гриця близко границы,
Плакали за ним все молодицы,
И хлопцы Гриця все жаловали,
Чернобровую все проклинали;
Нет и не будет другого Гриця,
Которого сгубит колдунья-синица!
В субботу рано мать дочку била:
"Зачем же ты, сука, Гриця отравила?
Не знала, что то за зелье бывает?
Что Гриць умрёт, как петух лишь запевает?"
"Ой, мама, мама! Жалость не имеет меры —
Не должен Грицюня любить нас обеих!
Вот же тебе, Грицю, за это расплата:
Из четырёх досок тёмная хата!"
I
Это было давно. Потому никто не знает даже назвать местность, где произошла история, о которой рассказывается. Разве только то одно, что в горах.
Словно в котле между горами, которые величаво поднимались вверх, пряталось довольно большое село.
Леса тех гор — старые, непроходимые...
У подножья одной горы, названной Чабаница, возле которой и жалось наше село, текла шумная река. Бурная и быстрая, мчала вспенённая среди огромных неповоротливых камней. Та река огибала гору Чабаницу, словно хотела её обнять. Казалось, и к той реке спускались с самой вершины Чабаницы ели густыми рядами, одна за другой. Низко в долине, уже у самой реки, оказывались они.
Стояли тут с раскинутыми зелёными крыльями и вершинами, направленными вверх, и шумели... Не так, как в долине дикая река, громким плеском, гамом и гулом, а иначе, на свой особый лад.
Спокойно и тоскливо, волнующе и крылато, что-то в воздухе убаюкивало в сон, заливаясь при этом грустью. Ровно и осторожно, то тихо, то шёпотом, а всё в один голос, всё шум и шум...
Тоскливо рослось деревьям по вершинам.
Куда бы ни посмотрел, всё одно и то же. Всё море зелени, всё единая колыбельная, всё одно и то же меняется.
Наоной горе ели поднимались густыми рядами упорно снизу вверх.
С другой — спускались, распахнув ветви, широко вниз.
И так повсюду.
Хоть летом, хоть зимой, хоть в ясную погоду, хоть в ливни, а всё однообразие. Всё одна песня, одинаков её ритм. Одинаковая колыбельная, одинаковый шум.
Недалеко от реки, соединяясь своим садом с горой Чабаницей, стояла с усадьбой и своим мельничным колесом хата широко известной богатой вдовы Иванихи Дубихи.
Шумела река, гудел мельник, шумели сосны, и всё вместе; хоть ночью, хоть днём — всё держалось вместе.
Зеленели ели, укрывая и обволакивая густой тенью дом знаменитой богачки, набожной и строгой хозяйки Иванихи Дубихи.
В её саду гордо цвели цветы с тех пор, как она только вышла замуж.
Цвели у неё до поздней осени, потому что в этом она ещё с девичьих лет находила утешение. А овдовев и оставшись лишь с одним ребёнком, сроднилась с ними настолько, что её сад, хоть возле дома и не очень большой, без цветов казался бы ей хуже пустыни.
Лучшее, что в нём цвело, были большие красные маки, зимующие в земле, каких во всём селе, кроме неё, никто не имел.
* * *
В этом-то селе, замкнутом горами, оказались однажды, к великому удивлению жителей, на несколько дней цыгане. Не поодиночке, как кто мог бы подумать, а целой общиной, прибывшей сразу несколькими возами. Переезжая многие города и сёла, возвращаясь в Венгрию, остановились они на несколько дней со своими шатрами именно тут, недалеко от венгерской границы, в соседстве горы Чабаницы, немного в отдалении от самого села.
Жители, хоть и не пугливые по натуре, немало встревожились этими чёрными непрошеными гостями. С давних времён рассказывали о них вещи, которые не вызывали симпатии. Уже одна легенда, связанная с ними, хоть и не всем известная, будто их предки не приняли на отдых Марию, что бежала с божьим младенцем и Иосифом, делала их в глазах людей врагами. К тому же всем было известно, что цыгане имели в разных местах гор свои тайные убежища и схроны, откуда нападали ночью на путников, грабили и убивали их, обогащаясь чужим добром. Потом так же загадочно, быстро и тайно, как появлялись, исчезали. Куда, как и что, — никто точно не знал. Прибыв, зажигали ночами большие костры, оповещая общину о своём присутствии. А затем днём расходились по сёлам: тут — за милостыней, там — справляя котлы, там — собирая в горах чудотворные травы, там — гадая, там — играя на скрипке или цимбалах за кусок хлеба или старую одежонку... там же, как говорилось, нападали на путников, но всегда с какой-то спешкой, словно на перелёте.
Появившись на этот раз тут, в этом селе под горой Чабаницей, просили разрешения задержаться на неделю. Им отказали, сократив пребывание наполовину. В эти несколько дней случилось среди них событие, которое долго не забывалось. Прибыло пять возов, прикрытых закопчённым тряпьём, навесами, из которых выглядывали отталкивающе чёрные, всклокоченные головы старых и молодых цыганок и детей.
Рядом и позади возов, запряжённых лошадьми и ослами, шли цыгане-мужчины, оглядываясь блестящими чёрными глазами любопытно вокруг себя.
Как сказано, разбили свои шатры недалеко от села и реки под горой Чабаницей, а сразу с самого вечера развели большой костёр.
На третий день после их приезда поднялся в одном из шатров шум, не утихавший два дня. Как раз третьей ночью по их приезде родила молодая Мавра, жена нынешнего проводника цыган по имени Раду, сына. Отец, увидев, что ребёнок вышел на диво белым, набросился на несчастную мать с бранью, угрозами и побоями за измену. Старая мать несчастной, по возрасту и обычаю самая уважаемая среди цыган, защищала её диким криком и бранью, кидаясь вихрем между ней и Радой, тогда как цыгане-мужчины почти все встали на сторону обиженного мужа-старшины: опозорила всю общину чистой цыганской крови уже первым сыном, да чтоб ей и до утра не дожить — кричали и проклинали они вместе с разгневанным отцом и вожаком, который кипел от обиды и жажды мести, грозя без конца кулаком среди цыган, собравшихся возле шатра преступницы, повторявших, словно в один голос, слова своего старшины: "Уже первым сыном!.."
— Откуда взяла ты эту белую собаку? — кидался время от времени Раду к больной, что почти без сознания лежала в подушках и тряпье на возу, прижимая и заслоняя младенца от дикого, яростного взгляда мужа, то снова немея от страха перед тем, что могло произойти каждую минуту.
Она бы предпочла умереть, чем этого дожить. Хотела умереть, да что с того! Не открывала бедная рта ни на слово, теряя сознание от ужаса...
А он сам, Раду, старше её на много лет, одетый в какой-то синий наряд с большими серебряными пуговицами и бубенцами, с посеребрённой тяжёлой палкой в руках, знаком того, что он старшина этой, хоть и небольшой, общины, повторял снова и снова одно и то же:
— Откуда взяла ты его? Но я тебя научу, кто такой Раду, покажу, чьей женой ты была! — и дёргал бедную за волосы, так что она стонала. — Подожди — покажу. До трёх дней не останется твоих костей под этим шатром, а этого проклятого (и указывал при этом на ребёнка) кину аж за третью гору. Ты думала выйти за меня и потом навлечь позор на меня и всю мою общину? Гибни, сука, если не знала, какая твоя судьба и как должна вести себя жена рая. Вот! — грозил. — Вот! Какого сына после трёх лет брака привела! — и рассмеялся, сплюнув сквозь зубы. — Только твоё счастье, что лежишь ещё среди нас, да что отец твой Андронати, а мать самая старшая в общине, а так — и до трёх дней я бы не терпел тебя в своём шатре, хоть и так... — и, топнув яростно ногой и сплюнув презрительно снова, вышел из шатра...
Она вцепилась тонкими чёрными пальцами в волосы над низким своим лбом и слабо дёрнула их. В тот же миг вырвался тяжёлый стон боли и жалости из её молодой груди... а дальше замолчала, закрывая мучительно глаза, из которых катились горячие слёзы. Серебряные крупные монеты, вплетённые в её чёрные волосы, сдвинулись вдруг сами собой низко на лоб и придали её чёрному, словно бронзой тёмному лицу удивительное чарующее украшение...
Ночь была летняя, ясная, спокойная, и тёмные лесистые горы поднимались великанами в небеса, а высочайшие вершины словно растворялись в лунном сиянии и прозрачном ночном тумане...
Раду встал среди своих цыган. Собрались только мужчины, лежали и сидели вокруг большого костра, куря и обсуждая то, что случилось... Тем временем женщины и девушки хлопотали поодаль у меньшего костра, готовя пищу и занимаясь детьми, кормя и укладывая их спать, разговаривая не менее горячо о дальнейшей судьбе молодой и красивой Мавры, которой завидовали давно серебряному и золотому ожерелью, которым наградил её, выбирая себе в жёны, старшина Раду, и которая одна зарабатывала больше всего денег гаданием среди простого люда и господ; она теперь, через три года брака, родила своему мужу белого сына с голубыми глазами!.. Тьфу!!
Как сказано, Раду встал среди своих людей и бросил широкополую шляпу о землю, не сказав ни слова.
— Раду! — обратился тут старый Андронати, отец молодой двадцатилетней преступницы. — Раду, что хочешь сделать? Я знаю, что Мавра виновата, что велит наш обычай за измену жены, но если мы не накажем её сами, её грех или может даже хуже накажет её сам. Накажет хоть сразу, а хоть через двадцать лет или и позже, но наказать должен. Что хочешь сделать? Мавра виновата. — И с этими словами покорно склонился перед молодым старшиной.
Раду не ответил ничего, но вместо этого разорвал свой синий спенцер на груди и вынул с шеи маленький мешочек.
— Освободите место! — крикнул. — И будьте внимательны!.. Цыгане заволновались, освобождая молча место молодому вождю и устраиваясь вокруг него любопытно и послушно. Тем временем он, словно сам царь ночи, потрясал яростно и гордо головой, с которой спадали длинные чёрные кудри на плечи, как знак свободного человека. Дальше он сунул руку в мешочек и, набрав из него полную горсть блестящих червонцев, кинул их, как прежде свою шляпу, на землю, воскликнув:
— Вот первый раз тому...
А повторив то же самое второй раз, крикнул дальше:
— Вот второй раз тому... А вот и третий раз тому, кто устранит мне за два дня изменницу с глаз моих, а с ней и её белую собаку!..
...Среди цыган сразу стихло, но ненадолго; потом заворочалось, словно бряцанье самих басовых струн, а дальше шелест листвы...
Все знали, что у них за измену карали очень сурово, но такого ещё не бывало между ними никогда, как этой ночью: такого нет.
Сколько драк и разбойных дел не случалось между ними! Сколько ни случалось, но чтобы сам рай встал и приказал устранить свою жену, заплатив за это чистым золотом, — такого среди них ещё не бывало.