Такое могла придумать лишь такая упёртая, обезумевшая от зависти голова, как Радова.
Не знали в первую минуту, что сказать и как поступить. Слишком неожиданно захватила их эта дикая постановка старшины. Потому сперва все молчали.
Но недолго длилось молчание среди встревоженных цыган. Поднялся снова из их среды старый отец Андронати, высокий, тонкий, бородатый цыган, первый музыкант среди них, даже и теперь со скрипкой в руках.
— Подожди, Раду... — сказал он, поднимая руку изогнутым движением вверх. — Подожди ты, Раду. Над нами всеми есть Бог, а мы все его дети, и белые, и цыгане, и Раду, и Мавра. Ты на её долю...
Раду открыл уста диким проклятием, прерывая старого, но Андронати говорил дальше:
— Ты, Раду, был один сын у своего отца, старшины в Семиграде, а Мавра одна дочь у меня, славного музыканта Андронати из пусты, — и вы поженились. Потому для меня ты то же самое, что Мавра, а Мавра — что ты. Не дам я Мавру устранить или уничтожить, как ты этого хочешь, хоть знаю, что наши обычаи велят за всякую измену, мужскую или женскую, строго судить. Не дал бы я и тебя погубить, если бы кто-либо даже по праву того требовал. Будем Мавру иначе судить, по-доброму, по-человечески. Даруй ей лишь ещё дней три среди нас, этого просит у тебя для себя отец Андронати! — И, сказав это, поклонился перед ещё молодым старшиной.
— Изменница она явная, да чтоб и до утра не дожила! — вырвалось снова дико из кипящих грудей разъярённого мужа.
— Может, и не доживёт, — отозвался старый Андронати. — Ты уж слишком решился на её жизнь. Знай, она уйдёт навеки сама от нас, а золотые дукаты твои останутся при тебе.
— Пусть идёт, пусть идёт! — поднялся гомон среди цыган. — Сраму нам наделала. Сразу первым сыном, первой же дитиной. А что дальше будет? Вон из шатра с ней, сама себе дорогу указала! — крикнул один голос из толпы. — Вон!
— Нет, убить, чтоб и со вторым так не сделала! — шипел Раду. — Убить!
— Через три дня не станет Мавры среди вас, — сказал снова Андронати. — Её судьба решена уже самой этой дитиной, которую вы разорвали бы на куски, если бы Мавра осталась среди нас. Каждый бы её бил. А так... она уйдёт от вас и от глаз Раду.
— Сам убьёшь? — отозвался вторично один голос из толпы, голос товарища Андронати — цимбалиста.
— Сам.
— Так бери золото!
— Нет, вам их оставляю. Кормитесь ими. Вы все моложе меня. Мне они не нужны. Мавра отныне так, как уже и не моя. Мне их не надо. Свой хлеб для себя и своей жены я найду. — И выставил гордым движением скрипку перед собой, погрозив кулаком младшему от себя старшине.
— А щенок твоей дочки? — спросил тот, выпрямляясь гордо и сверкнув ненавистным взглядом на неустрашимого тестя. — Мне он не нужен. Убью, затопчу, как змею!..
— Им не заботься. Я беру его на себя. Оно... — вдруг он тут прервался. Между ними, словно тень, появилась из какого-то шатра старая мать Мавры. Страшная, всклокоченная, с ожерельем из серебряных монет на груди, что замерцали в лунном сиянии. Выринув, она кинулась сразу к ногам Раду и Андронати.
— Простите Мавре, если согрешила, не губите молодую, бейте, карайте, но жить дайте! — заголосила отчаянным голосом, распростёрши, моля, руки. — О Мавра, Мавра, что ты наделала? Что тебя постигло? Каким ветром вражеским обвеяло? С какой стороны? Из долин или гор? Мавра, дочь моя... сердце моё... Мавра! — кричала не своим голосом. — А я тебя, дочь, в лунном свете травками умывала, для тебя чуть не каждую ночь доброй доли просила. Малой дитиной я тебя мёдом кормила, от дурных глаз... пока не отдалась... как от огня... берегла. А пришёл лихой час и с ним твой враг... и вот что... ой, спасите, смилуйтесь... хоть несколько дней мне её оставьте... хоть до пусты... позвольте довести, а потом убивайте и вместе со мной... — и бухнулась головой о землю.
— Отступись, старая! — крикнул Андронати. — Чего тут приползла?.. Чтоб побили? Уже забыла? Не рассчитывай много на свою седую голову. Прочь, говорю, отсюда. Прочь из среды мужчин, не видишь — совет идёт? Теперь Раду и люди судят. Скажи последнее слово, пока я своё скажу! — обратился снова к старшине. — Позволь Мавре хоть ещё четыре дня среди нас прожить, чтобы настолько окрепла, чтобы её отец в последний раз среди вас всех ей сыграл. Среди вас... попрощался. Потом... хоть... прости, хоть делай, что твоя воля, начальник. — И тут, как недавно, с покорой снова склонился.
— Не прощу я Мавре, видеть её больше не хочу. Жизни между нами не будет! — сказал упрямо Раду. — Сама виновата...
— Сама... сама... — пошёл полуголосный льстивый гомон от цыган. — Сама, одна она!
— Это твоё последнее слово, Раду? — спросил Андронати, а старая мать снова заголосила, зарыв руки в седые волосы.
— Последнее.
И снова повторил то же самое, что впервые, бросив горсть красных золотых на землю.
— Это первый раз тому...
— Это второй раз тому...
— Это третий раз тому, кто освободит меня каким бы то ни было способом через четыре дня от проклятой изменницы. Слышали моё слово?
— Слышали.
Поднялся теперь на эти слова со своего места музыкант Андронати. Поднялся и глянул странным взглядом вокруг себя. Страшный огонь горел в тех чёрных блестящих глазах.
Просунул скрипку под мышку и сказал:
— Я ухожу. Послезавтра вечером вернусь. Будем снова вместе. Будьте здоровы.
А к жене, что от горя на земле словно с ума сходила, наклонившись, крикнул:
— Чего безумствуешь? Иди к Мавре. Никто её не смеет тронуть, послезавтра вечером уйдёт из нашей среды, а ты отвечаешь мне за неё. Я ухожу и приду. Послезавтра вечером все тут, как сегодня, соберитесь вокруг — и ждите, Андронати со злом не вернётся. А пока советуйтесь, кто соберёт золотые червонцы за Мавру из вас. Я ухожу...
И ушёл...
На третий вечер вернулся.
Снова кружок цыган в разных позах. Среди них Раду. Бледный и неспокойный, как демон. Перед минутой он бился со старой матерью своей больной жены, которая вытолкала его из шатра Мавры.
Нечуванное дело среди цыган, чтобы женщина поднимала руку на мужчину, да ещё и мать Мавры! Изменницы той!
Но он их всех научит. Всех. Старых и молодых. Изменницу ещё и защищать? Да он её научит. Старую и...
...Появился среди них, как они тут сидели, Андронати со скрипкой.
Скрипку отдал товарищу — цимбалисту, что пришёл вместе с ним, а сам вынул большую пузатую бутылку с водкой и поставил в круг среди цыган.
— Пейте дружно, братцы! — крикнул. — Пейте и не жалейте. Сегодня Андронати прощается со своей Маврой, так запомните вечер! Мавра! — крикнул и ударил кулаком в грудь, — Мавра! — И от внезапной жалости у него даже голос задрожал. — Не можешь ты, кукушка, ещё к нам выйти... Но ты там не одна. Возле тебя мать и все ваши жёны, мои братья... Чтобы не знала она, что завтра её последний день среди нас. Но Андронати (говорил дальше, обращаясь снова к шатру), кукушка, с тобой перед своими товарищами и твоим мужем, старшиной, прощается, чтоб запомнили. — И его голос снова задрожал, ослабел. — В огонь подбросьте еловых дров, — крикнул, словно придавая тем словом уверенности голосу, — чтоб, разгоревшись, играл на всю гору светом, пылал, рассказывал: Мавра с цыганами прощается. Пейте и не жалейте! Жар раздувайте, пламя разгоняйте, чтобы далеко Мавриной душе уже с сегодняшнего дня светило. Пейте, братцы! Пейте, Андронати-музыкант просит. Пейте, не жалейте. Кто знает, где окажемся скоро... и будет ли ещё Андронати среди вас. Не станет Мавры среди вас... Не станет и Андронати бед... Всё... как кому суждено, её судьба красиво сложилась... пейте!!
И ходит Андронати и просит... наливает, а сам словно забывает себе подливать. Лишь всё слёзы ладонью с глаз утирает.
Раду лежал на земле, подперев голову на локоть, и, упрямо молча, будто был сам один-одинёшенек на месте.
Он выпил первый раз подряд водку, поданную ему Андронати из серебряного малого кубка, что переходил из семьи в семью как вещь необычайно почитаемая, и задумался теперь над Маврой. Был как не в своём уме. Что ему теперь с неё? Сердце её лживое. Когда он её брал... уверяла, что любила, а позже изменила ему... Да ещё и вне общины. И уже он догадывается с кем... Там, в маленьком венгерском городке, недалеко пусты, куда они порой заходили... и где часто её отец скрипкой деньги зарабатывал, а она гадала и пела под скрипку, а иногда и гуляла... Там был один молодой боярин, что за цыганскую музыку грубые деньги бросал... а иногда с другими верхом на коне... мимо их шатров вихрем в пусту мчался. С ним. Но он уж о ней не думает. Пусть, что она и красивая, пусть, что лучше всех умеет гадать — хоть такая молодая — хоть и дочь славного среди цыган Андронати — ему она уже не жена. Бросил красные золотые среди своих людей, пусть делают с ней, что хотят. Убьют или выбросят где-то. Ему всё равно. Лишь бы месть была, лишь бы с глаз ушла. Живая или мёртвая — всё равно. Иначе — до добра между ними не дойдёт. А из-за неё он свою общину не оставит... лишь бы её не видеть. Значит, она должна уйти с его глаз. Каким способом?.. Всё едино. Она ему уже безразлична. Разве что... чтобы её ещё бить... а впрочем, она ему безразлична...
Безразлична? При этой мысли его мрачный взгляд, как вор, нечаянно скользнул на шатёр, где была виновница, и пронзительно впивался в него.
Безразлична?
Проклятая! Изменила. Его изменила. Первого старшину среди цыганских общин изменила.
Вокруг него люди пили и гомонили. О Мавре всё время и о нём. То соглашались во взглядах, то спорили. Здесь и там вмешивались и женщины. Он должен был с ними пить, хоть в его душе что-то горькое горело, словно сухая еловая щепа, что, брошенная в огонь, трещала...
Так и в его груди горело. Но при всём он должен был быть.
В последний раз должен был всё сделать. Для себя, для людей и Андронати, которого люди очень уважали.
Вдруг движение.
Андронати в последний раз идёт кругом и угощает напитком, разливает, не жалеет ни капли, почти каждому наливает — а потом подтягивает скрипку.
Наконец становится на ноги.
— Люди! — крикнул. — Цимбалы, сопелки в руки, а кто со мной, то и скрипку. Мавра! — обратился к шатру, где была дочь. — Мавра! прощайся с Радой. Завтра в этот час не будешь нашей, — и повёл смычком. Потом, склонив голову низко над скрипкой, словно услышал там для себя тайный особый голос из её повелевающих глубин, и — заиграл.
Сыпал жалостью.
Плакали скрипки, звенели цимбалы, дрожали сопилки, а над всеми царила одна-единственная струнка Андронатовой скрипки. О, та скрипка! То вскриком рвалась, то голосом блуждала, то грустью разливалась, среди цыган рвалась, а всё о Мавре, о Раду рассказывала.
И снова жалость...
Словно нежная пчёлка жаловалась, дрожала.