Сама она, хоть молода и красива, но теперь бледна, с растрёпанными длинными чёрными волосами, что рассыпались по плечам и груди, почти страшна.
— Где мои люди — цыгане? — спрашивает слабым голосом с чужим выговором.
— Видать, покинули тебя, — объясняет высокая тщедушная женщина в чёрной одежде, что хочет о ней позаботиться. — Видать, покинули тебя.
Мавра широко раскрывает глаза, а у рта задрожало от плача.
— Когда? — спрашивает.
— Недавно, кажется. Между ними завязалась драка из-за какой-то кражи, как рассказывали, при этом ранили одного мужчину — цимбалиста, а потом, разделившись по своим фурам, уехали ночью так, что никто и не видел. Тебя нашли ещё вчера вечером люди, что сегодня утром пришли к моему мельнику, но я не могла раньше забрать тебя к себе, только вот теперь. К тому же ты спала. Страшным сном спала ты, как мёртвая. Что с тобой было?
— Не знаю, — отвечает Мавра и дивится, озираясь почти блуждающим взглядом на чужих для неё людей, а затем, вспомнив о ребёнке, снова заливается горькими слезами. Плачет и поднимает, умоляя, к ним руки и говорит что-то на чужом, непонятном для людей языке.
Но тут же перебивает её Иваниха Дубиха, ибо это она сама была, и с помощью людей поднимает её вверх.
— Куда поехали мои люди? — спрашивает больная.
Никто не знал. Кажется, в Венгрию.
А где делся её ребёнок?
Также не знали. У неё был ребёнок?
Да. Сын. Белый. Её первый ребёнок. Она жена Раду, самого старшины цыган. Забрали ли её люди ребёнка с собой? Не знали. Не думали ничего. Так же, как и не видели. После драки сразу ночью исчезли...
Так, может, убили её ребёнка?
Нет. Не знали.
О, наверно, убили!
Нет. Не слышали. Только про одного мужчину в драке, слышали, что старшина едва не убил.
— О Раду! — простонала Мавра, ломая руки, и снова разрыдалась. — Он, наверно, и ребёнка убил.
Нет. Не знали. Не знали и не допускали, чтобы невинного ребёнка убить.
— О Раду! — снова лишь вскрикнула Мавра и громко разрыдалась. — Он уж очень злой, как разозлится. — Затем добавила: — Так, может, у неё ребёнка украли и сбежали?
Может быть. Тоже не знали.
О, наверно, только так, когда исчезли, словно земля их поглотила. То точно украли. Они всегда так делали... и по утрате своего ребёнка она узнает Раду.
— Может, — ответили люди. А не видел ли кто того ребёнка?
Не видел.
Белый был.
Может быть. Не знали.
— Белый, белый был! — почти закричала.
Не знали.
Она разрыдалась ещё сильнее, а люди беспомощно молчали. Молчали, словно не хотели выдать какой-то тайны, а может, и не хотели говорить, чтобы не ранить вестью сердце несчастной, а может, просто не знали.
Завели молодую осиротевшую цыганку шаг за шагом в дом Иванихи Дубихи, и там она осталась.
* * *
Почему хотел Раду убить Мавру, а скорее, по её мнению, отомстил ей, она призналась лишь Иванисе Дубисе, и та её приютила.
Через два месяца после смерти мужа Иванихи Дубихи у неё, хоть уже не молодая была, родилась дочь, маленькая Татьяна, и Мавра её нянчила. Сама Иваниха, овдовев, имела в хозяйстве и мельнице много труда и забот, а возле единственного ребёнка, над которым дрожала, что стал теперь её единственным счастьем, ей всегда нужно было кого-то иметь. Мавра, ослабленная, тяжело работать не могла, искать своих людей тоже не в силах теперь, так пусть, — говорила она цыганке, — останется у неё, сколько захочет, а тут, где разные люди приходят, может, что о своём ребёнке услышит, разузнает. А может, вернутся ещё и её люди — за ней, то здесь, у мельницы, она скорее всего узнает об этом.
Мавра послушала. Осталась.
Однако недолго выдержала в тихом вдовьем доме под горой Чабаницей. Сидела, пока не окрепла, но, оправившись, бросилась в округе ребёнка своего искать да о людях своих разузнавать. Ходила, блуждала неделями, месяцами, как голодная волчица, а в конце вернулась. Тощая, бледная, без капли крови в молодых устах, с унылыми печальными глазами, и снова стала жить у Иванихи Дубихи.
Её люди исчезли по своему обычаю, словно под землю провалились, а о ребёнке так же, как и о них, не осталось следа. Никто ничего не знал. Не знал и не слышал.
И не плакала уже Мавра больше. Знала — ничто не поможет.
Выплакала слёзы. Лишь своих чудесных глаз, что излучали грусть, она никогда смело не поднимала на людей. Стыдно было. Муж, родные и свои люди выкинули из среды своей, как собаку, чужим людям на посмешище, а ей самой на горе.
Да и что могло быть ещё хуже?
Осталась, казалось, навсегда у богатой Иванихи Дубихи и ухаживала за её ребёнком. А так как нуждалась в пище для пробуждённого однажды материнского чувства, то стала чуть ли не второй матерью для маленькой Татьяны, ибо со временем Татьяна стала словно её собственной дочерью, и она успокоилась, позабыла о своей собственной.
Так жила, ухаживая, отдаваясь заботам о чужом ребёнке, до той минуты, когда не пробудилась в ней тоска и привычка её странного народа — менять время от времени место своего обитания, — захотелось странной тоской потянуться куда-то в дальний мир.
Тогда прощалась с ребёнком, заливаясь горькими слезами, а Иванисе кланяясь, с руками, сложенными покорно на груди, низко до ног, целовала её колени и руки и уходила. Иваниха Дубиха, что привыкла к ней, полюбила её за любовь и искренность к своему ребёнку, сердилась на неё... хотя, согласно своей серьёзной натуре, не словами, а глазами и молчанием, и не отпускала. Как сказано, она любила осиротевшую цыганку, а во-вторых, была ей и благодарна за по-настоящему материнский уход за ребёнком.
— И куда тебе идти одной в далёкий незнакомый мир? — упрекала. — С ума сошла? Не гневишь ли ты бога, покидая вот так легко хлеб-соль, привязанных к тебе людей и ребёнка? Зачем и ради чего уйдёшь... и каким путём? Не кара ли господня это снова над тобой?
— Нет, — отвечала печально цыганка. Она должна идти в мир. У неё земля горит под ногами, её покой словно в незнаемую даль от неё уплыл и теперь всё время манит к себе. Она должна сменить место — оправдывалась. Может, встретит отца-мать, узнает теперь о них, может, кого-нибудь хоть одного из тогдашних своих людей увидит, встретит. Может, счастливая минута соединит её через годы с ребёнком, с отцом-матерью, а может, встретится с самим Раду... Она знает, куда, когда цыгане кочуют из Венгрии или Молдавии, а когда возвращаются. Знает их знаки, какие оставляют для других на деревьях, камнях при дороге и т. п.
Она должна идти, что-то не даёт ей покоя. Не уйдёт — заболеет от тоски, грусти... Чувствует, что больна от этого, должна идти… зачем ей сидеть?
Пойдёт.
— За Раду хочешь, чтоб побил хорошо? — спрашивает сухо Иваниха Дубиха и пронизывает цыганку, которая молча слушает, глазами.
— Да пусть, не боюсь. А не найду, не встречу никого, вернусь. Кроме вас, госпожа (так называла она Иваниху Дубиху, что всё в чёрном ходила), никого у меня в мире нет.
— А ребёнка как оставляешь? — спрашивает Иваниха и указывает на маленькую Татьянку, что всё вертится и сама важно между обеими женщинами, словно понимает, что её нянька уходит, может быть, навсегда от неё.
— Ой! — вскрикнула Мавра, разрыдавшись вслух. — Ой, не отягчайте ещё хуже бедное сердце Мавры.
Однако успокоившись спустя недолгое время, уходила. Люди, видя её в отъезде с сумками, полными какого-то зелья и тряпья, смеялись вслед за ней.
— А вон, — ругались, — Мавра идёт уже снова в мир. Идёт искать цыгана-пару, её одной мало в селе. У вдовицы её одолела тоска.
Она отвечала горькими проклятиями, сверкая при этом искрами презрения из чудесных своих чёрных и печальных глаз, и шла.
Возвращаясь через несколько месяцев, а иногда и через год, после таких странствий вдруг под Чабаницу, уставшая и разочарованная, рыдала неудержимо от радости, увидев подросшую за её отсутствие Татьянку, которая радовалась ей больше, чем самой матери. А Иванисе Дубисе снова падала к ногам, как при уходе, и, целуя её колени, молила:
— Примите меня снова к Татьяне, славная хозяйка! Мне надо было вас слушать, а не свой цыганский ум. Намучилась лишь среди чужих, набралась ругани, унижений, проклятий и снова вернулась, не встретив никого. Ни отца-матери, ни о ребёнке не слышала, ни о своих людях не узнала, ни о самом Раду — лишь столько, что среди чужих людей чудодейственным зельем торговала... и то тут, то там поворожила... и вот гостинец вам и душечке своей принесла. — При этих словах ставила какие-нибудь простые лакомства, которые любила сама страстно есть, перед серьёзную Иваниху Дубиху и её маленькую дочь.
Через несколько лет после последнего странствия в мир, именно когда Татьяне шёл двенадцатый год, предстала Мавра однажды перед Иванихой Дубихой с просьбой позволить ей отделиться от неё и поселиться где-нибудь ещё.
Иваниха Дубиха удивилась.
— Вы добры ко мне, маменька-хозяйка, — объясняла. — Вы и ваша дорогая голубка, но деревенские люди... уж слишком донимают, насмехаются здесь, в вашей мельнице, надо мной. — И с этими словами разрыдалась по-настоящему.
— Как это насмехаются? — спросила Иваниха, хорошо зная, что над бедной несчастной иногда насмехались крестьяне, особенно чужие на мельнице.
— Да как же, не знаете, может, и сами? — отвечала раздражённо Мавра, закуривая свою трубку и громко пыхтя ею, при этом набирая смелости возражать иногда даже самой Иванисе Дубисе. — Все, кто зайдёт, — говорила, — во двор ваш, посмеются надо мной. "А ещё долго будешь, — говорят прибаутками, — муку в мельнице молоть? Долго ещё чёрными глазами колёса крутить?" Побей их сила божья, — прокляла. — Или снова, что хуже всего обидно, ибо это уже за вас и за мою дочку. "Обсыплешь ты хорошо, — спрашивают, — дом Дубихи цыганским зельем, чтоб богачи наведывались к её дочке уже теперь? Она уже, нівроку, ады — подрастает". А другой скажет: "Да где, — говорит, — подсыпает. Если бы это умела, сама бы себе наворожила, чтоб приехал чёрный из шатра, хоть на старом помеле, и засватал, ибо, гляди, уже поседела, хоть глазами светит, как чёрный кот из-под печи".
— Вот так, маменька-хозяйка, слышу я сотни раз от людей — и чем дальше, тем больше. Не могу уже больше... А и вам бесславие, что такое болтают про ту, что живёт в вашем доме, что вашу Татьянку воспитала и оберегает. Пусть я уйду из дома, они сами замолкнут.
Иваниха рассердилась. Она не доверяла полностью цыганке, о которой знала, что у неё был хитрый ум и язык на месте и она отрезала каждому, кто посмел её обидным словом задеть, хуже, чем оса.
— Я тебе не верю, Мавра, — говорила, желая таким способом выведать настоящую причину решения няньки своей дочери. — Не верю я, Мавра. У тебя другая причина, что хочешь нас покинуть.