Из-под того "Белого камня" было видно все соседние вершины и леса, а среди них и одно село, названное Третивка, что лежало чуть ли не уже на венгерской границе и было действительно, как соседили деревни между собой, третьим по счёту.
С восточной стороны Чабаницы, в получасе ходьбы от усадьбы и мельницы Иванихи Дубихи, выбегала в лес белая тропинка, которая, как сказано выше, опоясывала гору Чабаницу и заканчивалась за её плечами, соединяясь с одной широкой дорогой, ведущей в другие сёла, а также в Третивку...
Идя той тропинкой от мельницы Дубихи вверх лесом, с одной стороны мимо её полонин, а с другой — мимо глубокой пропасти, где журчал весёлый ручей, что никогда не пересыхал, наталкивался путник немного в стороне от берега пропасти, за несколькими старыми елями, на колыбу-бурдей Иванихи Дубихи.
Белая тропинка, что бежала мимо колыбы, ласково опоясывая Чабаницу прямо над ущельем, не обязательно останавливалась возле жилища. А колыбе и дела не было до тропы, что могла иногда и непрошеного гостя-путника привести к ней. Она стояла, опершись с одной стороны о какой-то камень, чуть ли не такой же величины, что, казалось, откололся с вершины Чабаницы от самого главного "Белого камня" и, скатившись, оказался окончательно за белой тропой над краем пропасти, составляя некую опору для маленькой колыбы. С восточной стороны колыба выглядывала из-под елей прямо в пропасть с шумным потоком... а там дальше — и на соседнюю лесистую гору. Но её почти не видно сразу из-под широких кряжистых ветвей старых елей. Потому-то и приглянулась она цыганке Мавре так к сердцу... и пробудила в ней мысль...
поселиться там в одиночестве и предаться целиком ворожбе и лечению людей всякими травами с горы Чабаницы.
В первые годы своего существования колыба служила приютом пастухов богача Ивана Дуба, что не только летом жили здесь, присматривая на пастбищах и полонине за скотом и лошадьми, но иногда и зимой, когда этого требовали хозяйские нужды. После смерти Ивана Дуба колыба несколько лет стояла пустой и только теперь дождалась нового жильца в лице цыганки Мавры, которой казалось, что никто и ничто не нарушит здесь её покоя, и она сможет без помех предаваться гаданиям, заговорам и всему прочему, что входило в круг дел цыганки-ворожки.
* * *
В один прекрасный летний день перебралась Мавра на Чабаницу.
Двенадцатилетняя Татьяна проводила её в сопровождении Иванихи Дубихи, будто помогая переносить цыганскую утварь и вещи, которых, впрочем, было так мало, что за два раза всё уже оказалось на месте в хижине над ущельем.
Когда Татьяна возвращалась от Мавры белой тропинкой, плача, в её маленьких ушках качались золотые серьги-колечки, полумесяцы, которые Мавра распорола где-то из какого-то старого тряпья и вложила ребёнку на память о себе.
— Носи их, дочка, и никогда не снимай... — говорила-наговаривала Мавра серьёзно, вставляя их ребёнку в уши. — Золото хранит от зла и притягивает другое золото. Маленькой я получила их от своей матери, которая добыла их себе где-то далеко, далеко в мире славным своим ворожением. Носи их, и будешь в них красива и пышна, как сама турчанка.
— Как сама турчанка, — повторила так же серьёзно девочка, покорно поддаваясь операции чёрной подруги и внимательно прислушиваясь к каждому её слову.
После этого, пообещав себе взаимно навещать друг друга как можно "чаще", они расстались.
— Приходи ко мне, Мавра, а то я без тебя умру! — приказывала Татьяна ещё раз на прощанье.
— Приду, дочка... приду! — свято клялась Мавра, молча утирая слёзы из глаз, что катились по худому лицу от тоски по ребёнку.
— Каждый день, — снова наказывала девочка.
— Ну, может, и нет, — слышалось в ответ, — по крайней мере сначала нет. Ведь люди, увидев меня так часто у вас, насмехались бы, что "дверью (сказали бы) ушла цыганка, а окном назад вернулась..." Но не печалься, дочка. Мавра Татьяну любит и она её не забудет — придёт.
И вправду, она держала слово. Навещала, как обещала. Пусть и не каждый день, но и не редко. Только зимой было тяжко. Мать дочь не отпускала, но раз-два в неделю приходила Мавра к ней. А наполнив себе сумы [12] тем, чем одарит Иваниха Дубиха, и натешившись, налюбовавшись Татьяной, возвращалась довольная назад в свою хату.
А Татьяна, что уже понемногу отвыкла от Мавры, возвращалась к матери, улыбаясь влажными глазами, и прижималась к ней...
Быстро привыкла Мавра к своему романтическому жилищу и не жалела о переселении.
По сельским людям она не тосковала, ведь допекли они ей в низинах достаточно, пожалуй, на всю жизнь. А женщины и молодицы, которым требовались советы и лекарства или заговоры от знахарки-ворожки, находили её и здесь. И ни одна, кто появлялся здесь, не приходил с пустыми руками.
Одна принесёт муки, другая молока, хлеба, третья немного масла, кто-то мелочь на табак, а каждый чем-то одарит, никто с пустыми руками не придёт. И хорошо ей живётся, Мавра не знает больших нужд, ей многого не надо.
А Татьяна с каждым годом всё взрослее и красивее, прибегает также в ясные утренние часы к своей давней подруге — и Мавре не скучно.
Летом собирает она грибы, малину, ягоды, носит в город на продажу, и всё капает что-то и за то. В пятницу и субботу спускается в соседние сёла или даже города между богачей за милостыней и никогда не возвращается с пустыми сумами.
Вечером раскладывает свои добычи на лавку и стол, что ещё остались от пастухов, и радуется им. По утрам сбегает за кое-каким скотом Иванихи Дубихи присмотреть — и живётся ей не хуже. Сказано: ей многого не нужно. А зимой снова дни короткие, ночи длинные — и быстро проходят. Весной и летом, до поздней осени, ходит ещё и за травами, которыми среди людей тайком торгует, гадает... Вот так и тянет ворожка Мавра свои дни на горе Чабанице, в лесу напротив себя...
* * *
Иначе живётся Иванисе Дубисе и Татьяне в долине возле мельницы. Иваниха сгибается под тяжестью хозяйских забот, а Татьяна вырастает, превращается в прекрасную настоящую лесную русалку.
Ей уже двадцать лет.
Высокая, гибкая и белолицая. Особенно одним бросается она каждому в глаза, кому бы то ни было. Это своим бледным лицом и чёрными густыми бровями, что дугой поднимаются, сойдясь над носом, над чёрными задумчивыми глазами.
Выглядит, словно какая-то пышная боярская дочь, что молча дивится всему на этом свете.
Пройдёт кто мимо неё из людей, засмотрится на молодое прекрасное лицо с высоко поднятыми чёрными бровями, что придают лицу выражение глубокого удивления, — задержится невольно на миг и любуется ею.
А она ничего.
Ответит с удивлённым взглядом молча сверху вниз (ибо ростом удалась в мать) — затем, засмутившись бог знает от чего, улыбнётся. И как же она прекрасна тогда, когда улыбается. Сколько мягкости души и сердца, сколько тепла выдаёт невольно улыбка тех молодых невинных уст. При этом и душа её чиста, бела, словно голубь, и ничего злого не знает. Какое зло могла бы знать молодая Татьяна, когда, кроме леса, мельницы, своей хаты со святыми иконами и старой няньки Мавры, ничего другого не знает. Да, кажется, никто так хорошо не понимал красоты молодой Татьяны, как её серьёзная мать. Смотрит иногда на неё и молча в душе молится. И не только к её телесной красоте, но и к душевной доброте своей единственной дочери. Ведь никто её так по-настоящему не знает, не понимает, как сама мать. Какая трудолюбивая, честная, какая милосердная досталась ей. Господи, смилуйся лишь над ней и дай добрую долю!
Ей иногда страшно за судьбу той дочери, над которой дрожит, и на которую молодые люди покушаются, словно настоящие хищники. Она видит, как они поглядывают за ней, бегают, окружая её сперва издали, словно те охотники [13]. А есть среди них и красивые, есть и богатые, но Иваниха ждёт всё ещё чего-то лучшего, достойного. Сама уже не знает, кого именно ждёт, и потому оберегает её инстинктивно для какого-то словно ангела-царевича, который должен ещё откуда-то явиться и забрать её от матери под свою искреннюю опеку.
Откуда он должен прибыть?
Не знает.
С её села, с долины — нет. Ведь тут, в низине, она знает уже всех. Уже и несколько раз сватов прогоняла. Не по сердцу они были. Ни матери, ни дочери. Но, может, вон там, из-за той горы, куда скрывается река, становясь полноводнее... может, и на сплавах он когда-то приедет.
Может...
Потому надо беречь и оберегать Татьяну, чтобы не подалась за неподходящую для себя пару.
Бережёт и ласкает Иваниха Дубиха девицу, дрожит и молится о доброй доле для неё.
Она придёт.
Татьяна добрая, милосердная и трудолюбивая — отчего бы и не наделил её господь за то доброй долей?
Для добрых злой не бывает.
Живёт Татьяна спокойно у матери, словно цветок в садике. Не видит и не слышит многого. Особенно же никогда не видит зла. Не видит даже своей красоты, что всех, как солнце, ослепляет; разве как над чистой водой наклонится — увидит себя. А так...
Сказано — не видит и не слышит никого.
В село к девушкам-ровесницам мать её редко пускает. Они — подальше от её усадьбы и мельницы, и ей страшно за дочь. Одну её только имеет, как одну душу, одно сердце в груди, потому всего боится. Кто богом сужен, сам придёт к мельнице. Она своим мощным шумом не одного приводит. Она как отдельный мир, — а Татьяна его боярыня. Кто бы не заинтересовался ею, не посмотрел бы на неё?
Лишь одного теперь не запрещает мать Татьяне. В одном не ограничивает её никогда. А это — заходить к ворожке Мавре над пропастью, когда только захочет, и гулять лесом.
Идя вверх по лесу, поёт Татьяна полной грудью, будто отдаёт то, что в душе звенит. Оно ясное, сильное, природное и чистое. Сказано — красота из первой, божественной руки.
Идёт она по белой узкой тропинке всё вверх, тут и там наклоняясь к тоскливо склонённому колокольчику-цветку — среди колышущегося шума елей, и всё мимо своих и соседних полонин. И ей здесь хорошо.
А старая Мавра! Ай-ай, кто так умеет стеречь девицу, как она! А её уже все боятся — хоть бы лишь за её страшные глаза, что одним своим блеском — умеют наказать. Так что никто и словом не коснулся бы Татьяны.
Сама же Иваниха Дубиха, строгая и богомольная, каждое воскресенье и праздник ходит с дочерью вдвоём к храму божьему, а зимой ездят...
* * *
Молодой Гриць, воспитанник богача Михаила Дончука в Третивке, недалеко венгерской границы, узнал довольно рано о том, что он не его родной ребёнок, а чужой, подкинутый, которого когда-то нашли в тряпье на пороге. Хотя его хозяева, или, как он их называл, отец-мать его, и хорошо держали, и красиво одевали, хозяйка, рассердившись иногда, проклинала его на доброе слово.