Тогда он встал и спустился в долину. В долину, а потом снова поднялся к горе. Там, не слишком высоко на горе, стояло роскошное подворье, что уже своим видом выдавало богатство. Вокруг него, как и до сих пор в лесу, всё ещё сон. Тогда он подошёл неслышным шагом к завалинке и положил на неё осторожно белого спящего внука.
Сам оглянулся.
В добрый ли час положил мальчика? Неизвестно.
Господи боже, дай, чтобы в добрый...
А дальше... откроет ли что судьбу ребёнка?
Ничто не ответило на его думу. Вокруг тихо и тихо. Ни шелеста, ни движения, ни шума. Сказано, сам сон ещё дышал. Утренние туманы нежно поднимались вверх и всё перед его глазом закрыли.
Когда вернулся назад на свою дорогу, встретил на тропе какого-то чабана. Тут же остановил его.
— Почему ещё перед восходом солнца где-то трембита отзывалась? И не то чтобы отзывалась, а рыдала...
— Видно, какой-то богач умер. Бедный не имеет овец и полонин, так за ним трембита жалеть не будет, — ответил чабан коротко и начал быстрым шагом спускаться с горы.
— Го-ов!! — задержал его ещё на минуту Андронати, отойдя уже несколько шагов. Чабан остановился нехотя:
— Чего вам?
— Чьё это подворье... вон то на невысокой горе, со стогами сена возле хаты? — спросил, указывая на хозяйство, где оставил внука.
— Это... первого богача в нашем селе. Не знаете?
— Нет. Я чужой.
— Михаила Дончука... — добавил ещё чабан.
— А дети у него есть?
— Ни одного. Зато сотни овец и табун коней. Там... — и, не договорив начатого наспех предложения, чабан сделал лишь рукой движение, мол, «у богача достаток немалый...», и скрылся среди деревьев.
Пошёл и Андронати, не оглядываясь больше, утерев слезу с глаз, что с трудом выдавилась.
Шёл морем живичного запаха, что разливался тут чистым утренним воздухом. Ёлки будто поленились в нём, будто от сонливости всякое движение забыли.
Где-то высоко под небом кружили одиноко плавным полётом здесь и там два хищника, высматривая с высоты добычу на день.
Оказавшись на хребте горы, с которой увидел венгерскую границу, вспомнил Андронати теперь и покинутые свои шатры.
Что там творилось?
Хорошего, верно, ничего.
Видел в душе ярость Раду.
Без драки или, может, и убийства, наверное, не обошлось. А может, за всех отплачивает женщина.
Но нет. Её все боятся. Она страшна, могуча со своей силой чар. А потом и тем, что из женщин в их общине она по возрасту самая старшая, и потому защищена от всяких нападок уважением, которое цыгане в каждой общине отдают старейшей женщине. Раду, конечно, тоже, хотя и какой мстительный и скорый в поступках, не посмеет ей причинить зла. Но, может, товарищ его пострадал, когда вернулся в шатёр среди спящих и разбудил его. Ему одному Раду не всегда доверял, упрекая, что не Раду, а его, бедного музыканта, считали старшиной. Но как бы там ни было, хорошо, что уж Мавра вырвана из его рук. Какой бы её дальнейшая судьба ни ждала среди чужих, особенно сперва, то хоть останется живой, не станет калекой. А ребёнок её тоже, будь его отец и не цыган, не будет убит, словно зверь. Найдут добрые люди, смилуются, и ни мать, ни сын не погибнут среди них. А со временем, если он, Андронати, не погибнет... отыщет их, и они присоединятся к другой общине. К тому времени и ярость Раду остынет.
Бедная Мавра! Какое будет твоё пробуждение в лесу под елью?
"Мавра!" — кричала с болью душа, рыдало сердце отца, и снова слёзы залили его лицо. Шёл дальше почти наощупь. Никогда такого горького горя не испытывал ещё в своей жизни, как в эти дни. Лучше бы умерла она маленькой, чем в лучшие годы вот так осиротеть, загубиться. "Из-за чего?" — вскрикнул отчаянно, ударив так же от дикого горя в ладони.
Когда поймал её грех в свои сети?
Она же не смела чужого мужчину и рукой коснуться, а она грешная... Господи боже!.. Но ба! он уж знает когда; тогда, как стала ходить к панам гадать и под его, Андронати, скрипку грустные песни петь, а ему, Раду, ненасытному на деньги, носить от господ за гадание и пение золото. Тогда и нашёлся волк на её красоту и молодость — вот до чего дошло. А он, бедняга? Куда ему возвращаться? Разве пойдёт прямо в пусту и присоединится там к какой-то общине, призвав к себе и жену. Так. Иначе нет. А когда-нибудь... через несколько лет, может, снова придёт в эти края и посмотрит, как живётся внуку у богача. Через несколько лет... а до того времени пусть имеет его господь в своей опеке. Его и Мавру.
Долго, долго смотрел ещё музыкант острым взглядом по вершинам лесистых гор, что словно из утренних туманов медленно раздевались, выдвигая один хребет за другим навстречу солнцу, что, поднявшись на востоке, алело светом, ослепляя глаз.
Когда Мавра проснулась утром, увидела над собой, вместо закопчённого и лохматого шатра, зелёные ветви ели и опомнилась, что она в лесу. В первый миг не знала, что думать, увидев себя одной, без своих людей, без Раду, без матери, отца, что доселе не отходили от неё.
Начала звать.
Но слабый её голос расходился лишь слабым эхом по лесу и никого не отзывал.
Лежала какое-то время, ожидая мать, и прислушивалась.
Не шла мать?
Никто не приходил.
Вокруг неё тишина и лишь широкий крылатый шум леса колыхался смолистым воздухом да где-то слышался шелест белки, что молнией карабкалась по елям. Тут и там заглядывало солнце золотым сиянием сквозь еловые ветви — и где-то снова недалеко шумела река, а вместе с тем шумом доносился и гул мельницы.
Значит, она где-то недалеко какой-то мельницы.
Однако почему она здесь одна? Где делась её мать? Где уже шатры? Почему вокруг неё не слышно гомона её людей, не слышно ни голоса отца, ни брани и приказов Раду, ни звона медных котлов, когда их чинили, ничего. Почему всё так? Лишь тишина и тишина, и она вот тут одна.
Что случилось?
Неужели она покинута? О господи боже!
Как это могло произойти? Покинута и матерью?
— Мама, мама! — начала с горячечным испугом звать, а её волосы поднимались дыбом. Неужели она покинута? — Мама!! — вскрикнула с невыразимым ужасом и начала плакать. Плача вслух, словно маленький ребёнок, звала то мать, то отца попеременно. А не дождавшись ни отца, ни матери, переменилась, вдруг словно глаза в её душе открылись. — Это работа Раду, — заплакала она с неописанной болью. Он её выбросил из своего шатра и уехал. Забрал всех, отца и мать, забрал своих людей и, как ветер, своим обычаем ночью сбежал. Это работа Раду. Он обещал отомстить за "измену", за "белого" ребёнка и сделал, как сказал. — О-о-о! — зарыдала бедная вслух, в отчаянии зарыв пальцы в волосы, и аж заходилась от плача.
Вдруг остановилась.
Молнией вспомнила своё дитя, и она умолкла. Поднявшись с трудом, начала искать вокруг себя. Ребёнка не было. Была куча всех её вещей, малейшие её мелочи, но ребёнка не было. Полуземлевшая от страха, упала назад. Теперь поняла. Было, как догадалась сразу. Раду выбросил её — и, забрав всех вместе с ребёнком и родителями, уехал тайком ночью.
Начала кричать, звать. Всех людей, каких только знала. Звала по имени. Между тем всё время и отца, и мать, даже и самого Раду. Но напрасно. Никто не появлялся.
Вокруг неё повторялось одно и то же. Шум сосен, тишина, одиночество, — а больше ничего. Никто и ничто.
На её лбу выступают крупные капли пота. А её голову пронзила, как прежде, одна страшная мысль. Отец, мать, Раду и все покинули её за "измену", за её "белого" ребёнка. Покинули. Словно вот эти лохмотья, что обтягивали её, выбросили из своей среды и ушли. Зарыдала страшно вслух. Теперь уже всё поняла и предалась неслыханному отчаянию. Но тут же снова опомнилась. Но — дитя!.. Господи, боже милосердный, добрый, где дитя? Забрали? Украли? Убили? Что с её ребёнком сделали? С её дорогим ребёнком?
Снова разразилась плачем.
Всёю душой, всем телом рыдала.
Что теперь будет? Где её дитя? И в сотый раз перебирает узлы возле себя, оглядывается вокруг себя, ищет ребёнка — и нет его. Не может его нигде найти. Не поможет ей уже плач, не поможет рыдание, ничто уже не поможет. Надо иначе искать.
— О, это ты, Раду, сделал! — зовёт она, поднимая свои тонкие руки отчаянно вверх. — Это ты! Обещал убить, как собаку — и убил. Но надо было уж и Мавру с ребёнком убить. А то... — тут она прерывает вдруг и снова впадает в отчаяние. Роет в волосах руками, бьёт себя в грудь, дёргает одежду на себе... перестаёт, прислушивается, и снова новое отчаяние, снова то же самое, но — всё напрасно.
Ребёнка нет.
Вокруг неё лишь разбросанные, разорванные её лохмотья, густой лес и шум деревьев.
Ослабев от рыданий и отчаяния, она легла и умолкла. По её бледному худому лицу из-под прикрытых век катятся горячие слёзы...
Вот и всё. Как обещал отомстить, так и сделал. Ребёнка убил, её покинули, и должна умереть. Сил встать и пойти за ними у неё нет, значит, должна тут лежать и умирать или ждать, пока придёт, может, кто-то лесом. Может, ещё из её людей кто. Может, их силой выгнали из села... и они лишь пока оставили её тут, а позже придут и снова заберут.
Может... Но дитя? Дитя принадлежит ей.
Она лежит и слушает...
Вокруг тихо-тихонько, лишь лесной шелест.
Где-то будто гремит недалеко мельничное колесо... шумит какая-то река... но господь знает, где это. Господь знает, где ещё люди.
Она начинает снова плакать, снова звать. Пытается встать, но видит, едва держится на ногах. Она же ещё больна. Господи боже, что ей делать?
Скользит снова на землю, припадает лицом к земле и принимается за безумный плач, отчаяние. Ничего не слышит, не знает, лишь одна боль и один жаль. Уже начинает и тело жечь от какого-то внутреннего огня.
Но что уж ей по себе, у неё нет ребёнка. Ребёнка!
Убили!!
Ей темнеет в глазах, в ушах звонит, потом становится как-то так слабо... горячо... глухо... гибнет.
Вдруг кто-то трясёт её, поднимает.
— Не спишь уже, женщина? Не спи!
С трудом размыкает глаза, вглядывается вперёд себя, опоминается. Над ней склонена высокая фигура какой-то немолодой женщины, видимо, какой-то пани или что-то, а возле неё какие-то люди: женщины и мужчины.
Женщина или пани в чёрной покрытой голове, сама бледная и худая, смотрит милосердно на неё и говорит:
— Вставай и иди со мной. Будешь у меня. Ты больна. Лежала тут больше суток. Мои люди проводят тебя понемногу к моему дому.
Мавра всё ещё толком ничего не понимает, но слушает и старается подняться.
С любопытством смотрели присутствующие, особенно женщины, на несчастную покинутую, что лежала, словно подстреленная большая птица, с чудесными, невыразимо печальными, как ночь, чёрными глазами, а возле неё разбросанные лохмотья, какая-то одежда и между ними тут и там золотые червонцы.