Металась, вонзалась, вызывала тоску с печалью и растекалась горем.
Андронати играл дойну.
— Мавра! — кричал отчаянно время от времени, не помня себя от дикого горя и притопывая ногой. — Мавра! — он играл, качаясь всем телом, словно безумный. — Мавра! Твой отец играет... Андронати играет в последний раз для тебя среди цыган; завтра, может, его уже не услышишь! Мавра!
Раду лежал лицом к земле и отдавался лишь одному чувству. Изменила его. Изменила, и он не прикоснется к ней больше, разве что со злобой. Убьёт. Иначе он не в силах по своей натуре. Не в силах. Не в силах. Голос скрипки вцепился, казалось, лишь в его одну душу — израненную болью и жаждой мести, и, словно оса, всё снова и снова впивался в неё, терзал. "Белого ребёнка привела, чужого мужа, чужого мужчину". Вскриком рвалась скрипка, жалобно звенели цимбалы: "чужака какого-то..." И он в этих мыслях и с тем чувством жалости и зависти словно сходил с ума. "Белого какого-то ребёнка... на третьем году брака с ним... Мавра! Будь проклята за твою измену, всё горе на твою голову!"
Луна взошла полной из-за высокой лесистой горы и не двигалась с места.
— Раду! — словно добился вдруг голос Мавры до него, и скрипка Андронати разлетелась разбитая возле его головы. — Раду! — Он вздрогнул, а Андронати повалился рядом с ним на землю.
— Мавра, Ма-в-ра! Мы прощаем тебя навеки, на... веки, — стонал, а после долгой минуты молчания просил: — Спите, люди, спите. Эту ночь ещё переночуйте возле неё, а завтра сделаете, кто из вас захочет, сами с ней конец. Кто взял червонцы, пусть возьмёт и её душу или и её саму. Разве не так, Раду?
— Так, — отозвался сухо голос старшины.
— А потом назад в пусту — широкую, безбрежную пусту.
— Ух-га, пуста! Ух-га! — ухал диким голосом музыкант. — А сегодня ещё спите. И с вами всеми старый Андронати. — И сев, подогнул ноги под себя, вцепился пальцами в волосы, зарыдал горько. Должен был со своей Маврой расстаться, выхода не было. Кара за измену, особенно у женщин, а тем более у жён старшин, должна была всегда свершаться. Сам он лучше всех понимал её проступок — и это последняя её ночь среди них, цыган. "Спите, люди!.. — молил. — Спи, Раду. Видите, всё окаменело. Если уж так суждено, так пусть и будет. Луна всему свидетель; брат-месяц, что нас никогда не покидает. Спите, люди, спи, Мавра, спи, Раду, молодой осиротевший атаман-рай. Вы мои дети. Умолкните все, пусть она среди нас напоследок хорошо выспится. Спите. Спи, Мавра... спи, Раду. Нас ещё только пуста ждёт... Широкая, глухая пуста. Тихо... тихо... спите... Мавра... спит... тихо... спите..."
Утихло...
Спали.
Было около первого часа этой же ночи, как молодая красивая жена атамана Раду, Мавра, уходила от него с своим белым сыном навеки из его шатра и его дороги.
Цыгане вместе с Радой спали, как убитые, и только двое отделились из их среды кошачьими движениями. То были старый Андронати и его верный товарищ музыкант-цимбалист, что никогда с ним не расставался. Оба они условились заранее не пить столько, сколько другие, а когда все уснут, вынести Мавру из шатра вместе с ребёнком и тем способом вырвать её из рук Раду и спасти от смерти или хотя бы — от какого увечья. Постановления старшины среди цыган иногда были страшны, и потому они посоветовались между собой, не втягивая никого в тайну, вынести раньше чем за четыре дня Мавру из шатров и так уберечь её от беды, смерти. А имея её раз вне шатров, они считали её спасённой. Мавра была умна и хитра и, конечно, сумеет справиться в жизни, пока снова когда-нибудь встретятся. Её ребёнка Андронати подбросит бездетному богачу... может, где-то там в одном из сёл за горой Чабаницей, и будет всё хорошо. Лучше так, чем погибнуть или быть искалеченной на всю жизнь. Раду любил иногда увечьем мстить на врагах, и этого боялся старый музыкант.
И когда действительно все заснули тяжким сном от напитка, приправленного Андронати усыпляющим зельем, за которым он ходил два дня по горам, Андронати и товарищ вынесли Мавру с ребёнком из шатра.
Не погибнуть должна была она, молодая и красивая, единственная его дочь, как какая зверушка, но жить. Жить среди добрых людей дальше. Мир велик, бог кормит всех и её тоже накормит. При Раду ей оставаться нельзя, — он будет мстить на ней всю жизнь, как только она поднимется на ноги. В своего славного отца, семиградского атамана цыган, он удался своей злобой, злой и мстительный, как смерть, даром что красив, как месяц, и сверх своего возраста мудрый.
Мавра, тоже опоенная зельем, спала, словно мёртвая, когда её выносили, и ничего не чувствовала. Лишь луна видела да звёзды, что происходило, больше никто.
Андронати стучал зубами, как её выносили, от горя сгибался. Но лучше вынести на милость среди чужих людей, чем видеть убитой или навеки искалеченной. Так ещё увидит её когда-нибудь в жизни, позже или раньше найдёт, но калекой видеть хуже, чем смерть.
Шли Чабаницей мимо шумной реки, что пенилось и металось в своём русле, диким размахом разбиваясь время от времени о великаны-камни.
Шли в противоположную сторону от своих шатров, пока нашли подходящее место, где были уверены, что оно и подальше от села, и... посещаемо людьми.
Недалеко от мельницы недавно овдовевшей богачки Иванихи Дубихи, в стороне от села, уложили Мавру под высокой, раскидистой елью и оставили.
Ель считалась цыганами священным деревом, что охраняет от смерти и является товарищем цыгана. Пока что она теперь была единственной защитой несчастной, пока не смилуется над ней чья-то человеческая душа. Рядом со спящей поставили узелок со всеми её вещами и червонцами, что собрал товарищ-цимбалист с земли и подарил теперь дочери своего верного друга Андронати.
После пошли.
Товарищ вперёд, чтобы лечь назад на своё место, не вызвав ни у кого подозрения, а Андронати позже. Андронати вернулся на минуту один к дочери.
Она всё ещё спала...!
Порыдав возле неё горькими слезами и произнеся над ней какие-то волшебные слова, что должны были охранять её в дальнейшей жизни от зла, забрал её белого сына и ушёл. Прижимал его нежным движением к себе, всё время бормоча и проклиная, чтобы тот враг, что смутил его мать, довёл до этого несчастья, не дождался никогда предстать перед господом богом... а скитался вечно в нищете и горе... в голоде и холоде по миру. Чтобы он этого не дождался.
Куда нёс сиротину? — спрашивал себя. Не знал ещё. К каким отцу-матери? Он их не знает, не видел, не слышал много о них — а идёт. Подкинет ли в счастливый час? Пока жив, он будет всё время врага проклинать. А его проклятия страшны, их боялись все. Они сбывались.
И шёл.
Шёл под гору узкой тропинкой, что начиналась недалеко мельницы Иванихи Дубихи и обвивала по правой стороне Чабаницу, всё дальше скрывалась в лес, а справа вела прямо над краем глубокого оврага-пропасти, в котором несся какой-то шумный поток.
"Белая" та тропа, как её звали люди в селе, то поднималась вверх, то снова опускалась ниже, соответственно формации горы Чабаницы, и всё направо мимо глубокого тёмного оврага, что делил, впрочем, Чабаницу от соседней скалистой горы, обращённой к Чабанице крутой лесистой стеной и её белой тропой.
Та белая тропа тянулась то густым лесом Чабаницы, то снова красивыми лугами и полянами, но всё оставалась одинаково белой и узенькой.
Наконец закончилась.
Закончилась, словно прилегла, растеклась в какой-то дороге, что тянулась поперёк откуда-то мимо белой тропы и, отрезав её дальнейший путь, поглотила узенький, словно речку, поток в себя. С серым рассветом вошёл Андронати в третье село от Чабаницы, что лежало уже недалеко от одной горы, которая возвышалась прямо на венгерской границе.
Недолго он так шёл, а всё уже был весь в поту.
Сел на краю леса на горе и огляделся. Солнце как раз обещало восход, а ели дышали холодным запахом смолы. Утро шло к рассвету, но повсюду ещё царила святая утренняя тишина.
Повсюду ещё сон.
Старый отец с белым внуком на руках искал чего-то острым взглядом там, внизу, в селе.
Не мог найти, даром что в нём душа дрожала.
Там, в долине, в селе под горой Чабаницей, недалеко быстрой реки, в лесу, где лишь недалеко одинокая мельница с рекой вместе гудит, покинул он больную дочь, словно зверушку, чтобы свои же люди не убили, не искалечили, а тут держит её несчастного сына, чтобы подбросить его чужому бездетному богачу в долинах, и вот как-то не везёт.
Седой туман, словно нарочно, будто не хочет подниматься с села, чтобы открыть ему дорогу, по которой идти, показать дом зажиточного хозяина. А день всё яснее, всё больше светает.
Вздохнул тяжко. Вот до чего дожил. Что судьбой назначено делать. Вчера разбил от горя, прощаясь с дочерью песней, свою скрипку, оставил жену и ушёл. А как вернётся, кто знает, застанет ли живую. Цыгана лишь цыган знает — что в нём кипит, что в нём творится. Вот что значит цыганская жизнь. Сегодня здесь, завтра там, а послезавтра, может, и мёртвый. Ему вспомнилась вдруг сказочная, почти тысячелетняя легенда о причине вечного цыганского странствия и бедности. Будучи ещё в Египте, они не приняли Марию с Иосифом и божьим дитятком у себя на отдых, — и потому за кару скитаются, странствуют издревле по миру. И закончится ли когда эта кара господня? Отбудут ли её? — спрашивал себя.
Усмехнулся горько, словно во сне.
Вероятно, пока племя цыганское будет существовать — она не закончится...
А теперь его поступок с дочерью и с белым невинным её ребёнком, не кара ли это ещё, не покаяние какое? Господи боже, смилуйся над своим грешным народом — он кается. В нищете и покорности, в голоде и холоде кается он тяжко.
Прошептав эти слова, он ждёт.
Туман висит над селом, не поднимается ещё. Он будто не пускает ребёнка в село. Или это предзнаменование, что и его судьба такая туманная когда-то ждёт?
Солнце вот-вот взойдёт, вот-вот загорится, а туман не уступает.
Вдруг... что это?
С противоположной горы, отделённой от него лишь небольшой долиной, раздаётся голос трембиты.
Так рано?
Да. Это действительно голос горной трембиты, что-то возвещает печально и протяжно, словно явный скорбный зов. Андронати кажется, что её голос всем своим смутком обрушивается на него. Вокруг тихо — ни одно дерево не шелохнёт ветвями, а голос трембиты всё шёл по вершинам. Так, как он.
Андронати не удержался и заплакал при звуках этой трембиты. Недоброе предвещал этот звук трембиты утром. Андронати глянул на солнце. А оно уже поднималось из-за какой-то горы, краснея кровью, великолепное, ослепительное. Туман в долине редел.