Ты провинилась! А ведь так она боролась сама с собой, так что-то поднимало ей руки... молило открыть двери — а всё же... страх перед смертью не допустил. Не смогла, боялась.
Потом ещё прислушивалась, дрожа всем телом. Не вернётся? Но больше ничего не услышала. Тишина и тишина. Лишь где-то глухое, протяжное, голод выдающее волчье завывание неслось лесом среди однообразного шума дерев. Больше ничего. Огонь в печи едва светился, словно подмигивал темноте в хате, и мёртвая тишина воцарилась...
Мавра не покинула своего места у порога, всё чего-то боялась, так там и осталась. Встревоженная испугом и мыслью об отце, мучилась чуть ли не до самого утра.
Рано-рано, как только в лесу рассвело, она поднялась и выглянула перед хату. Перед дверью и под окном виднелись в намётанном под хатой снегу большие, тяжёлые, неспокойные следы человека, а потом они терялись в стороне, что вела к соседнему селу.
Мавра вернулась в хату. Не могла избавиться от чувства, что совершила что-то очень злое, не открыв двери. Теперь, днём, сказала себе, что голос, что так её напугал и напомнил голос отца, не мог принадлежать мёртвому, а лишь живому. Теперь она знала. Большие, беспокойные, полные отчаяния человеческие следы были здесь, у её хаты. А если не открыла бедному, то, может, они затерялись в лесу или даже пошли навстречу волкам.
Вернувшись в хату, она снова развела огонь. Что ей оставалось делать? Принялась прежде всего гадать на зёрнах-кукурузах. Было ли этой ночью у неё добро или зло?
Не догадалась.
Зёрна не падали в пару. Сколько ни перемешивала, сколько ни бросала их, а они всё не в паре ложились. Всё не на ровное число...
Мавра задумалась.
Она ясно чувствует, что поступила плохо, не впустив человека в хату, и из этого выйдет беда...
* * *
Каждое ясное воскресенье ходит Татьяна, красиво убранная, к своей старой подруге Мавре на Чабаницу, в лес над яром.
Так и в это воскресенье.
Сорвав в саду два пышных больших красных мака и украсив ими лицо по обе стороны, выглядела в золотых полумесяцах-серьгах, что когда-то получила от Мавры и за которые её в селе с детства прозвали «турчанкой», — великолепно.
Так пошла.
Оказавшись возле Мавриной хаты и убедившись, что двери снаружи были тщательно заперты, она догадалась, что Мавра вышла или в соседнее село, или искала где-то в лесу, как бывало часто, чудодейственные травы. Ждать её возвращения не имело смысла, ведь уходила она иной раз и на целый день.
Татьяна пошла белой тропинкой дальше, думая, что, может, встретит старую по дороге. Идя мимо пастбищ своей матери, она с удовольствием заглядывала с правой стороны в глубокий яр, по которому бежал весёлый поток, оживляя всю молчаливую долину и отделяя словно серебряной дорожкой Чабаницу от соседней крутой и лесистой горы.
Сказано:
Справа яр-пропасть с шумным потоком, слева Чабаница, а на ней опоясывающая её белая тропа. То расширяется местами на двух-трёх человек, то снова сужается в узкую змейку — как где место над яром.
Татьяна любит сюда ходить. По этой стороне Чабаницы и чудесное эхо: крикнешь — и оно откликнется, словно из человеческой груди. Иногда, хотя очень редко, сюда заходили знакомые её и матери. Вообще же посторонним сюда не дозволялось. Татьяна знала тут каждое дерево, знала цветы, знала, где растут лучшие травы, где, на каких местах больше всего земляники и малины, как идти, чтобы скорее добраться к «Белому камню», откуда видно соседние сёла, как на ладони, и как к ним лучше дойти. Она тут знала всё. И вот сошла она именно с вершины Чабаницы, где оглядывалась во все стороны, — не очень-то ещё и спешила, пока её вдруг не насторожил острый стук конского копыта. Удивлённая, вышла Татьяна из-за елей на белую тропинку с вопросом в душе, кто это едет конём... и остановилась. Навстречу ей шагом ехал по белой тропе на чёрном, как уголь, густогривом коне Гриц из села Третивки. Увидев девушку, украшенную большими красными цветами, что вышла из леса так же зачарованная его видом, как и он её, он остановился, как и она, — и оба некоторое время молча смотрели друг на друга.
Потом он первым опомнился. Сняв шляпу, поздоровался.
Она ответила и не двинулась с места, глядя на него своими блестящими глазами, и в тот миг с каким-то неожиданным удивлением высоко поднятыми чёрными бровями.
— Идёшь дальше? — спросил Гриц и при тех словах слез с коня, сам почти не понимая зачем.
— Нет, — спокойно, равнодушно ответила она, а потом добавила: — Объедь меня.
— Объехать тебя? — переспросил он и окинул её взглядом полного изумления и в то же время какого-то немого почтения.
— Да. Объедь меня. Я не пойду больше ни вперёд, ни назад. Должна тут ждать.
— Почему должна ждать?
— Потому что так.
— Кого ждёшь? — спрашивает дальше.
— Сегодня уже вряд ли. Потом пойду домой.
— Так ты что, всегда здесь живёшь?
— Да где там! — ответила нетерпеливо. — Сегодня так случилось. Должна была одну женщину здесь встретить и не встретила.
— А вместо женщины встретила меня, — добавил он, слегка улыбнувшись, не сводя глаз с её чёрных луковых бровей.
— Объедь меня! — сказала она снова спокойно, с какой-то скрытой просьбой в голосе. — Объедь меня.
— А зачем?
— Потому что так.
— Не хочешь уступить мне дорогу? — спросил он с покорой в голосе.
— Не знаю. Может, и поэтому, но пустое это, — добавила потом легко и сама уступила ему дорогу.
— Ты кто? — спросил он и только теперь заметил её золотые полумесяцы-серьги, что при движении головы слегка качались в ушах и будто золотым блеском подыгрывали её красоте.
Она не отвечала сразу, но, высоко подняв брови, глядела, казалось, свысока на него.
— Стой! — попросил он и схватил её за руку.
— Что? — сказала она нетерпеливо.
— Скажи, как тебя зовут?
— Я Турчанка, — ответила и впилась глазами в его чудные, голубые, как небо, что её чем-то немного смутили.
— Турчанка? — повторил он с изумлением, ведь никогда не слыхал о такой.
— Турчанка, — повторила совершенно спокойно и отвернулась, не перенося его настойчивого любопытного взгляда.
— Подожди, красавица Турчанка, — сказал он и будто по внутреннему приказу обнял рукой её шею. Она выскользнула из-под его руки и снова подняла брови вверх.
— Не знаешь меня, а задеваешь, — сказала сухо и спокойным, но твёрдым движением отстранила его от себя. — Думаешь, я для всякого? Но я не для всякого. Говорю тебе: я не для всякого.
Он посерьёзнел.
— Вижу, что ты красива, как русалка, а красивых девушек я люблю.
— Это не искусство.
— И тебя я любил бы.
— Попробуй. Думаешь — как сказала, я для всякого? Я не для всякого.
— Но, может, ради меня, — сказал он с покорой и вдруг поклонился ей низко до ног, держа шляпу в обеих руках.
— Так люби!! — ответила она всё так же спокойно и, бросив на него блестящий испуганный взгляд, сделала несколько шагов вперёд.
— А вот ты и идёшь дальше, — задел он её снова.
— А почему бы нет? Долго на одном месте никто не стоит. Он сопровождал её молча, глядя на неё, что ростом почти равнялась ему, а потом спросил:
— Твои родичи турки?
— Нет, — ответила она.
— А где ваш дом?
— Где я сижу? — спросила она. — А вот, видишь, я в лесу, а дальше... — не договорила, указав крылатым движением перед собой и за спиной.
— Где-то тут в лесу? — спросил он, не поняв её жеста.
— Нет, — ответила и вдруг рассмеялась таким сердечным, захватывающим смехом, какого, казалось ему, никогда ещё не слышал. Тут пробудилась в нём его уязвимая натура, и он обиделся.
— Чего смеёшься?
— Потому что ты дурак!..
Он вспыхнул и остановился.
— Ты! — сказал, грозя рукой, с искрящимися глазами. — Ты смотри, что говоришь, потому что я не дурак, за которого ты меня держишь.
Она гордо подняла голову, выгнула чёрные брови, будто измеряя его с ног до головы, и произнесла лишь одно слово с необычным презрением, протянуто: — Ов-ва!!!
Теперь он вскипел.
— Ты! — сказал с нажимом угрозы, что прорвалась в его голосе, словно огнём в глазах. — Ты скажи ещё одно такое слово — и сразу увидишь, кто тут дурак!
— Ов-ва! — снова ответила она и оказалась совсем близко перед ним.
Он поднял руку с горящими глазами, а она молнией склонилась к его лицу, её глаза прищурились, словно для ласки, а губы улыбнулись.
— Ты дурак! — повторила она нежным голосом. — Ты дурак, а я, знай, турчанка!
Он остолбенел.
— Чертовка! — сказал с сильным волнением, что внезапной волной нахлынуло на него. — Чертовка! Будь ты хоть турком, а если я схвачу тебя в свои руки — живой не выйдешь. Ты знаешь, кто я такой? Я Гриц с угорской границы, сын богача!
— Ов-ва! — ответила она и измерила его и глазами, и чёрными бровями, и, казалось, своей высокой, стройной, чарующей фигурой сверху вниз.
Гриц сплюнул. Взволнованный, не замечал, как у её уст играла дерзость.
— Ты такая смелая, что никого не боишься?
— Кого мне бояться?
— Таких, как я, нет?
— И таких, как ты, нет.
— Так смотри же, что такие, как я, умеют, — он указал молча на своего красивого коня, — а вот смотри! — сказал.
Он обернулся, поднял коня, как маленькую собаку, за передние ноги и держал его добрую минуту стоя прямо.
— Видишь, какой я сильный? — спросил.
— Вижу. Но что мне до этого?
— Меня за мою силу все в селе знают, все боятся, хоть я и не боюсь.
— Я тебя не спрашиваю, — ответила она и с теми словами пошла необыкновенно гордо и уверенно мимо него и коня.
— Я сын богача... — добавил он гордо.
— А я турчанка...
— У моего отца пастбища и табуны коней, сотни овец, рогатого скота больше всего, а сколько другого добра! — почти певуче закончил и свистнул.
— А я тебя спрашиваю? — ответила снова.
— Ты какая-то... чёрт знает кто! — разозлился он.
— У моей матери богатство, — сказала она, — пастбища лучшие вот здесь, на Чабанице, кони, овцы, скот... мельница, полотна уже не знаю сколько, — а я, ты, сын богача с угорской границы, — я турчанка. Знаешь?
Гриц снова свистнул.
— По лесу ходит, кого-то ждёт, сама не знает кого, как дурная, — добавил с презрением и тут же замолчал.
— И встречает — дураков, — спокойно закончила она, снова подняв брови и глядя прямо-прямо ему в глаза.
Он рассмеялся.
— Вот так, перекормленная турецким умом! — сказал.
— Такая, какой уродилась и какой видишь. Я тебе сказала: объедь меня. Чего задел? Я не для первого встречного.
— А если я прямо тут на месте тебя побью? — спросил он и вгляделся в её белое прекрасное лицо жадным взглядом.
— Меня никто в жизни ещё не бил, — ответила она вдруг печально.