— Ты была бы первой, но вместе с тем и последней, кто такое сделал бы. Хочешь попробовать? Бей!! Потом будет чем хвастаться, как вот раньше конём.
Гриц словно не слышит её последних слов, подкручивает ус и смотрит искоса на неё. И она глядит на него, но совершенно спокойно, без всякого волнения. Смотрит и задумывается. Проходит какое-то время, однако никто из них не произносит ни слова: что-то растёт между ними на минуту, словно заволакивает уста. Татьяну охватывает какой-то мучительный смуток после только что пережитого, а он тронут.
Вдруг она заговорила:
— Иди с богом своей дорогой, я из-за тебя опоздаю. Он останавливается, смотрит на неё своими большими искренними, небесно-голубыми глазами. Смотрит и хотел бы ещё что-то сказать, но боится её. Такая она красивая, а какая-то необычная. Он смущается. Никогда не встречал такой. Откуда вдруг взялась? Господи! Наконец решается.
— Ты никого не любишь? — спрашивает несмело.
— Я никого не люблю, — спокойно говорит она, глядя при этом, как и раньше, ему прямо и искренне в глаза, немного удивлённая его вопросом. Потом добавляет: — А ты кого любишь?
— И я никого не люблю, — отвечает он и, словно напитавшись её искренностью на минуту, — смотрит на неё тем же самым простым, открытым взглядом.
— Как хочешь, — говорит она и снова добавляет серьёзно: — Иди с богом своей дорогой, я из-за тебя только задержусь.
Он погрустнел. Последние слова глубоко его задели.
— Куда тебе так спешить?
— А зачем с тобой задерживаться?
Он стиснул зубы, но всё стоял.
— Так как же тебя зовут? — не может удержаться, чтобы не спросить ещё раз.
— Я уже говорила. Не догадываешься сам?
— Ничего ты не говорила, и ни о чём я не догадываюсь.
— Турчанка! — и с тем словом отворачивается от него, наклоняется и поднимает поводья его чёрного коня, что выпали у него из рук, а конь на них наступил. Поднимает и уверенным движением закидывает на гриву.
— Смотри лучше за своим конём, — говорит она, и, не добавив больше ни слова, отвернулась и, раздвинув густые ветви елей, — исчезла с его глаз...
Он стоял, словно обожжённый огнём, и смотрел ей вслед. Куда скрылась? Куда пошла? Будто сама только что возникла и как ветер исчезла...
* * *
Его конь склонил голову к земле. На земле лежал большой цветок красного мака, и он касался его. Гриц сердито, почти зло дёрнул коня за голову и, подняв красный цветок с земли, осмотрел его и, заткнув за шляпу, поехал назад.
На следующую неделю Татьяна задумчиво заплетает свои чёрные шёлковые волосы и, как и неделю назад, украшает себя снова красными маками и идёт к Мавре.
Идёт задумчивая, печальная и держит Грица перед душой. Вообще Татьяна ни о чём другом не думает, кроме него. Не перебирает в мыслях, что они говорили друг с другом, что он сказал, лишь всё время видит его перед собой.
Идя, она с опаской озирается по лесу, хотя знает, что этой тропой во второй раз его не встретит. Эта тропа принадлежала её матери, и люди ходили ею лишь очень редко, да и то только самые близкие знакомые, кому это позволялось. Так что Татьяна почти уверена, что его не встретит.
Сегодня она идёт к Мавре. День такой тихий, спокойный! Дремучие ели лениво испаряются под летним солнцем, будто сами от него обленились.
Может, сегодня Мавра будет дома. И пусть бы так и было. Ей хочется поговорить с Маврой, хотя о том, что встретило её в лесу, ни за что на свете не станет говорить. Да и вскоре к Мавре она тоже больше не пойдёт. Мать, казалось, почему-то недовольно начала смотреть на то, что она каждое воскресенье выбиралась к ней. Вроде прямо не запрещала, но Татьяна понимала мать и без слов. Наконец останавливается Татьяна у колыбы и оглядывается. Хата заперта.
Татьяна раздумывает минуту, потом звонко зовёт:
— Ты дома?
— Гай-гай!.. — отвечает откуда-то протяжно голос Мавры, и Татьяна идёт на него.
Всего в четырёх шагах за хатой, прямо над обрывом-оврагом, лежит старая цыганка на земле навстречу солнцу, курит свою трубку и отдыхает, облокотившись на локоть...
— Ты что, Мавро, — зовёт Татьяна, — спряталась тут, греешься на солнце, как ящерица, а хату заперла, словно от разбойников? — так спрашивает молодая Татьяна, а на самом деле ей почему-то неловко становиться нынче перед глазами старой цыганки, что своими чёрными сверкающими глазами и душу у человека высосала бы.
Мавра, не изменив позы ни на йоту, словно не обращая внимания на слова девушки, смотрит на неё блестящими, почти дьявольскими глазами и спрашивает вместо всего:
— Для кого ты каждое воскресенье украшаешься красными цветами, душа моя, неужто для старой Мавры? А? А какая красавица, пишная, словно боярыня. Гай! гай!
Татьяна вспыхнула под тем взглядом, но всё же ответила с чистым сердцем:
— Для себя, Мавро. Для кого же ещё? Сегодня воскресенье. Но встань-ка. Сядем там, где ель бросает тень, а то мне трудно ещё дальше сидеть на солнце, и так взмокла, поднимаясь в гору, а теперь ещё и сидеть против солнца не хочу. И зачем ты так у самого края пропасти устроилась? Не боишься, что однажды, заснув, скатишься в глубину?
Цыганка оскалила белые зубы.
— Не боюсь. Засыпать я не засыпаю, а скатиться тоже не скочусь. Разве что хищник с синего неба бросится на Мавру и унесёт её ввысь. Но и того не боюсь, ведь убедившись, что Мавра стара, выпустит он её слишком быстро из когтей, так что нечего страшиться, хоть бы и самой этой пропасти. А если хочешь знать, почему я вот сюда ухожу, запирая за собой даже среди бела дня хату, словно от разбойников, то и впрямь я это от разбойников делаю: сегодня ранним утром, я ещё досыпала ночь, когда вдруг проклятущие пастухи, сговорившись, словно сама чёртовщина, кинулись на мою хату и закричали: "Мавро, татары идут! Давай деньги, Мавро, татары идут!" — и, загремев что было сил в двери и окна, расхохотались на весь лес и снова исчезли. Тьфу! — выругалась... — Чёрти, безголовые, сон испортили...
Татьяна рассмеялась, представив себе из малых пастухов "татар" и бегущую за ними растрёпанную Мавру.
Потом обе садятся молча в тенистое место у ели. Когда Мавра многословно расспрашивает о здоровье Иванихи Дубихи, о её хозяйских делах, Татьяна отвечает рассеянно, почти бессознательно вслушиваясь в шум потока в овраге, видит, словно с башни, как он сверкает в глубине на солнце, как омывает прозрачной чистой серебряной водой белые камни, а противоположный склон соседней горы, крутой и густо покрытый лесом, именно теперь впитывал в себя струи заходящего солнца, что лились косым спадом сверху в зелёную чащу стройных елей, словно пронизывая их...
— А вот и хищник, Мавро! — вдруг прерывает многословные расспросы Мавры девушка и указывает на большого хищника, что кружил не слишком высоко над ними, будто ища меж верхушек елей лучшего места для себя...
Мавра взглянула в чистое синее небо.
— Он над тобой кружит, дочка, — говорит она пророчески. Смотри, сегодня воскресенье, так чтобы через неделю не попала ты какому-нибудь хищнику-парню в глаза, не увязла в нём навсегда, — говорит и оскалила, как прежде, белые зубы.
Татьяна вспыхнула.
— Я на танцы редко хожу, Мавро. Ты знаешь, мама меня никуда не пускает, если не может пойти со мной. У нас, как в монастыре. В нашей хате тихо, только святые иконы и мы.
— Придёт время, выйдешь замуж, — отвечает Мавра, — так зачем тебе ходить? Пусть ходят те, у кого ничего нет и кто по танцам долю ищет. А таким, как ты, люди сами в хату придут. Твоя мама хорошо знает, что и как делать. Другой Иванихи Дубихи в селе нет. А горя терпеть, беды-злидни искать — не таким, как ты, дитя. Этой осенью жди сватов. Мне мать сказала, что снова какие-то там сговариваются.
Татьяна не ответила. Она слышала это не раз от Мавры, но ей было безразлично, придут ли сваты или нет, поэтому и на этот раз она не откликнулась на слова старой подруги.
— А вот скажи по правде, — спрашивает старая, — не приглянулся ли тебе кто-нибудь? Не любишь?
— Нет, Мавро, — сухо отвечает Татьяна и говорит правду. Она действительно никого не любит. Не любит и не желает ни одного из тех, кого давно знает.
— Только твоё благо, дочка, и покой, пока никого не любишь, — подхватывает Мавра, — а как полюбишь, то одной ногой будто в добро вступаешь, а другой в ад.
— Не знаю, — тихо говорит Татьяна и как-то широко, задумчиво смотрит, поднимает чёрные брови, а глядя перед собой, ничего не видит. Противоположный склон горы, однако, как и прежде, зарос снизу доверху елями, пронизан косыми лучами солнца, именно так, как и раньше, и выглядит. А больше ничего.
— Не знаешь, сердце, — убеждает Мавра, — правда, что не знаешь. Но зато я знаю. — При этом улыбается она такой улыбкой, что её никогда не разберёшь.
А Татьяна смотрит на неё своими чистыми сияющими глазами, всем своим существом, и словно заранее готовится слушать то, что должно дойти до неё от старой няни.
— Любовь — это так, — говорит вдруг Мавра и садится прямо, поджав под себя ноги и наклоняясь к Татьяне, словно собиралась открыть ей великую-великую тайну.
— Так, — говорит, — ты встретишься с ним раз, и второй, и третий, а может, и больше, я не знаю. Это как кому и на какой срок судьбой назначено. Потом однажды ни с того ни с сего почувствуешь его рядом с собой, он приблизится к тебе, и ты поймёшь: он уже и поцеловал тебя. Так раз, и второй, и третий. Он, Татьяна, любит тебя. Ты, Татьяна, любишь его... и почему бы ему не верить, если он тебя любит? — и тут разражается Мавра таким смехом, что аж холод по телу идёт.
Татьяна побледнела, не поняв старую.
— Но бывает и так, что он тебя после всего оставит, — продолжает цыганка, прищурив глаза, — ведь у него уже есть другая или, может, было и две до тебя — так что...
— О, о, о! — внезапно перебила Татьяна мучительным стоном и, стиснув губы, тяжело дышит. Она смотрит на старую умоляющими глазами, складывает перед ней руки, словно в молитве, немеет и почему-то больше не двигается.
— Не жди милосердия, дочка! — отвечает ей, твёрдо приказывая, Мавра. — Милосердия на свете нет ни у кого, а меньше всего у тех, кто так поступает. Да и... на что оно тебе? Разве тогда пригодится, когда ты после всего ходишь по милостыню, бродишь от хаты к хате, но в конце концов — "милосердие". Господи боже! сохрани нас от того, чтобы мы его нуждались. Так, дочка.
Такое пережила Мавра.
У неё мужем был атаман цыган и разбойников Лукач Раду, злой, как волк, хитрый, как лис, и красивый, как боярин. Так что с того? Однажды она танцевала в степи недалеко от одного маленького венгерского городка перед какими-то такими, что приехали нарочно в степь поглядеть на цыганские шатры и цыган, и заработала тем деньги.
— Ты танцевала, Мавро? — удивлённо спрашивает девушка, ведь впервые слышит это из уст старой женщины.
— Танцевала, дочка.