Будем любить друг друга.
Она молчит, а потом говорит:
— А ты тоже насвистываешь себе на тех девушек, которых перестаёшь любить?
— А что, — отвечает он. — Буду плакать? Разве что по тебе бы плакал — потому что ты вот какая красивая!
Она посмотрела на него большими глазами, а затем, словно бессознательно, хватается за красные маки и, молча вынув их из-за ушей, опускает на землю.
— А что делают те, над которыми ты насмехаешься? — спрашивает дальше и впивается своими чёрными глазами в его лицо.
— А я что, должен их учить? — отвечает. — У них есть свой ум, как и у меня свой. Меня никто не учит. Я неуч.
— Разве идут по свету, — говорит задумчиво, полушёпотом.
— Не печалься о них, — утешает и, подходя к ней ближе, мило заглядывает ей в глаза.
— Надо мной не будешь насвистывать, — отвечает вдруг твёрдо, решительно, но при этом тонет, теряется взглядом в его красивых глазах.
— Над тобой — нет, — говорит он уверяющим голосом. — Ты моя голубка.
— Ты! — произносит она вдруг мрачно и протягивает к нему руки отталкивающе, так что её распрямлённые пальцы упираются в его грудь. — Ты!!! — повторяет ещё раз. — Ты знаешь что?
— Знаю, — отвечает и смеётся глазами. — Ты красивая, как боярыня, и тебя я люблю!
— Ов-ва! — произносит она.
— Ов-ва? — повторяет он вопросительно, и в его голосе проскальзывает боль. — Эй, Турчанка, Турчанка, — добавляет он, угрожая голосом и глазами, — счастье твоё, что ты красивая, а то...
Она хватается за уши и замечает, что цветов нет.
— А вот они, на земле, — говорит он вдруг почему-то с покорой, стараясь заслужить её расположение.
— Сами выпали? — спрашивает она как бы саму себя, не спуская с него глаз.
— Ты, — говорит он дальше, — такая красивая, что только тебя одну я люблю.
— О... о... о! — восклицает она болезненно и наклоняется за красными цветами мака.
— Не веришь?
— Во что мне верить? — спрашивает и удивлённо поднимает свои чёрные брови.
— Что тебя одну люблю.
— Меня?
— Тебя.
— И ты красивый, — говорит она прямо, — но мне тяжело на душе.
— Почему? — спрашивает он искренне и вдруг обнимает её за шею. — А вот мне не тяжело.
Она выскальзывает.
— С тобой мне тяжело.
— Со мной?
— Да. Я пришла тебе сказать, что больше не приду.
— Но зато я приду, — отвечает он.
— Куда?
— Всюду — где будешь ты.
— Да не всюду ты придёшь.
— Приду, раз говорю.
— И к нашему дому?
— И к вашему дому. А где ваш дом?
— У мельницы над рекой. Знаешь?
— У Ивани́хи Дубихи? — спрашивает он удивлённо. — Так?
— Так. Она моя мать.
— Это гордая паня, — отвечает и почти свистнул. — Издалека кусается.
— Моя мама богомольная, делает людям добро, самую правду любит.
— Ну и что с того? — отзывается он.
— Ничего. И тихо в нашем доме, только она да я и святые иконы; красиво там и отрадно...
— Ещё тебя в монахини отдаст, — шутит он.
— Может, и отдаст, если я когда захочу.
— Если я не посватаю.
Она вспыхнула.
— Пойдёшь за меня?
— Если захочу, пойду.
— Ов-ва? — снова передразнивает он её.
— Ов-ва! — отзывается она гордо, не взглянув на него. И вдруг добавляет спокойно: — Иди себе!
— Пойду, когда захочу, не укажешь мне, хоть ты и Дубовна!
— А мне лучше, когда тебя не вижу, — сказала она, опустив глаза. И с этими словами поворачивается и уходит.
— Турчанка! — окликнул он с жалостью, умоляя, и через минуту оказывается возле неё. — Голубка!
— Хочешь свистнуть? — спрашивает она и пронзает его большим, пытливым, словно предостерегающим взглядом.
— Турчанка!
— Иди себе! — почти умоляет. — Мне тоскливо, мне тяжело. Мне в сто раз лучше, когда тебя не вижу. Гриць! Иди, иди себе! Мне так тяжело... иди!
— Глупая ты! — отзывается он.
— Думаешь, я неправду говорю? — отвечает и, встав близко перед ним, смотрит большими искренними глазами со своего бледного лица, и ещё добавляет: — И не жди меня больше, потому что я уже не приду.
— Приди, приди, голубка! — просит он покорно и склоняется низко перед ней. — Приди и закукуй здесь лесом, а я буду ждать.
Вдруг, пока он заметил, опомнился, она живо отвернулась от него и, больше ни разу не оглянувшись, раздвинула еловые ветви, метнулась меж них, словно птица, и исчезла... как будто её и не было.
Он почему-то не осмелился идти за ней. Вспомнил её мать-паню, не захотел и её раздражать и остался на месте. Потом вернулся к коню, обнял, как товарища, за шею, вздохнул, постоял возле него минуту, а затем, не долго думая, протяжно свистнул...
Слушает...
Лёгкий-лёгкий, едва заметный шум колышется в воздухе, повелевает молчанием...
Всё молчит, ждёт.
"Не приду!" — вдруг долетает откуда-то сверху до него дрожащим любимым голосом. А вслед за ним отозвалось эхом через овраг на противоположной скалистой стене, затихая ясно и протяжно:
"Не приду!"…
Добежала домой в долину, запыхавшаяся, взволнованная, бросилась перед святые иконы и молится: "Господи, мне тоскливо! — жалуется, сжимаясь, словно удерживаясь от слёз. — Господи, мне тоскливо... Почему мне тоскливо?"
Вернувшись быстрой ездой домой, Гриц идёт прямо к белолицей Настке. Ему хочется к кому-то прижаться, к кому-то прильнуть, кому-то сказать, что он любит Турчанку. Что она такая, что она сякая... Что у него сердце болит... Что говорила это... отвечала то — и многое другое кипит в его груди. Потому и пошёл.
Настка ждала.
Она всегда ждала.
Даже если бы Гриц не пришёл, она всё равно ждала бы его, одинаково любила. Безусловно, и всегда радовалась им.
— Настуня, голубка! — говорит он печально, тоскливо и обнимает её. — Настуня, я очень устал...
Настка ласкает и прижимает. Настка угождает, она не спрашивает. Что он хочет, она молча исполняет, всегда добрая, всегда любящая.
Теперь сидят оба рядом и ничего не говорят... Само молчание говорит за них.
Он смотрит задумчиво вперёд на лес и горы и ничего не видит. На него смотрят чёрные глаза из-под изогнутых удивлённых бровей, пылают у лица красные маки, дрожат в ушах золотые полумесяцы, цветут милые уста.
"Турчанка! — стонет, молча умоляет его измученное, взволнованное сердце. — Турчанка! Почему ты меня не любишь?"
"Не приду-у!" — отзывается в его слуху любимый голос и замирает в печальной глубине его жаждущей души. "Не приду!"
— Поцелуй, Настя! — вдруг говорит он через какое-то время твёрдым, почти приказным голосом и прижимает полнолицую покорную девушку к себе. — Поцелуй!..
Поцеловала...
— ...Так... — сказал он с удовлетворением, быстро встал, не взглянув больше ни разу на неё, и ушёл...
* * *
Отцвели красные маки, которыми всё лето украшалась молодая Татьяна. Настали мрачные дни. Мрачные, короткие и дождливые. А в доме Ивани́хи Дубихи, что стоит между горой и шумной рекой, царит почти всегда полумрак. То ели, что поднимаются густыми рядами перед домом на горе, заслоняют вход солнца и создают мрачность; в доме перед иконой Пресвятой Девы горит, как обычно у набожной Ивани́хи Дубихи, маленький мерцающий огонёк.
Смутно и тоскливо теперь осенними днями красивой Татьяне. Мать занята хозяйством и делами в мельнице, лишь ненадолго засиживается в светлицах. Татьяна, украсив их рушниками, сушёными цветами и коврами, иногда не знает, что делать с временем, кажется ей, что его слишком много. Хоть и помогает матери в хозяйстве... хлопочет вместе с ней... однако всё же бывают у неё такие минуты... где кажется ей... всё ещё его слишком много. Грубую работу Ивани́ха Дубиха своей единственной дочери не даёт в руки, а тоска по Грицу и тайная любовь к нему размывают душевный покой и равновесие девушки. Полетела бы, как птица, на гору к нему, он ведь звал, молил через лес, чтобы зашла хоть раз ещё. Однако она не была. Что-то, что было сильнее её, держало её внизу, дома, не позволяло выйти к нему.
Хотела видеть — не шла. Любила — не показывалась. Закрыла душу и словно чего-то ждала. Будто боялась любить так, как могла...
"А что, буду плакать?" — звучал его голос в её душе, когда вспоминала себе разговор с ним и то, что девушки, полюбив, должны иметь "свой ум".
Да. Потому и у неё был свой ум, — и она не выходила в лес к нему. Не верила ему. А вот бедной Мавре как пошла жизнь впустую, и все её оставили. Никого, кроме неё и её матери, у неё во всём мире не было. А так она не хочет. Лучше не любить, если он должен её забыть, высмеять, что так сильно его полюбила, в его глазах душу потеряла...
И почему-то ей страшно, и почему-то тоскливо. Сколько ни молилась, веры к нему у неё нет. Полюбит, бросит, осмеет и свистнет! — предостерегает постоянно какой-то внутренний голос её сердце. Так учила, предостерегала Мавра, а Мавре она верит.
О!.. о!.. о!.. — вырывался при одной лишь такой мысли стон из её груди, и вера, даже если бы и была на время, исчезала без надежды — не возвращалась больше. Мысль невыносима. Она мутит её душу, отбирает покой. Насылает печаль, жжёт душу. Она, Татьяна Дубовна, покинутая, осмеянная. Она — которую мать держит, как цветок за иконами, уважает, ласкает. Что всё, чего бы ни захотела, имела по воле. Она им покинута, а он насвистывает на неё!.. Словно под невидимой тяжестью какого-то непонятного ей самой страха — сгибается Татьяна, страдает и изнемогает душой.
Так часто, так густо. Поэтому её гордые уста молчат, никому не признаются о боли и рае в душе. Придёт он или сваты от него, она заговорит, всё расскажет. А если нет, пусть всё в ней угаснет.
В другие дни снова Татьяна, словно весенний лёд, тает. Себе улыбается, радуясь всей душой. Он её любит! — красивый и статный, как орёл летает. А всё её любит, душу иссушает. Грицю, Грицю! — зовёт её молодая душа, простирает тоскливо свои чистые крылья, трепещет надеждами, улыбается счастьем; когда придёт сам?
Сам!
На своём дорогом, чёрном как уголь коне. Придёт, поцелует, станет перед матерью, скажет то, что нужно, объявит ей счастье.
Но не спешит Татьяна лесом к нему, а бежит к Мавре.
"Сказать? Рассказать? — спрашивает её неуверенный голос. — Рассказать Мавре? Признаться? Или лучше промолчать, пока не придёт время..."
Нет, лучше молчать. Не выдать ни словечком. Лучше самой ждать, молча счастья ожидать, любить тайком, а время пройдёт, он пошлёт сватов, и всё будет хорошо. Мать отдаст её за него. Они полюбили друг друга, и она уговорит мать отдать её за него.
Но не спешит Татьяна к нему, а спешит к Мавре.
Хоть и не расскажет ей о своей любви, но Мавра знает многое, разбирается во всём, бывала в мире, умеет гадать, иногда вспоминает и о любви... легче как-то будет.
Идя однажды лесом с такими мыслями, сворачивает Татьяна в сторону, где виднеется жилище Мавры, и...