Белая, чистая и морозная. Пушистый иней гнёт сосны, а толстый слой снега укрыл белую тропинку. Весь лес, куда ни глянь, будто на время превратился в белую мечту...
Из-под густых елей, обременённых белым снегом, прямо над оврагом вьётся прозрачным синеватым змейкой дымок из Мавриной печурки. Она зимует...
* * *
Медленно проходит для молодого Гриця осень и зима. Сначала он ещё выезжал искать прекрасную Турчанку, но вскоре, убедившись, что она держит слово, не появляется, как обещала, что "не придёт", он совсем загрустил. "Если бы любила, то вышла бы, — повторял он себе, — хоть раз, но вышла бы, показалась бы — чтоб хотя бы я увидел, взглянул на неё. А так упёрлась и ни разу". Холод и мороз бродят по горам, а Гриця всё ещё видно время от времени на чёрном коне: то он куда-то мчится, то возвращается медленным шагом, печальный. Но как только морозы стали по-настоящему крепчать, а потом и снег начал тяжелыми белыми пластами ложиться на широкие ветви елей, перестал он ждать девушку в лесу. Между тем тоска поселилась в его душе, сколько ни старалась развеять её несознательно своими ласками, щебетанием и покорностью белолицая Настка. Гриць был уже не тот, что раньше. Загрустил. Сватов к Татьяне он тоже не может посылать, потому что рядом живёт Настка, и он не хочет её обидеть. К тому же и отец его не хочет делить землю — велит ждать... с женитьбой не торопиться, и он должен подчиниться отцовской воле. Но, ожидая так и лелея в сердце бог весть какие надежды на Турчанку, он всё же не перестаёт, тайком осведомляясь о Татьяне, — наведывается вдоволь к синеглазой Настке, отдаваясь тому чувству, что связывало его с ней и держало при ней. Он словно крепнет душой, услышав тут и там среди товарищей, что она, кроме него — что гуляет, словно ногами пишет — никого в селе не видит, сохнет по нём сердцем и до боли любит...
А Турчанки не видно.
Однако кровь у Гриця не та, чтобы он долго носился с тоской в сердце. Одним утром он оседлал своего чёрногривого коня и поехал в село, где жила Иваниха Дубиха со своей красивой дочкой. Ездит там по селу, делая вид, будто по делам, а всё про Иваниху Дубиху расспрашивает. Очень ли гордая и неприступная? Суровая ли она дама?
— Гордая очень, — говорят, — и строгая, а для своей дочки, кажется, не иначе как самого боярина ждёт.
— А дочка? — спрашивает.
— За никого и слышать не хочет. До сих пор всем отказала, — рассказывают. — Говорит, что "не по душе" и не хочет.
— Вот живая, что и бедных любит, — невольно сорвалось у Гриця с уст.
— Да какое там "любит"! Ни на кого, а уж на бедного и подавно не посмотрит.
— А красивая какая? — допытывается дальше Гриць, делая вид, что не знает девушки.
— Сам уж посмотри, — отвечают. — Поклонись ей низко, взгляни на брови — тогда и рассудишь своими глазами, кто такая Дубивна, кто такая Турчанка.
У Гриця аж загорелось в душе. Вот его Турчанка — мелькнуло в мысли. Правду говорят: ни на кого не взглянет. А на него она смотрит, та Дубивна, к нему ласкова, прекрасная та Турчанка.
Смотрит? Гриць, Гриць... смотри, что делаешь! "Думаешь, я сейчас для каждого?" — вспоминаются ему её слова.
"Я не для каждого..."
Но Грицю наплевать на слова девушки. Он её любит. И что-то в молодом парне гордо поднимает голову, словно требует своё право... а всё остальное ему безразлично. "Для каждого, не для каждого, а его она будет! Ещё не было такой, что ему бы отказала". И едет Гриць прямо смело сам к Иванихе Дубихе. Хоть увидит Татьяну, спросит слово-два. Может, выйдет из хаты...
Вышла Турчанка, вспыхнула и удивилась бровями. С шапкой в руке стоит Гриць перед ней.
— Я пришёл, Турчанка, — говорит он покорно.
— Хорошо, — ответила она и улыбнулась глазами. А за ней мать — высокая, строгая... в чёрном одета.
— По каким делам, молодой хозяин? — спросила сухо и пронзила холодным взглядом Гриця и дочку.
— Не спрашивали утром люди тут про него?
— Не спрашивали, — ещё холоднее ответила.
— Муж да жена...
— Не спрашивали, говорю! — С тем и обернулась, и вошла в хату.
— И ты, дочка, входи, не мешкай на дворе! — так встретила его Иваниха Дубиха — и больше её он не видел.
— Иду, маменька... — отвечает послушно Татьяна, а сама с места не двигается.
— Выйди, где только захочешь, я везде приду, или хоть в церковь, — просит Гриць, поклонившись снова покорно. — Вместе погрустим, вместе поговорим.
— Не выйду. Даже и не жди, — ответила твёрдо.
Он ждёт минуту, мнёт шапку в руках, потом говорит:
— А в лес весной придёшь? — спрашивает и с этими словами кланяется перед ней, касаясь теперь уже шапкой самой земли.
— В лес весной приду. А теперь возвращайся.
— Как зазеленеет, — уточняет Гриць, а сам теряет глаза на её чёрных бровях, на улыбающихся устах, на всей её красоте.
— Как зазеленеет, — повторяет она и снова улыбается.
Гриць кланяется.
— Спасибо, Турчанка, что ты вышла из хаты, что сказала слово, спасибо ещё раз.
— Спасибо тебе, что сдержал ты слово — но возвращайся — мама не шутит...
Улетел Гриць на чёрном коне, и тихо стало возле хаты, лишь на миг, будто где-то на память кому-то, остался топот конских копыт в воздухе.
"В лес весной придёшь?" — повторяет Гриць у себя дома без конца свой вопрос, тонет в нём, куда бы ни пошёл, за что бы ни взялся.
"В лес весной приду!"
"Как зазеленеет..."
"Как зазеленеет..." Господи боже, вот Турчанка и любит!
"Весна, приди! — тоскует, молится молча его молодая грудь, горячо вздыхает его сердце. — Весна, приди!.."
Повеселел Гриць. Обнимает Настку, прижимает и ласкает от тайного счастья свою синеглазую. Угоден отцу-матери, а сам себе улыбается. "В лес весной придёшь?" — спрашивает его сердце.
"В лес весной приду".
"Как зазеленеет?.."
"Как зазеленеет..."
Зеленейте, сосны!..
* * *
Весна настала.
Стоят ели ровными зелёными хоругвями, приветствуют шумом, кланяются вершинами одна другой, а всё потому, что вот весна пришла.
Цветут уже и цветы, колышутся и колокольчики возле скал, камней, и всё в честь весны, всё в честь её возвращения.
Расцвели уже и маки молодой Татьяны, и вот-вот вскоре она их сорвёт, украсится ими, поспешит зелёным лесом быстрыми ногами к старой Мавре или и дальше...
* * *
В один из таких чудесных весенних дней пустился Гриць в полонины осмотреть скот, некоторые кошары и по приказу отца выбрать несколько лучших голов скота на продажу. Переходя через село на противоположную гору, где именно простирались полонины его отца, повстречал по дороге старого, с детства ему знакомого деда Андронати, что раз в несколько лет появлялся в их селе и заходил в их дом!
Заходил — как зачем. Иногда с ложками на продажу, иногда прямо за милостыней, иногда просился просто на отдых, а всё заходил. Увидевшись теперь с цыганом-старцем на пустой дороге, Гриць поздоровался с ним, задержался.
Старый цыган пристал к молодому парню, и мало-помалу рассказали они друг другу, как живётся, что пережили за время, не видясь, и всё такое прочее из жизни.
Старый цыган рассказал Грицю, что скитается уже лет двадцать по свету, лишь глубокой зимой оказывается в Венгрии, недалеко от пустыни, где пристаёт к другим цыганам. Жена его умерла ещё двадцать лет назад, вскоре после потери единственной дочери, которую постигло несчастье, и она или умерла, или, может, бродит где-то по свету. Ребёнку той дочери, правда, живётся хорошо, говорил он, не глядя при этих словах на молодого парня. А его держит при жизни лишь одна мысль, что он когда-нибудь возле того ребёнка закроет глаза. Но пока то будет, он должен скитаться по свету, а как настанет время, что его внук женится, тогда он придёт к нему и останется.
Зимой в прошлом году, — рассказывал, — проходил он эти сёла, собирая милостыню, потому что цыгане, возле которых обычно жил, перессорились и выгнали его искать хлеба по свету. Но какой у него теперь заработок, раз он уже не может смычком по струне водить, ночами засиживаться, по свадьбам играть? И заманило его этим селом пройти, где видел в последний раз свою дочь: но пожалел. Зайдя в лес какой-то тропой, куда, казалось ему, дорога ближе, — он заблудился. И хоть просился в какую-то там хижину в лесу, всё же не добрался до тепла и чуть не погиб в снегу от голода и холода. И уж с тех пор зимует в долинах. Но он уже совсем ослаб; чувствует смерть за собой. И кажется ему иногда, что господь держит его лишь для того, чтобы он ещё послужил чем-то своему внуку.
— Чем? — спросил Гриць.
А вот это трудно старому объяснить... Но так ему кажется. Кроме того, хочет он ему на свадьбе сыграть на скрипке, хоть и старческими пальцами. Знаменитый музыкант Андронати сыграет ему ещё на свадьбе... потом... хоть бы и умер. Вот что!
Рассказывая это, старый смотрел исподлобья жадным глазом на молодого парня, как тот здорово, словно олень, гнал вверх и, чтобы не оставлять старого позади, время от времени присаживался на землю и, ожидая, равнодушно смотрел на тяжёлый шаг старика и на него самого.
— Тебя, сынок, я это третий раз вижу, — объяснил дальше старец молодому. — У тебя, наверное, нет родных?
— Говорят, "нет", — коротко ответил Гриць, что не любил, когда ему напоминали, что он приёмыш.
— Но тебе хорошо? — любопытно допытывался старец; и словно только ждал, чтобы слово "хорошо" слетело с уст молодого.
— Да хорошо, — снова коротко отвечает.
— У богачей живёшь?
— Да вроде у богачей. Есть что есть, что пить, красивую одежду тоже стараются дать, коня лучшего из табуна тоже подарили... — и, не договорив мысль, замолк.
— А чего тебе ещё недостаёт? — спрашивает старец и улыбается. — Любимой?
Гриць махнул рукой.
— Есть, — говорит, — их хватает, где бы не захотел. А среди них есть две особенные.
— А богачки? — снова расспрашивает старец, и глаза его загорелись жадностью.
— Да вроде богачки. Черноволосая, говорят, богачка, то, может, и не захочет её мать отдать за меня; но синеглазую, белокурую мои родные хотят, и её родные тоже. И добра она, и неплоха; как раз, говорят, мне в пару. Впрочем, бог знает, которая мне сужена. И какая будет, та будет. Вот... — и махнул при этих словах презрительно рукой, — все они одинаковы.
— Что? — спрашивает старец и открывает рот, потому что иногда недослышивает.
— Из-за всего этого я бы пошёл в мир! — говорит.
— Куда? — аж вскрикнул старец.
— В мир.
— В мир? Как тот цыган? Вот ещё! И наговорил. Бедствовать, как я?
— Э, нет, — не как вы за милостыней; а так, чтобы мир увидеть. Надоело между холмами. Так, дед, иногда меня тянет куда-то в мир, — говорит почти с тоской Гриць, — что господи боже! Но нет.
— Девчат жалко? Что? — спросил старый и засмеялся.
— Может, и жаль той, с чёрными бровями, — ответил Гриць прямо.