— Она никогда не надоедает. Всегда будто чем-то новым питает. Правда, дедушка, — красивая девушка.
— А я тебе говорю, сынок, всё пустое. Красивая или нет, белокурая или черноволосая — если богатая, бери! Слишком красивой даже остерегайся. Будет за другими заглядываться, — поучает старик.
Гриць рассмеялся.
— А я зачем буду? — спросил. — Но она красива, словно боярская дочь. А белокурая зато ласковая и угождает. Чего бы я ни захотел, она уже сделала. За обеих парни головы кладут. А я ещё не знаю, кого посватаю. Жаль одну покидать, и жалко другую оставлять. Гей, Турчанка, Турчанка! — крикнул вдруг с тоской. — Ты в душу запала, а сама, словно колдунья... хорошо спряталась! Гей, девушки, слейтесь в одну — и я вас посватаю!
При этих тоскливых, но вместе и горячих словах неприятно рассмеялся старец. Ему вспомнилась будто давняя сказка, несчастная любовная история его дочери Мавры. И Радо своего люто любила, и венгерского боярина любила, а сама одна осталась... в мире где-то пропала...
— Одну люби, сынок... — предостерегает серьёзно. — Одну люби, да искренне.
А потом и сам умолк. Будто боится свои слова пояснить, подтвердить, что-то рассказать, что рвётся на уста. Молчит, чтобы не оттолкнуть от себя дорогого парня, не отпугнуть чем навеки...
— Пожалуй, белокурую посватаю, — заговорил вдруг сам Гриць. — Даром, что чернобровую, может, больше люблю. Да где она? Кто её удержит? Она... тут и там, тут и там, а хочешь обнять, к себе прижать, она "не для тебя". Бог знает, как оно ещё будет. За белокурой старшие сватают, а чернобровую один лишь я знаю. Мы любилися тайком, встречаемся в лесу... Турчанка, вый-ди! — крикнул он с тоской, не обращая внимания на присутствие старца, будто был один-одинёшенек в горах. — Выйдет, как зазеленеет!.. А вот уже и зеленеет, — добавил, обращаясь к деду, которого будто только в последнюю минуту заметил. — А ты!.. У-х! — крикнул снова с тоской изо всей груди, а потом, тряхнув шляпой к земле, кинулся и сам на траву.
Старец добрался до него и остановился, отдыхая.
— Любитесь тайком с чернобровой? — спросил.
— Встречаемся всё в лесу. В дом старая ещё не принимает, стережёт её, как волчица, и говорить даже не хочет! Так мы лесом прячемся.
— Плохо, парень, — предостерегает снова старец и тонет в каких-то мыслях. — Плохо. Остерегись. Миром идут проклятия, может, и тебя кто-то из жалости к ней проклянёт.
— Да ведь красивая! — объясняет Гриць, не обращая внимания на слова старика, и, вскочив молнией на ноги, дерзко сдвигает шляпу набок. — За ней все парни гоняются. Но я, батюшка, — добавляет гордо и искренне, словно удовлетворяя что-то в себе, поддаваясь его желанию говорить, — я один буду её иметь. Красивая, — говорю, — и как дикая коза скачет по лесу; мы там и любимся.
— А я, сынок, тебе лишь одну советую, — заговорил снова старец, опершись перед молодым на палку, и думал. — Одну, да искренне любить, двух не ласкать. То грех за собой тянет, чтобы как мужчина себя берег. — И, тяжко вздохнув, он вдруг спросил: — Как её зовут?.. Не из цыган она, если чернобровая?
Гриць рассмеялся.
— Вот угадали! — крикнул. — Сами вылезли из шатра, да и другого бы туда запихнули... — и снова рассмеялся.
— Не насмехайся над цыганами! — предостерёг старый каким-то зловещим голосом, — потому что ещё не знаешь, из какого ты рода. Гляди-ка — в мир тебя тянет, хоть и хлеб-соль имеешь. А что дальше будет, ты ещё не знаешь. С лица, — говорит, — правда, ты белый, но кто твоя мать, кто был твой отец? Цыган или боярин — ты не знаешь.
Парень вспыхнул.
— Молчи, цыган! — крикнул. — И не говори больше. Как рассержусь, сброшу тебя с горы, что и не опомнишься. Гляди... — добавил с презрением. — Ему моя мать вспомнилась. Вот ещё! — и даже свистнул от возмущения. Но вскоре успокоился. — Моя чернобровая любка, — добавил, — это "Турчанка", дед. Знаешь её? Слышал о ней? Ты ведь, словно сновида, по всему миру бродишь! — и снова рассмеялся.
— Не знаю. Но если хочешь, разузнаю... и, может, ещё когда пригожусь. Но знать не знаю...
— Да уж... Она с цыганами не братится, — уколол Гриць гордо деда.
— Нет, — говорит покорно старик, — лишь любит.
Гриць не понял и замолчал. Ему стало неловко от слов цыгана. Не поняв их, он не захотел больше спрашивать и почему-то посерьёзнел.
— Если бы я знал, когда будешь свадьбу справлять, я бы приволокся, — заговорил ещё покорнее дед. — Я бы издалека, издалёка, сынок, — тянул всё покорнее, почти к земле склоняясь, — издалёка, издалёка... лишь смотрел бы и не насмотрелся. Но где уж мне старику, да ещё и бедному, видеть, как женится богатырь с богатой девушкой!..
— Осенью, — перебил его гордо Гриць, — этой уже осенью, — говорил словно сам с собой, — буду жениться. Приди, если хочешь. У нас бедных милуют, почему бы старого цыгана нет? Со скрипкой приходи...
Старец покорно склонился.
— Так я и хотел бы.
Гриць стоял перед ним, молодой, красивый, и смотрел поверх головы старца далеко вперёд, над леса и горы, словно высматривал кого-то.
— Что выглядываешь? О чём думаешь?
Гриць пожал плечами.
— Я про чернобровую, дед... — признался. — Так меня обвила, что с мысли не сходит, да кто знает, будет ли моей...
— Если б я был колдун, то поворожил бы тебе, хоть бы и на холме, — ответил старик, придерживая парня, чтобы на него насмотреться. — А так разве стану тебе, может, когда в пригоде... среди девушек, чтобы уж слишком ими не терзался.
— Ов-ва!.. — бросил Гриць... — Мне они не страшны. Сделаю, как захочу.
— Так хоть сыграю тебе на свадьбе, пока умру...
— На свадьбе, — повторил с натянутой улыбкой Гриць.
— Как бог даст. Тебе одному ещё сыграю. Я бы хотел, чтоб ты стал первым богатырём в селе. Знаю тебя с детства, а твои родные к чужому старику милостивы были. Потому я бы хотел... хоть и бедный... чужой цыган... хотел бы, — и тут, оборвавшись, опустил вдруг седую голову на грудь и замолчал.
— Может, и буду когда богатырём, — сказал Гриць, — не знаю. Говорят, богатству чернобровой в нашем селе равных нет, потому кто знает, отдадут ли за меня.
Старик удивился.
— Чем она больше всего богата? — спросил.
Гриць посмотрел на него.
— Чем? — а спустя минуту рассмеялся. — Чёрными бровями... — ответил.
— Ой, как та колдунья? — спросил.
— Колдунья, дед.
— Остерегись, сынок... Чёрные брови силу имеют.
— Говорят — имеют, — отвечает Гриць и снова смеётся. — Да я её не боюсь, лишь бы за меня мать её отдала...
— Колдуньям, говорят, — объясняет дальше серьёзно дед, — надо всю свою силу отдавать, иначе они берут верх над мужчинами; хоть у нас, цыган, их остерегаются.
— Я один не боюсь их — и всё буду делать, как захочу. Грицю не ровня ни одна... впрочем, и белокурая у меня есть... Не им я поддамся, а они... мне. — С этими словами он стал крутить ус и, словно усмехаясь, почему-то всё больше серьёзнел.
Словно двадцать лет назад, когда Андронати стоял с белым внуком на руках на вершине, оглядываясь по разбросанному селу, чтобы высмотреть дом богача, и не находил его, так, казалось, смотрел теперь сам Гриць напрасно поверх лесов и гор, будто высматривая свою судьбу, что должна была прийти к нему от одной из девушек.
И в ту минуту пронёсся откуда-то над вершинами, как и двадцать лет назад, голос трембиты, печальный и протяжный.
Гриць остановился.
— Это на смерть? — спросил старец.
— Не знаю. Наверное... — ответил парень и вдруг ускорил шаг. Хотя и привык он к звукам трембиты, любил их, но в ту минуту они поразили его болезненно.
Старец, не в силах держать с ним шаг, задыхался и остановился.
Гриць остановился на минуту.
— Я оставлю тебя, сынок, вернусь в долину. Не могу дальше.
— Идите, — ответил Гриць, — я спешу... меня в полонине ждут.
— Иди, сынок, иди с богом! — ответил старый. — Рад, что видел тебя, а дальше пусть распоряжается божья воля.
— Увидите ещё на свадьбе, — утешил Гриць искренне и вдруг, словно по внутреннему приказу, снял покорно шляпу и низко поклонился старику.
— Благословите, дед, ещё перед свадьбой! — просил. — Кто знает, как выйдет, успеете ли вовремя прийти. Благословите, вы старенький.
Старец аж затрясся от волнения, захлюпал.
— Благословлю тебя, сыночек, — произнёс с растроганным голосом, — благословлю со всем добром и счастьем — а не забудь своего деда...
— Не забуду, батюшка!
И пошёл Гриць. В душе нёс не то тоску-печаль, не то сдержанную радость, а всё с мыслями о свадьбе. Потом остановился и посмотрел в долину. Где был его — как он называл себя — старый дед.
Ещё был там.
Старец сходил всё ниже, всё ниже между хаты в долину, пока не исчез совсем...
Неподвижно стоят горы вокруг, неподвижно густые леса. Лишь хищники, раскинув крылья, резвятся под небосводом.
* * *
Минуло уже первое весеннее время, красуются уже леса и горы в яркой новой зелени — наступает лето.
Уже четвёртая неделя, как выезжает Гриць на своём чёрном густогривом коне в лес за Турчанкой и не дождётся её. С надеждой выезжает, с грустью возвращается. Может, засватали её Мясницами, думает иногда неспокойно, а может, и выдала мать где-то далеко отсюда, а он ничего не знает, ни от кого о ней не слышит, — никто ничего не говорит.
В его сердце разыгралась тоска. Тоска широкой струёй, и если уж никто другой об этом не знает, то его чёрный конь один наверняка знает. Ждёт её здесь в лесу нетерпеливо, он иногда и час стоит, опершись на него, задумавшись или напевая тоскливую песню, или снова прислушиваясь к шороху, что предвещал бы её присутствие в лесу, или играет на сопилке. А в конце, не вытерпев, садится на него и гонит быстрым шагом куда-нибудь для утешения, хоть бы к щебетливой, послушной синеглазой Настке, которая потом всё улаживает. Так и ныне.
Опершись на своего чёрногривого друга, он смотрит острым глазом, словно ястреб, на ту белую тропку, что спускалась с горы из зелёного густого леса косо к нему.
"Придёт она?" — думает.
Неизвестно.
А вот солнышко уже клонится после полудня всё ниже, а её всё нет.
Уже всех ястребов, что плавали в чистом воздухе, пересчитал, тёмный овраг, по которому бежал шумный поток, измерил вдоль и поперёк своим глазом, наполнил тоскливыми мыслями, а она и ныне не пришла.
"В лес весной придёшь?" — спрашивал он её тогда зимой.
"В лес весной приду".
"Как зазеленеет?.."
"Как зазеленеет", — ответила, улыбаясь, и вот как держит слово! Она не только не приходит, но и не показывалась ещё этим летом, и верь девушкам! Это не то, что его Настка: чего пожелаешь, она уже знает; что подумаешь, она уже скажет. Вот такая та Настка, что он её любит. Она же ему искренняя. Раз по правде искренняя.