И всё же, побелев, она вдруг добавляет: — Я тебе говорила, что ты дурак! — и готовится дальше спускаться.
Он снова останавливает её на ходу, бросая теперь уже свою шляпу ей под ноги.
— А смотри! — говорит. — Мы одни на всю Чабаницу. Тебе не страшно? — и в его голосе звенит что-то недоброе.
— С этой стороны, — отвечает она спокойно.
— С этой, — повторяет он и прожигает её глазами...
— Да оттуда, — говорит она. — А раньше, когда тебя не было, я была совсем одна. Почему же мне с тобой бояться? Говори, что хочешь сказать, быстрее, — добавила поспешно, — потому что внизу мама ждёт. Она не шутит.
Он успокаивается от её слов, словно водой облили, и с удивлением смотрит на неё.
Теперь и она смотрит смелее на него, в его большие голубые глаза, что будто хранят в себе кусочек неба и притягивают добротой.
— Почему ты всегда вот так со мной разговариваешь? — спрашивает он с немой просьбой в голосе, а его глаза полны почти отчаяния [19].
— Потому что ты так спрашиваешь. Не задерживай дольше, я спешу!
Он сжимает кулаки.
— А если мне не захочется совсем тебя отпустить?
— Тогда я тебе в десятый раз скажу, что ты дурак, и ты меня отпустишь!
До глубины поражённый бессознательной уверенностью её натуры, силы, которую он только ощущает и с которой не в силах справиться, он вдруг уступает ей дорогу и спускается вместе с ней с горы к тропе.
Они идут вдвоём.
Молчат. Сильное, кипящее молчание.
Она бледна, как голубка, а он, с сильно взволнованной грудью, весь дрожит.
Спустившись к белой тропе, он садится молча на коня, не взглянув на неё даже мельком, — возвращается назад; а она так же молча, не бросив и на него взгляда, исчезает где-то в лесу — и больше её не видит.
Долго-долго не слышно ничего, кроме медленного стука копыт, потом и он смолкает, и вдруг доносится тоскливый протяжный голос Грица, просьбой:
— Турчанка, при-йдёшь??
А вскоре после того, словно звонкой капелью, словно россыпью жемчуга, долетает до него:
— Не при-йду!
И слабо дрожа, будто борясь с тишиной леса, откликается эхо, передаёт шум деревьев, вторично и уже в последний раз: "Не при-йду!"
* * *
После возвращения домой Гриц словно яду напился. Не ест, не пьёт, не спит; трезвый, но никакая работа ему не идёт.
Он не в силах.
Одно, что стоит у него перед глазами, это чёрные глаза, чёрные брови, два красных цветка мака, и больше ничего.
Отец, мать бранят, а он будто и не слышит. Выслушивает молча, что заслужил, уходит им с глаз, а потом идёт в гору, под лес, на широкую леваду, где пасутся коровы и кони. Бросается где-нибудь в траву и лежит так. Долго он тут или недолго, он не знает. Ему всё равно. Вокруг спокойствие, тишина, мошки крутятся в солнечном свете, звенят колокольчики на скоте, воздухом тянется однообразный шум елей — и всё это ему по душе. Ему больше ничего не надо.
— Разленился наш Гриц до крайности, — жалуется хозяйка-мать мужу, а тот вдруг нагримит на него. Тогда Гриц вскипает, словно в нём ожила дремавшая доселе его собственная кровь, бунтуется против хозяина и огрызается.
— А что? Я у вас на службе стою? — кличет гордо и уходит упрямым шагом, чтобы не дошло между ним и отцом до гнева, где пришлось бы опять слушать, что он, мол, избалованный ребёнок, неблагодарный, и разные прочие упрёки, что ранят и оставляют за собой горечь. Он садится на своего чёрного, как уголь, коня, к которому привязан больше, чем к людям, и едет куда глаза глядят, на день-два в горы или через гору в маленький венгерский городок. Ему всё равно куда, лишь бы скорее исчезнуть с глаз.
— Бог знает, кого мы выкормили своей кровью, хлебом, трудом, — размышляет с грустью отец-хозяин. — К работе ни, к хозяйству [20] ни, всё бы только даром, чужими руками уголь выгребать, другим разве приказывать [21]! Барская натура... где, где, где! — посвистывает хозяин и, в конце концов, замолкает.
А все его любят, и чёрт знает за что, над всей молодёжью в селе верховодит, среди девушек он первый. Вот — баловень [22] он. Эх, Грицю, Грицю... будущий ты мой хозяин, опомнись вовремя, чтоб потом не жалеть.
Так вот и теперь.
Гриц лежит под лесом, играет на своей длинной парубоческой сопилке протяжные, грустные мелодии — а работа ждёт. Ему Турчанка запала в душу. Такая она красивая, такая гордая... такая... кто она? Сам никогда не встречал её в сёлах между другими. Потом идёт и к Насте, к которой так привык. И хотя скрывает от неё, что творится в его сердце, ему хорошо с её спокойствием, с её рассудительностью и тем, что она не допытывается, не осуждает, а просто любит. Она ласкает его, прижимает к себе, он поддаётся молча, а уходя, разве скажет:
— Спасибо тебе, Настя, за твоё доброе сердце; только и моего добра, что ты одна на свете — когда-нибудь отблагодарю...
— Эх, эх... — грозит она слегка, в шутку и, улыбаясь, добавляет: — Как другую посватаешь...
Но он должен встретить её ещё где-нибудь, кормит он себя одной мыслью, хоть и хорошо помнит, что она отзывалась эхом в лесу, что "не придёт". "Да — может... — думает, — может, всё-таки раз ещё "придёт". Тогда, в последний раз, бог её знает, зачем она приходила в лес со своей матерью. А теперь, может, приведёт её снова какая-то причина. Хоть раз ещё. Лишь раз".
Но не такой уж характер у Грица, чтобы долго ждать, печалиться. Через две недели говорит отцу, что едет "на минутку" в соседнее село, посмотреть коня какого-то, что занемог у его знакомого, а к вечеру вернётся. "Езжай", — сказал отец — и он поехал.
Идёт он долго по узкой каменистой сельской дороге и вдруг видит белую тропу, что опоясывает с западной стороны Чабаницу, примыкает именно здесь, словно ручей к реке — к сельской дороге. А его конь умный. Вот он и не правит им, а тот уже сам сворачивает на белую тропу с дороги, вверх вдоль оврага. Поднимается, идёт быстрым шагом, будто гордится своим красивым ездоком, а потом замедляет шаг. Ещё немного проедут, и тропа скроется в лесу.
Идут себе, а потом вдруг останавливаются. Перед ними всё ещё белеет тропа, но — "куда она дальше ведёт? — спрашивает себя Гриц, — откуда выбегает? К кому принадлежит? Никогда не ездил ею дальше, не знает её хорошо. Не в третье ли село от ихнего, то есть от Третивки? А может, только на какие-то полонины? А может, в том селе за Чабаницей и она живёт? Эй, Турчанка, откликнись, там живёшь?"
Всё равно. Вот, справа, высоко на Чабанице, прямо над белой тропой виднеется тот "Белый камень"-великан, под которым он видел её в последний раз. Может, она снова сюда придёт. Слева — овраг-пропасть, оттуда не подойдёт. За оврагом — стена соседней горы, и оттуда не придёт.
Дальше он не едет. Видно, и незачем, уж была бы здесь.
Тропа всё уже и уже, и времени нет. Лучше ждать её тут. С этой мыслью он привязывает коня к дереву справа на Чабанице, сам ложится рядом и лежит. Если выйдет она из леса на белую тропу, чтобы потом, может, как тогда, подняться под "Белый камень", он увидит её сразу издали. Она будет идти прямо навстречу, если только в овраг не спустится. А туда зачем? Значит, так или иначе, он её заметит.
Конь щиплет траву, а он лежит, припав к земле, прямо через тропу, спустившись почти к самому краю пропасти; лицом же повернулся по тропе к лесу. Вот и должен увидеть её издалека, как будет спускаться к нему тропинкой, словно ступенями из леса, шаг за шагом... Эй, Турчанка!.. я тут!
Ждёт...
Лесом идёт лёгкий шум.
Колышутся едва заметно широкие лапы елей. Что-то шепчут, переговариваются — настраиваются торжественно. Казалось, празднуют... А там внизу, в пропасти, журчит поток, что-то и сам себе приговаривает...
Гриц озирается, сторожит, вглядывается острым молодым глазом, как ястреб, в самую глубину леса. Долго-долго терпеливо смотрит, прислушивается, не услышит ли шелеста шагов, и, наконец, дослушался того, чего ждал. Из леса прямо тропинкой к нему, может, шагов за двести перед ним, спускается легко, бесшумно... одна-одинёшенька она!
"Тихо!!" — словно приказывает древесина вокруг и лишь тихо колышется: она идёт.
И правда — она шла.
Она не смотрит ни вправо, в пропасть, ни влево, на Чабаницу с "Белым камнем", ни прямо вперёд, где он растянулся через тропу, словно змей, — а смотрит на свои ноги и идёт. Одета пышно, в шёлковую юбку, стан тонкий и гибкий, как тростинка. А личико меж маков красных, больших маков, а из-под них золотые серьги-полумесяцы. Турчанка.
Крикнул бы — да боится. Она тут же исчезнет... У него сердце бьётся сильнее.
Лежит, не двигается...
Но всё же надо. Встаёт во весь рост, снимает шляпу и, поклонившись низко, почти касаясь ею земли, идёт так смиренно прямо навстречу ей.
— Турчанка!
Она увидела. Раньше, чем он думал, узнала по коню, сердцем угадала.
— Ты тут? — спрашивает и уже дивится бровями. Всё такая же, как всегда, он это уже почувствовал.
— Добрый день тебе, Турчанка, если уж себя так зовёшь, — начинает он и выпрямляется перед ней. Может, хоть сегодня будет она другой.
— Я пришла тебя увидеть, — говорит она прямо и смотрит ему в глаза, но снова почему-то бледна, аж до губ. Он упал в поклоне, как перед царевной.
— Не кланяйся мне так много, мне и одного раза достаточно. Только моей матери кланяются больше, её зовут паней.
— А тебя?
— Я — Турчанка!
— Почему же так?
— У меня вот, — говорит и показывает на золотые полумесяцы в ушах, — турецкие серьги.
— Кто тебя так нарёк? — спрашивает.
— Люди в селе. Ты обо мне не слышал? — спрашивает.
— Нет.
— Не бывал в нашем селе в Б...?
— Бывало несколько раз, обычно хожу больше на венгерскую сторону. Был раз и на храме в вашем селе, но тебя тогда не видел.
— А ты будто знаешь? — говорит и заранее улыбается.
— Почему смеёшься?
— А почему бы нет?
Он обиделся.
— Смотри, — говорит и морщит брови, — чтобы люди не посмеялись над тобой.
— Надо мной — нет, — отвечает она уверенно и гордо.
— Ов-ва! — передразнил он её.
Она не обращает внимания.
— А про тебя я, кажется, слышала, — заговорила потом, — только не видела и не знала, как тебя зовут.
— Гриц, — сказал он.
— Ты уже говорил это, — ответила. — Но ваше село большое, и много людей так зовут.
— Гриц... Гриц, — подтвердил он и ударил себя в грудь. — Тот, за кем все девушки ходят, что пляшет, как ногами пишет, что на всю деревню лучше всех на трембите играет... тот Гриц. Этой зимой буду, может, и в вашем селе, — добавил потом. — Один мой товарищ имеет там дядю, и тот передавал, чтобы он пришёл к нему, есть для него красивая и добрая девушка. Тогда смотри... — грозит он, а улыбка скрывается у него под чёрным усом, украшает лицо.
Она молча поднимает свои чёрные брови и дивится его словам.
— Ничего.