Ещё как плясала, и всё вокруг огня, особенно когда к нам заходили паны и расспрашивали про нашу жизнь и обычаи. Отец играл на скрипке, другие на цимбалах, а я плясала. Боже, как играл старый Андронати! — и при тех словах Мавра словно от удивления качнула головой. — Потом один из панов, красивый и молодой боярин, попросил, чтобы я приходила и в местечко гадать и танцевать, и я несколько раз туда ходила: иногда с отцом, а иногда и с мужем. Там встретила я того красивого молодого боярина снова. Он осыпал Раду деньгами за танец, а мне — за гадание, а Раду, жадный до золота, стал и дальше посылать меня на такие заработки. Когда шла с ним, то плясала, а когда одна — только гадала. И хотя не всегда хотела, но из страха перед ним была вынуждена ходить. Там встречалась я с тем пышным боярином снова, и в третий, и в четвёртый раз, пока он не стал тайком целовать мои глаза, ласкать меня и называть Мавру своей чёрной звездой — пока она не обезумела от любви к нему... Доченька! — вдруг добавила Мавра, предостерегая побелевшую, как снег, девушку, — я была молодой, красивой и глупой, а он богатый, красный, как месяц, носился на коне, словно ветер, и — почему я не должна была его любить, если он, пан, не гнушался прижимать к себе бедную цыганку, называть её своей звездой, целовать и ласкать?.. Доченька! кто видел такую любовь, настоящую, искреннюю, пылкую, такую, какую видела молодая Мавра в нём, тот... господи боже, смилуйся над бедной женщиной, что всё же согрешила в этом мире, — простонала Мавра и, припав лицом к земле, замолкла.
— Потом, — добавила через какое-то время, всё ещё взволнованная, — потом, когда я, плача и жалуясь ему, дрожала от страха перед тем, что грядёт, а ещё больше перед карой Раду, что должна была меня настигнуть — ведь я согрешила, — он пожал плечами, бросив мне в лицо, что сама виновата, и, свистнув вдруг, словно на собаку, вышел из хаты... Пусть я бедная цыганка, доченька, — продолжала старая, — которой иной раз и собаками пугают, а он был гордый пан, что целовал и ласкал меня, но хотя многое я забыла из того, что со мной оттоле случилось, того свиста, что достался мне в награду за любовь от него, я никогда не забуду. Никогда!.. Я его прокляла. Но что с того? — спросила горько. — Он остался паном, а я... погубила свою долю... по сей день. Доченька моя красивая... — говорила она дальше, вновь предостерегая, — доченька моя пишная, берегись любви! Я говорю тебе ещё раз. Думаешь — кара настигла его? — спрашивает и буквально испепеляет девушку своими дьявольскими глазами. — Его кара не настигла, лишь меня одну. Меня Раду из-за ребёнка выгнал от себя вместе с цыганами, ребёнка убили, а может, и украли, родные отвернулись [18] от меня, и я, как подстреленная зверина, оказалась в вашем лесу. Святая деревина, вот эта, — добавила с необыкновенным благоговением, указывая на ель, — сохранила меня от смерти, привела твою мать и удержала меня до сих пор при жизни. Если бы не она, от Мавры давно бы уже и следа не осталось. До чего доводит любовь, дитя, — вернулась цыганка к своим первым словам, — до чего. Вот что такое любовь! Но что тут говорить! — добавила почти с отчаянием в голосе, — что тут говорить. Это все знают. Я тоже знала, что надо беды остерегаться... ведь уже имела Раду мужем, а всё же... — она умолкла, взглянув далеко вперёд таким невыразимо грустным взглядом, что Татьяну охватило сострадание. — Люби, Татьяночка, искренне, если любовь и тебе будет суджена, — заговорила потом вновь предостерегающе, словно опомнившись от тяжёлых воспоминаний, Мавра, — только не люби за спиной у матери и не люби сразу двоих. А кроме того, остерегайся одного, доченька... одного.
— Чего? — спросила едва слышно Татьяна и, как прежде, побелела.
— Остерегайся... берегись... — сказала, — чтобы не дождалась свиста...
В глазах Татьяны блеснуло вдруг чем-то гордым и сильным, таким горячим и недосягаемым, что Мавра онемела. Онемела ещё больше от того, что Татьяна, не говоря ни слова, вдруг встала во весь рост и, выпрямившись, словно ель, сказала:
— Не свистнет, Мавро, не бойся. Из меня "не свистнет" никто. — И, высоко поднимая свои чёрные брови, повторила ещё раз: — Не свистнет.
— Пусть господь хранит от того, — подтвердила Мавра, увидев странное волнение в девушке. — Пусть хранит тебя.
— Пусть хранит, — повторила на этот раз и Татьяна, плотно сжав губы.
Мавра улыбнулась и, поднявшись на колени и обхватив девичий стан, ласково притянула её обратно к себе. — Пусть хранит.
Татьяна молчала, будто у неё язык отняло. Не могла больше вымолвить слова, голова кружилась. Воспоминания последнего воскресенья ожили в её душе, она словно давила их в эту минуту в себе неслыханной силой гордости. Молчала и не хотела о них говорить. Лучше уж с той тайной вон в ту пропасть скатиться, чем хоть словом перед кем-то выдать. Не хотела — не могла.
— А такой был красивый и пышный, — снова начала Мавра, возвращаясь к своему прошлому, — как сам месяц на небе. Пан был, вот что! Высокого роста, волосы тёмные, глаза голубые, как небо, пышные и искренние — господи, какие искренние! — ус, как шёлк, га-й, га-й!!
— Мавро! — вскрикнула вдруг девушка, словно из иного мира вернулась. — Мавро! — и тут же замолкла...
Мавра проводила любопытным взглядом девушку, однако Татьяна молчала. Была лишь бледна, глаза блестели, как две чёрные звезды, широко раскрытые, а красные маки у лица слегка дрожали.
— А вот твой половик, — обронила старуха и указала на хищника, что действительно, отдохнув на минутку на какой-то вершине, поднимался теперь ввысь и улетел.
— Он с той стороны, — рассеянно и задумчиво ответила Татьяна и медленно поднялась.
— С той стороны.
— Я уже пойду, Мавро, — сказала девушка. — Солнце зашло. Пока дойду домой — стемнеет.
— Иди — и приходи к Мавре, — просит старуха и поднимается тоже на ноги, чтобы проводить девушку хоть несколько шагов. — А в другой раз, — добавила, — расскажи уже ты что-нибудь, и пусть твоё будет лучше моего.
Татьяна не ответила. Как вспугнутая лань, метнулась с каким-то тоскливым смутком в душе через лес, всё быстрее и быстрее в долину — пока не оказалась дома.
* * *
Наступило следующее воскресенье, и Татьяна снова идёт лесом, как обычно, зайдя ненадолго к Мавре. Расставшись с матерью, что и сама в этот раз зашла к старой по делам, Татьяна пошла тропой одна дальше. Однако, не встретив на ней никого, поднялась на Чабаницу и оказалась недалеко от "Белого камня"-великана. Хорошо отдохнув там, она осматривала издали сёла в долине и вот начинает медленно спускаться с Чабаницы. Спускаясь вниз, заметила вдруг на сельской дороге, по которой когда-то старый Андронати нёс белого внука и которая вела в село Третивки и тянулась мимо Чабаницы с белой тропой, всадника, в котором с первого взгляда узнала Грица с венгерской границы. Но только ли её глаза заметили его? Гриц так же острым молодым глазом увидел фигуру девушки, как она живо и лёгким шагом спускалась горой вниз.
Он пустил коня и летел, словно орёл.
О, она хорошо узнаёт его, но боится с ним встретиться. Хотела бы, но чего-то боится. Спешит сойти с горы, сбежать вниз к матери, но чувствует, что поздно. Он уже узнал её своим зорким глазом. Погнал коня изо всех сил и вот уже на белой тропе. В долине, выше тропы, привязывает коня к дереву, а сам спешит вверх к ней.
Что ей делать? Бежать ещё быстрее вниз? — спрашивает её сердце. Спрятаться где в лесу?.. Не успеет. К тому же лес только немного ниже начинается, а она как раз на лугу, где недавно скосили сено, и он уже видит её. И он торопится. К тому же подумает, будто она его боится. А она не то чтобы на самом деле его боялась, просто неловко ей почему-то перед ним. Она ведь никого не боится. Так она ему сказала, а что раз сказала — менять не станет.
Остановилась чуть ниже "Белого камня", заложив руки за голову, и смотрела вниз на него, как он спешит к ней.
Он торопится, идёт быстрым шагом вверх, а она стоит, словно на углях, сердитая на себя, что слишком поздно заметила его и не успела уже спрятаться.
— Жди, я иду! — крикнул он ей, и вот-вот будет рядом.
Она не отозвалась, хоть ей и спешно: там, внизу у Мавры, ждёт её мать, а она вот во что теперь попала.
Наконец он оказался уже возле неё.
— Турчанка! — радостно крикнул он и окинул её оживлённым, сверкающим взглядом, отдуваясь здоровой грудью после поспешного подъёма.
— Турчанка, — ответила она ему и так же взглянула на него своими глазами. Но почему-то стала белее белого.
— А вот снова украсилась, как прежде, и какая же красивая! — сказал он, ведь сам не знал, что ещё сказать. Потом добавил: — Не рви весь мак, не хватит на год на семена.
— Мне в цветах красиво, — спокойно ответила она и продолжала стоять неподвижно перед ним.
Он онемел.
Она так высоко на Чабанице, одна-одинёшенька, почти на всю сторону, а спокойна, словно из камня. Не боится.
"Эй, Турчанка, Турчанка, в чём твоя сила?" — вырвалось у него на губах, но он промолчал. Потом заговорил:
— Теперь скажи, чья ты дочь?
И его голос словно предвещал, что теперь он господин над ней.
— Спроси ещё раз... может, и скажу.
— Но запомни, — пригрозил он, — с Грицем не шути.
— Я тебя не звала, — ответила она. — Иди назад. Я тоже иду.
В нём начинает закипать. Он выругался сквозь зубы.
— А ты кто такой? — спросила она, не отводя от него глаз.
— Я богатырский сын, — ответил он. — Уже говорил тебе, на всю гору.
— Бо-га-ч? — протянула она и высоко подняла брови.
Богач будто удивился.
— Богач, — поспешил он объяснить голосом, что невольно старался склонить её к милости.
— А я не твоя наёмница, — гордо ответила она и, опустив взгляд вниз, начала уверенным шагом спускаться.
— Я ведь не говорю, что ты наёмница, — отозвался он и теперь, как прежде, с какой-то покорой в голосе.
— Тогда чего ругаешься?
— Потому что ты смеёшься надо мной.
— Нет, — сказала она и, ни на минуту не задержавшись, шла ровным шагом вниз.
— Сними свои маки и дай мне! — попросил он, повелевая, и встал вызывающе перед ней. Она остановилась и посмотрела на него, удивлённо приподняв брови.
— Ты не видишь, что мне в них красиво? — спросила.
Он стиснул зубы.
— Вижу, — пробормотал.
— А что ты с ними сделаешь? Украсишься, как я?
— За шляпу заткну.
Она улыбнулась молча.
Конь возле тропы заржал.
— Твой конь зовёт тебя, — сказала она спокойно. — Ступай скорее. Я тоже спешу.
— И конь подождёт, и ты подождёшь! — отозвался он почти сердито и повелевающе.
— Конь подождёт, а я нет, потому что меня мама ждёт, — ответила она.
— Ты подождёшь, — сказал он решительно взволнованным голосом, — чтобы я насмотрелся на эти твои брови, что их тебе черти над глазами нарисовали...
— Смотри! — сказала она, и сама встала послушно перед ним, словно дитя, и удивилась, как прежде, именно теми бровями.