Уже недолго ехать белой тропой. А всё думает о встрече с одинокой гадалкой-цыганкой. Всё возвращается мыслями к ней. Тяжело ему почему-то за ней. Тяжко и тоскливо. Хоть никогда в жизни его не видела, а душу его сразу словно тёплым шёлком обвила. И хоть не верил бы он гадалкам, потому что все они морочат, но ей одной верит. Больше всего резанула его почти бессознательно её покорность перед ним. Почему покорялась постоянно? Ведь ничем перед ним не была виновата и ничем не провинилась. Увидела его впервые, а уже как будто всё тепло своей души под ноги ему постелила... Как тот дед Андронати, что всегда был к нему добр издавна и лишь просил не забывать его. Он расскажет когда-нибудь деду о гадалке Мавре и пусть он к ней пойдёт. Может, хорошо будет, если они встретятся.
"Царевич мой прекрасный! — звенит ему её ласковый покорный голос всё в памяти. — Голубь мой синеглазый!.."
Так с ним никогда в жизни не говорила даже его мать там, на горе, хоть и звалась "матерью".
Его мать! Да ба! — вспомнил он и горько усмехнулся. Кто знает, где и кто его мать. Бросили его, словно щенка, под чужую крышу, чтобы избавиться, на милость чужих людей, и не вернулись больше. Разве не одинок и он в мире, как та бедная, что говорила: одна на весь лес, на всю гору? Разве его доля не схожа с её? "Мавра!" — вскрикнуло вдруг тоскливо-грустно его молодое сердце и осознанно захотело любви. Той чистой, материнской любви, которой он никогда не знал сполна в своей жизни, сколько бы его ни любили хозяева, ни любили девушки, ни уважали товарищи и все прочие знакомые. А материнской любви, той искренней, тёплой, он никогда в полной мере не испытал. Она одна, первая, обратилась к нему по-настоящему, благословила его от души. Из искренней материнской души. И он чувствовал силу правды её слов и её чувства на себе, и он её не забудет...
Размышляя о старой бедной цыганке, вспоминал он и её пророческие слова о его судьбе. "Не люби, сынок, чёрные глаза... — предостерегала, подняв палец, — ведь чёрные с синими в пару не сходятся. Люби такие, как твои, тогда судьба будет ясна", — громко отзывалось в его душе. "У Туркини чёрные глаза!" — сказал он сам себе. Но в ту же минуту почувствовал ясно, как, может, никогда прежде в жизни, насколько дороги ему именно те чёрные глаза, та — с чёрными глазами. "Туркиня! — взывало жадно его тоской переполненное сердце, что всё забывало, а её помнило. — Туркиня, выйди!"
Сам не заметил, как слёзы наполнили его глаза, как печаль обняла его. Едет ещё белой тропой, лесом, а всё же угадывает, что уже недолго по ней ехать. Скоро спустится в село. Там, внизу, слышит он, шумит громко река. Набрала дождевой воды с гор, разбуянила и будто никого не признаёт. Но ему спешно. Задержался у старой цыганки, и теперь надо торопиться... Его конь бежит резво по белой, будто вымытой, тропе, ровной теперь здесь.
Тут и там задевает он шляпой разлапистые ветви елей, и на него сыплется свежий дождь с лесной зелени.
Дальше, дальше — и начнёт смеркаться. В густом лесу уже словно сумрак просыпается, лишь тут и там проблескивает закатное солнце, что из-за тучи вновь показалось.
Так.
Однако — кто это идёт прямо навстречу? Неужели Туркиня? Она — Туркиня!
И он радостно восклицает:
— Татьяна, это ты? — Но тут же умолкает.
Это действительно она. Она узнаёт его, но одновременно жестом приказывает молчать. Ведь она недалеко от мельницы. Он придерживает, сворачивает коня в сторону, а она бежит к нему. Вот уже останавливается рядом. Босая, с подоткнутой юбкой, простоволосая, словно тайком выскочила из дома, с узелком в руках, — улыбающаяся, счастливая!
Кто бы ожидал! Аж вскрикнули от радости, встретившись вот так неожиданно, — и разом улыбнулись.
— Не зови громко! — предостерегает она, задыхаясь от неожиданного счастья. — Не зови громко, ведь мать идёт сзади!
— Любишь? — спрашивает он вместо всего в поспехе и склоняется с коня к ней, а она, стройная, как ель, тянется к нему на цыпочках.
— Люблю, — отвечает с целым раем счастья в глазах. — Когда я не любила?
Он жадно притягивает её к себе, прижимает к груди так искренне и так крепко, как, кажется, никогда прежде. Потом целует...
— Здесь никто не видит, — шепчет страстно. — Ещё раз.
— Раз, — говорит она покорно и целует.
— Нет. Ещё раз, — отвечает он и целует второй раз. — Я спешу, голубка, всё в работе. — Потом добавил тайком, словно вор, в спешке: — Когда-нибудь снова в лесу, как сейчас.
Она улыбнулась счастливо:
— Как сейчас, — повторила так же счастливо, не задумываясь, и словно ждала.
— Встретимся, — сказал он и быстро тронулся с места.
— Встретимся, — ответила она, глядя всей душой на него, и, не отрывая взгляда, пошла с выгона, оборачивая за ним голову вверх по белой тропе, по которой он только что съехал...
Он, ударив коня и оглянувшись на неё, помчался и исчез, словно ветер, из её глаз.
Взволнованно задрожали за ним, потревоженные сильным движением коня, еловые ветви. Задрожали, и посыпались с них густые капли дождя. Слышно, как рясно упали они на землю, а дальше стали одна за другой скатываться, реже, ещё реже, а потом и вовсе перестали...
Постепенно в лесу стало тихо...
"Гей, на Ивана, гей, на Купала... гей-гей-гей!" — разнёсся вдруг где-то высоко, уже в лесу, счастливый голос Татьянин и умолк.
"Красна девица долю искала, гей-гей-гей", — доспевает за ней в душе с сомкнутыми устами Иваниха Дубиха, что медленным, важным шагом идёт и сама за ней к Мавре вверх...
Однажды, может, через три недели после встречи Татьяны с Грицем, посылает Иваниха Дубиха Татьяну снова к Мавре навестить, что с ней делается, ведь давно её не было в мельнице, и вместе с тем передаёт для бедной и узелок с едой.
Татьяна идёт охотно и, собираясь, украшает себя цветами. Может, именно сегодня встретится с милым, давно уже не виделись. У него работа. Так бывало иногда, что неожиданно они сталкивались друг с другом на белой тропе... Вот и в последний раз.
И пошла.
Идёт задумчивая.
Мысли её всё вокруг Гриця. Как он придёт к ним, как вскоре пришлёт сватов, как мать справит свадьбу, как они заживут, какое счастье и добро ждёт их и всё остальное. Как Гриць возьмёт у них мельницу, станет хозяином, как все его полюбят и будут уважать, а мать с ними отдохнёт. Всё ради её счастья она, добрая, молилась, пока и прекрасного Гриця в зятья не вымолила. А если нет, то пойдёт в монастырь, куда её всегда с смерти отца тянуло. Или при них в мире отдохнёт, заживёт. Всё, как захочет. Как пожелает — так и будет.
Идя так в счастливых мыслях и останавливаясь время от времени, словно отдыхая, она вдруг замирает и прислушивается.
Ей кажется, что её преследуют какие-то шаги, будто с самого начала, снизу белой тропы, и шаги тяжёлые, неповоротные.
Она замирает, прислушивается и оглядывается. А оглянувшись, выжидает.
Может, это Гриць?
Но нет. Он всегда только верхом приезжает. Он словно сросся со своим конём, никогда без него к ней не приходит. Он один делит их тайну, а лес другой. Это не Гриць.
Она замирает, выжидает ещё минуту и зовёт всё же будто к нему, как обычно:
— Я здесь! — А эхо в лесу отвечает, разносясь её же голосом и затихая: — "Здесь!" — и больше ничего.
И снова идёт.
Но через какое-то время она снова ненадолго замирает. И вместе с ней словно и все ели слева и справа. Одни над пропастью, другие по склону, будто и сами встали. Колышутся лишь слегка, шумят осторожно. С ней вместе прислушиваются и, прислушиваясь, что-то словно шепчут.
"Грицю!"
"Ты, Грицю? — спрашивает её чуткая душа и отвечает сама на свой вопрос: — Я здесь!"
Она невольно хватается за свои красные маки, которыми украшена, ведь он так их любит, и убеждается, что они на месте, держатся крепко.
Нет. Не Гриць.
Из глубины леса, сзади, за ней появляется старческая седоголовая фигура какого-то страшного цыгана-старца и движется за ней, словно тень, прямо за ней.
Татьяна испугалась. Никогда не видела этого старика в селе, хоть и как хорошо знала всех бедных, часто видя их у своей милосердной матери. Но вот он кланяется, складывая руки благочестиво на груди, как видела она лишь у Мавры, когда её кто-то одаривал и она с большим почтением благодарила, — и вдруг остановился. Она испугалась его. Её страх перед ним усиливается, хоть она и не была боязливой, — и она это скрывает. Но он замечает это и кланяется вторично смиренно перед ней.
— Не бойся, дочь, старого деда, — говорит. — Он заблудился тут в лесу, а идёт далеко и никому вреда не делает. Но хорошо, что вот тебя здесь встретил, — говорит дальше и блеснул как-то с выжидательной злорадностью чёрными глазами из-под белых бровей.
— С чего бы мне бояться? — спрашивает Татьяна, а сама уступает старику дорогу, чтобы удобно прошёл мимо по тропе и скорее ушёл дальше. Потом выбирает поспешно ещё кое-что из Мавриной котомки и передаёт деду.
— Примите, добрый батюшка, за души умерших, — говорит она, смиренно прося, — да скажите, пожалуйста, откуда именно идёте? С далёкой ли дороги? И в дальшую ли?
— Нет, добрая дочь. Я сегодня лишь снизу, из вашего села, — отвечает старый цыган, а сам почему-то пристально смотрит на молодую девушку, что в больших красных цветах, словно русалка, предстала перед ним.
— А собрали достаточно милостыни в нашем селе? — спрашивает Татьяна и натянуто улыбается, а в душе рада бы убежать от старика как можно скорее и дальше.
— Достаточно. Спасибо всем добрым, кто помогает бедным. Хорошо одарили. Недаром я к ним обращался; и о чём хотел разведаться — разведался. Сегодня я в том селе в третий раз подряд. Больше останавливаюсь в селе Третивцы. Первый раз был ещё лет двадцать назад, лучше бы и не вспоминать, второй раз проходил однажды зимой, а теперь вот в третий — а может, и в последний, не знаю, как ещё судьба дальше поведёт. Но должен был идти. Взял на себя кое-что устроить — других спасти, вот и пришёл. Но больше кто знает, приду ли ещё.
— Почему? — доверчиво спрашивает девушка.
— Старость не пускает. Да и кто захочет держать старого цыгана? — отвечает дед, а потом, опершись на посох, задумался.
Но раздумывая так, он всё краем глаза поглядывает на девушку. Она это чувствует, и оттого её снова охватывает страх. Наконец старик заговорил:
— Не сказала бы ты мне, дочь, чья ты? Такая красивая, статная, манящая?
— Я дочь вдовы, — говорит скромно, серьёзно Татьяна.
— Вдо-вы? — будто удивляется дед.
— Вдовы.
— А-га! — отвечает старик протяжно и снова окидывает её взглядом. Её, и её красные цветы, и золотые полумесяцы, что колышутся медленно в ушах при движении головы.
— А, — начинает он снова протяжно, — коли уж вдовы, то, может быть, ты и взяла бы за меня одну небольшую заботу, чтобы я мог вернуться в своё село.