— Любит! Иначе бы не взял. Любит! — и тут же заливается она страшным безумным смехом...
А потом снова возвращается, накатывает первая мысль. Гриць виноват? Нет, Гриць не виноват, её сердце говорит, что он не виноват. Это что-то другое. Это то зло виновато, что в нём скрывалось и его сдерживает. Зло!!! Оно виновато, его надо убить. Она его убьёт. Она... Вдруг остановилась, словно вкопанная, — заломив руки за голову, и смотрит безумными глазами по лесу, по верхушкам деревьев... Кто ей скажет, как добраться до зла? — блеснул вопрос в её мозгу. Кто скажет? Никто. Потому что никто не знает. Но она сама. Вдруг отзывается что-то в ней. Она уже знает. Цвет папоротника ей скажет. Цвет папоротника! Она найдёт цвет папоротника, и он один ей скажет, чтоб никто не знал, никто не слышал. Скажет. Кто найдёт цвет папоротника, говорил ей раз Гриць, тот всё на свете знает и своё счастье найдёт. Значит и она будет знать. Знать, как подобраться к злу, как его убить. Она его убьёт, — бушует в её мозгу, — чтоб его нигде не было, ни в одном уголке мира. Ни у неё, ни у Гриця, ни у Настки... Нигде. Тогда будет хорошо. Но скоро, скоро надо... идти... скорее... чтоб не было поздно... и как стояла, так повернулась и умчалась в глубь леса...
* * *
Татьяна молчала и вылетела так же молча из хаты, не взглянув даже на Мавру. Нехорошо стало Мавре на душе от этого молчания девушки. "Что сжимает её уста?" — спрашивала себя с тоской. И страшно ей было за девушку. Татьяна за это короткое время исхудала, побледнела, глаза загорелись, светятся странным блеском, а дальше... Что дальше будет? Чтобы она, не дай бог, в тяжёлую болезнь не впала. Или... или... что ещё хуже... аж страшно подумать, — с ума не сошла... И так бывает.
Татьяна до сих пор несчастья, горя у своей матери не знала. С детства что желала — имела; это первый раз в жизни — гром в неё ударил. Собственная её судьба на той дочери, которую всей душой выкормляла, так тяжко повторилась. В укромье между горами, в тихом лесу, где, казалось, не могло втиснуться людское горе — оно повторилось... От кого пошло то зло? — спрашивает в мыслях Мавра. Кто дал начало? А он сам, тот парень, который уж ей мил! Как взглянула на него, ей привиделся тот самый из пустыни, из-за которого утопила свою судьбу. Между её судьбой и Татьяниной разница разве та, что то случилось с ней в пустыне, а это тут, в лесах...
Не выдержала Мавра с этими мыслями в своей тесной избушке, как вспомнила своё прошлое, Татьянино горе — и вышла.
Наружи стоял чудесный тёплый, тихий вечер.
Звёзды высыпались на небо, словно расцвели, и Мавра, усевшись на пороге своей хижины, смотрит некоторое время на луну. Она поднялась во весь круг, прямо напротив неё, над лесистой стеной соседней горы и яром, с шумным потоком — и будто нарочно перед её избушкой — остановилась.
Вокруг глубокая тишина, полная святой тайны, в которой всё безмолвно утонуло. Мавра сидит, смотрит, словно молится луне, что, будто раскалённым углём подсвеченная, недвижимо горит над горой. Вокруг неё, куда бы ни обратила глаза, тёмные лесистые горы, что в лунном сиянии будто до краёв небес дотягиваются и с ними сливаются.
Мавра молится луне, в ней душой утонула, а вместе с тем и в Татьянином горе. То она, то Гриць всплывают перед её душой, мучают её, калечат, сердце её рвётся на воспоминание страшных страданий бедной обманутой девушки, что, не зная зла и его самой никогда не творя, — вдруг словно с небес в самую бездну упала. И всё из-за него. С другой стороны, вновь отзывается в её душе какая-то струна жалости и к Грицю. Он сирота, как рассказывал ей, оправдываясь за Татьяну, без матери, отца, подкидыш. Приёмыш. Откуда, что, какие родичи? Он не знал. На призьбе у хозяйского дома в тряпье нашли; будто "в цыганском", как упрекала иногда хозяйка.
Мавру при воспоминании этих слов будто горячей кровью облило. Её дитя из-под её сердца исчезло, а у богатых хозяев в третьем селе отсюда в "цыганском тряпье" на призьбе какой-то подкидыш нашёлся.
— Господи боже! — вздыхает она и поднимает в какой-то немой муке, моля, руки вверх и словно безумствует от мысли, что... может... может... может — аж вскричало что-то в её душе — это её сын! Он же так похож... на её возлюбленного из пустыни, а её дитя было белым, господи боже, белым! Да нет, нет, это она здесь, в этой самотности, а теперь от жалости к Татьяне совсем обезумела, с ума уже сходит. Ой, Татьяна... — отозвалось над всем с болезненным воплем её сердце... Татьяна разбита. Им разбита.
А он — разве виноват?
Иногда — рассказывал он ей, оправдываясь за Татьяну — иногда его сердце куда-то так тянуло в другие места, вдаль, на край света, казалось, что он бы без устали шёл. Искал причину, садился на коня и мчался из дома, лишь бы уйти, сменить место. В такой одной тоскующей, доброй или злой минуте встретился с Татьяной в лесу. Он её искренне полюбил. Пропадал за ней. Видел её перед собой день и ночь, её глаза, её чёрные брови, её красный цветок, слышал её смех и терял рассудок. Был бы её из дома украл, как тот вор, в мир навеки сбежал, если бы и она его не полюбила. А как полюбила, то уже в лесу сходились, и всё было хорошо. Но Настку должен брать. Таков уж он. Хоть застрели его, а он такой. И что с ним сделаешь?
— Да и вы сами, матушка, — говорил ей, — предостерегали по картам не любить чёрные глаза, потому что, мол: "чёрные с синими в пару не сходятся. Бери такие, как твои, будет судьба ясна". Вот и у него не сошлось. Должен Настку брать. И только одна Настка его держит, любит и прощает, что бы он ни сделал. Она всегда с ним добра. Тем она ему и предназначена, и он её не оставит. Татьяна у своей матери одна, горя не знает, поплачет, погрустит, а дальше всё... за другого выйдет. Он о ней не печалится, хоть ему и жаль красивой Туркини, в сердце будто навсегда легла. Но что с того? Ему не суждено...
Вот такое говорил ей, когда был у неё, — и другое ещё.
Глядя вперёд на горы и небо, усеянное звёздами, и на луну, она горько усмехнулась. Как её, Мавру, никто не жалел, ни он сам впоследствии, ни муж, ни родные, так и бедную Татьяну теперь и этот не жалеет. Вот что значит любовь!..
Думая такое, Мавра, не заметив того, почти заплакала. Бог знает, как перенесёт своё горе бедная девушка. А её мать? Всю свою жизнь за свою дочь молилась, людям добро творила, её саму от смерти, от голода спасала, — и обе они, словно одна мать, над девушкой дрожали, берегли — а в конце концов — от печали-горя уберечь не смогли. Вот ушла нынче от неё, словно подстреленная, не сказав ни слова. Что думала? Чем было переполнено её сердце? Словно говорить забыла, так уж от скорби и горя изменилась.
И думает, передумывает старая Мавра над молодой Татьяной и ничего не может придумать ни в одну, ни в другую сторону. Дала бы трав, зелья Грицю, чтобы его к девушке снова вернуть, да вот как Татьяна накинулась, когда только она об этом вспомнила. Совсем с ума сошла. В одну минуту говорит, как положено, а потом... снова будто с ума сходит... А и Гриця ей жаль... Она Настки, которую он берёт, — не знает, а Татьяну знает. О, её Татьяна! Почему не подходила она ему в пару? Чем не дорос он до счастья соединиться с ней? До конца её любить? До конца!! Красотой своей? Он же красив, как тот месяц на небе. Другим чем? Не знает. И она чувствует, что не может здесь что-то разобрать, и что тут что-то путается, заглушает её, что не для её ума... Но ей всё же жаль Гриця; хоть уже и так, хоть она ему и чужая, бедная цыганка лишь, которую он, может, в жизни и не вспомнит больше — ей почему-то жаль Гриця, и враждовать она на него не может. Сердце не позволяет.
Было уже около полуночи, а Мавра всё сидела, тонула в мыслях.
Сон её не брал.
К луне, к звёздам молилась, в печали тонула. Переживал ли кто такую жалостью перепаленную ночь, одинокий, в глубине лесов, как она? — спрашивала себя.
Нет. Не одинокий.
Вокруг неё столетние деревья, напротив — луна, а внизу, в пропасти, поток. Гонит, шумит в святом спокойствии ночи, сверкает текущим серебром к магическому сиянию лунному, а в вышине — звёзды...
Не одинокий.
— Господи, смилуйся над нами, прости нам грехи наши, — прошептала, ударив несколько раз себя в грудь, Мавра и вернулась в хату.
* * *
Горница у Иванихи Дубихи слабо освещена. Перед большой иконой пресвятой богородицы горит, мигает светильник. Иваниха Дубиха лежит полураспростёртая на своей постели и прислушивается; а прислушиваясь, слышит, что Татьяна, лежащая недалеко от неё, всё с боку на бок ворочается... и время от времени что-то невнятное говорит.
— Не спишь, дочка? — спрашивает наконец мать, что сама ещё глаз не сомкнула, а всё вновь горем дочери перемучиваясь, каждый её жест стерегла.
— Нет, — отвечает Татьяна и вскакивает с постели на ноги.
— Что это шумит, мама? — спрашивает.
— Это ж наша река, дочка.
— Река?
— Да. Над которой наш мельник и наша изба стоят. А ты спи, дочка, спи. Господь всегда с тобой. Он всегда хранит тебя. А у твоей матери лишь ты одна на свете. Спи...
— Я иду, мама, я иду, — отвечает Татьяна поспешно и уже стоит на ногах перед матерью, смотрит на неё чужими блестящими глазами. — Я иду.
Мать ужасается её, почти падает в обморок от жалости и страха.
— Куда идёшь, рыбонька? — спрашивает мягко полушёпотом и так же осторожно берёт руку дочери меж своих ладоней.
— Цвет папоротника искать, — отвечает девушка быстро. — Всё буду знать — говорил Гриць — всё. Я иду, мама...
Мать видит перед собой с испугом лишь два безумных чёрных глаза из бледного измождённого лица.
— Не иди сейчас, дочка, ночью, — успокаивает, давясь слезами, — сейчас полночь. Пойдёшь завтра. Меня одну оставляешь?
— Завтра не полночь, — отвечает Татьяна и тут же, будто опомнившись, садится послушно рядом с матерью.
— Завтра не полночь, дочка. Завтра воскресенье.
— Воскресенье. Да, да, воскресенье, — подхватывает Татьяна и добавляет, задумываясь, полушёпотом: — Мавра говорила: "В воскресенье рано", и вдруг умолкла, будто стала что-то другое вспоминать. А спустя мгновение начала снова: — В воскресенье рано...
— В воскресенье рано, — подхватывает мать и подтверждает: — В воскресенье рано пойдёшь. Обе пойдём господу молиться.
— Цветок искать, — снова встревоженно говорит Татьяна и ищет безумными глазами что-то в избе.
— Цветок искать, — спокойно повторяет полушёпотом мать и обнимает, прижимает больную дочь к себе, пока её глаза заливаются слезами. — Тише, сынок, тише. Спи, дочка, спи! — успокаивает её и гладит, и прижимает к груди, словно малое дитя.
— Всё буду знать, — поёт полушёпотом Татьяна и тянется доверчиво к груди матери, закрывая глаза, словно ко сну.