Колеблется. Прежде всего она не хочет, чтобы кто-нибудь видел, как бросит венок с головы, не хочет петь. Не хочет, чтобы обращали на неё внимание, словом, не хочет ничего. Ничего такого, в чём захотели бы и другие принять участие.
Что-то одно своё хочет.
А вдруг уже и того не хочет.
Так стоит и колеблется.
Колеблясь, останавливается между тем мыслями возле Гриця, спрашивает себя:
"Поженятся они этой осенью, как обещал ей он, или будут ещё дальше ждать?"
"Пока снег не падёт, будешь в моей хате", — говорил он ей сам своими устами, и она ему верит. Ему одному на всём свете. Венок и вода не скажут ей больше, чем он сам. Он своим голосом и своими устами, которыми целовал...
— Ты здесь хочешь бросать венок? — раздаётся вдруг за ней голос Мавры и резко прерывает полёт её мыслей.
— Не здесь! — отвечает нехотя молодая девушка и отворачивается, неприятно поражённая цыганкой, что перебила ей мысли.
— Не здесь, дочка, не здесь, — подсказывает Мавра, — потому что, гляди, тут в воде водоворот, и он не даст венку хорошо плыть. Всё будет его на одном месте крутить. Иди чуть дальше и брось венок, вспомнив своего милого, поженитесь ли вы этой осенью или нет.
— Поженимся, поженимся! — отвечает Татьяна гордо и добавляет раздражённо: — Брошу венок, где захочу. — И с этими словами отступает от цыганки на несколько шагов. Хотела бросить венок, никем не замеченная, одна-одинёшенька, а тут Мавра не даёт.
— Бросай, где хочешь, дочка. Бросай, где хочешь! — говорит примиряюще Мавра, но при этом не двигается с места. Это раздражило ещё больше упрямую натуру девушки, которая не терпела над собой никакой власти, и она отошла от цыганки дальше. Но ещё недалеко отошла, когда её вдруг что-то словно подтолкнуло невидимой силой назад, на то самое место. Она вернулась и сняла с головы венок. Потом — не раскрыв уст ни на слово, бросила венок изо всей силы возле камня в воду... Венок заколыхался сильно и, поплавав несколько минут кругом по тихой воде, начал, будто управляемый невидимой силой из-под блестящей поверхности, едва заметно двигаться вперёд.
Недалеко.
Татьяна стояла на берегу, наклонившись, с широко открытыми глазами, и не двигалась ни на волосок. Сзади за ней настороженно согнулась вдвое цыганка.
Тяжёлая волна... молчание...
— О! о! о! — вскрикнула вдруг Татьяна и протянула с испугом над водой руки. Как раз до середины доплыл её венок, когда его подхватил водоворот. Крутил им минуту на одном месте, игрался. А потом потянуло его что-то в глубину, и Татьяна больше его не увидела.
Молча обернула она своё побелевшее лицо к старой цыганке, что и сама уставилась без движения тревожными глазами в воду. Теперь та серьёзно посмотрела на девушку.
— Не посватается с тобой этой осенью твой парень, — заговорила наконец, не раздумывая, — не посватается. Татьяна отвернулась.
— Ов-ва! — сказала лишь гордо и повела опущенными глазами по воде.
— Ов-ва?! говоришь, дочка? — спросила с явным укором Мавра.
— Ов-ва! — ответила, как прежде, гордо девушка, словно уже не своим голосом, и, отвернувшись от воды, ушла...
* * *
Снова прошло какое-то время.
Настка ушла со своими родичами на паломничество в дальние края и не попрощалась с Грицем, её сердце болело от того, что он почти всё это лето её пренебрегал, наведываясь лишь редко. Но она не показывала ему своей обиды, а терпеливо ждала, пока он снова сам не обратится к ней, как уже не раз бывало раньше, когда что-то их разлучало. Чтобы ещё какая-то другая девушка могла занять его, ей до сих пор в голову не приходило. Обычно это была лишь его чудная, непостоянная натура, что брала над ним верх и либо отдаляла из дома на какое-то время, либо гнала к горячей, вспыльчивой работе; тогда он и неделями к ней не заходил.
Но даже тогда он всё же наведывался к ней хоть на минуту-две, показывался, спрашивал что-то, особенно когда его в работе заставала ненастье, он обращался хотя бы украдкой к ней.
А вот этим летом он лишь изредка заглядывал к ней на минуту вечером, а в воскресенье, в праздник — будто ветром сдуло...
Куда ходил? — спрашивала себя Настка и удивлялась.
А может, и вовсе никуда не ходил?
Это раз. А во-вторых, почему он ей уже не говорит, как прежде, где бывал, когда отлучался?
Они ведь уже давно были обручены словом и ждали лишь разрешения родителей, чтобы сыграть свадьбу. А именно теперь он начинает её пренебрегать. Именно теперь, и сердце её болело, предчувствовало грусть, и бывали минуты, когда она горько жаловалась на его неблагодарность и равнодушие, на странный нрав, а иногда, говоря с матерью, даже плакала.
Собиралась однажды уже и к гадалке-цыганке идти, о силе и могуществе которой слышала словно из сказки, но всё побаивалась. А потом и стеснялась. Гадалка, как она слышала, жила где-то в одиночестве, на горе Чабанице, в лесу, значит, надо было бы идти ещё с кем-то. А ей не с кем. Да и если, говорила себе, и пойдёт к ней, то что скажет гадалке? Что милый изменил? Она того наверняка не знает. Не раз и не два он уверял её, что любит только её, одну на свете.
Так о чём её спрашивать? Что он не любит долго сидеть дома, на одном месте? К этому она привыкла. Такой он от природы. На то ли гадалка, кто знает, поможет ли. Разве что, может, ему кто-то что-то подделал?
Кто?
Не знает.
Девушка какая?
Какая именно?
В селе все девушки знали, что они обручены словом, ни одна из них не встанет между ними, разве что какая молодица. А молодиц ей не страшно, хотя и говорят люди, что есть между ними такие, что у мужчин отнимают разум. Но он не боится. Гриць не трусливый. На всё село он один ничего не боится. Так чего же ей к гадалке?
Так рассуждала Настка и осталась, не пошла. Лишь когда родные заговорили о паломничестве в дальние края, она попросилась с ними. Хотела богу помолиться, за свой грех покаяться, о счастье попросить. И пошла. Не выдаваясь перед подругами — собралась и пошла.
Грицю стало неловко, когда он услышал, что Настка ушла с родными так далеко в чужую сторону, как говорили люди, не сказав ему об этом ни слова и не попрощавшись.
И стало ему вдруг обидно и жаль доброй, искренней девушки, что за всё лето не сделала ему ни одного упрёка за его равнодушие.
Правда, он не всегда был к ней равнодушен, лишь именно тогда, когда встречался с Татьяной. Тогда только он её пренебрегал. После каждой встречи с Татьяной он будто терял власть над собой, так сильно она ему подходила по душе. И был бы, если бы мог, уже давно на ней женился. Она, — как говорил ей сам иногда, — весь ум из головы вынимала и словно шёлком за палец каждым словом обвивала. Однако, не видя её долго, как и теперь, из-за какой-то работы, к которой отец будто прикрепил, он начинал тосковать по Настке и чувствовал ясно, что без неё не обойтись. Какая она добрая, какая уступчивая, как всегда во всём соглашалась с ним, а тут вдруг отвернулась. Потому он сам виноват. Сам один. Она всегда одинаковой была. Кроме него, никого не любила...
— Грицю, — упрекала его в последний раз (вспомнилось ему), улыбаясь шутливо к нему, не видя его у себя долго. — Видно, ты нашёл себе другую Настку, что первую уже забываешь. Как нашёл, то держи! — говорила, а при этом, хоть и говорила так, тянулась и обнимала его ласково за шею. — Я найду себе другого Гриця. Не только свет, что наше село, не только парней, что Гриць на границе. Как хочешь, Грицю, — добавляла и, улыбаясь, смотрела ему в глаза, обнимала и ласкала, пока он не улыбнётся и не склонится, не помирится снова с ней.
И так всё и всегда. Одинаковая, добрая, снисходительная, хитрая, как лисичка; трудно Настку не любить. Всегда она с весёлыми, как небо голубыми глазами, что не знали гнева, с устами, что с улыбкой встречали.
А теперь ушла в паломничество — слова не сказала, теперь, впервые в жизни, кажется, почувствовала настоящий упрёк к нему. "Неужели узнала о Туркине? — подумал с болью, будто опомнившись, Гриць. — Господи! А если уже узнала, хоть и не знаю откуда, ведь кто бы мог такое рассказать? — то лучше он сам скажет ей всё. Пусть будет по правде. Во всём убедится.
А рассердится она, он её извинит. Она мудрая, простит ему и помирятся, как не раз уже бывало. Она ведь у него добрая, как кусок хлеба, хоть к ране приложи. С ней всё сделаешь. Иначе нельзя поступить, её жалко оставлять, её давно он любит.
Вот так.
Одну жалко оставить, потому что давно любит, даже обручён, другую не может покинуть, сердце не с той; потому пусть сами между собой решают, если кому-то что-то не по душе...
Когда вернулась Настка с паломничества, Гриць пошёл к ней. Дождался её наконец.
Вышла навстречу ему какая-то будто не та. Высокая, стройная, но какая-то исхудавшая.
Он посмотрел на неё и пожалел в душе.
Во всём этом он виноват, — заговорила в нём совесть.
А дальше сказал.
Почему не сказала, что идёшь на паломничество? — спросил, здороваясь с ней. — Может быть, и он бы к ним присоединился, и он бы пошёл. Почему скрыла от него, что идёшь, и пошла без него?
Или он ей уже безразличен? Не любит его больше?
Вместо ответа Настка расплакалась.
Она его любит, как давно любила, но он не искренен. Он уже сторонится её, так поступает нехорошо. Пусть по правде признается, куда теперь ходит, а она простит ему, и всё будет хорошо. Но сватов, "знай", — добавила серьёзно, — пусть присылает, потому что дольше ждать её родные не хотят. "Из-за этого Гриця, — говорят, — что гонится за ветрами, она ещё бог знает как останется с седой косой". Из тоски пошла в паломничество, уверяла. "Из тоски". Чтобы от него и от греха отмолиться. Чтобы он это знал. Раз и навсегда говорит ему это. А теперь пусть сам признается. О ком у него мысли? Любит какую-то другую? Если любит, то пусть любит.
Гриць тянет её к груди, к себе и прижимает.
— Так хоть я скажу, то что из того выйдет?
— Выйдет то, что нужно, об этом пусть не беспокоится, — отвечает она. — Ты только скажи.
— А вот, — говорит он наконец, — Татьяну, Иваниху Дубиху в третьем селе отсюда знаешь? С чёрными бровями, первую богачку. Она его любит.
Настка побелела.
— Туркиня?
— Туркиня.
— Та, с золотыми полумесяцами в ушах, что бровями меряет?
— Та самая, что бровями меряет.
— Тебя, Грицю, зацепила? — едва спрашивает.
— До смерти полюбила...
— А ты?
Гриць смеётся, прижимая её снова к себе.
— Обеих я вас люблю, обе вы одинаковы. Одна голубоглазая, другая чёрнобровая. Обе вы девушки, только Настка не Туркиня.
Настка посерьёзнела, как никогда раньше.
— Грицю! — говорит. — У тебя что, две души, что ты двоих нас любишь, двоих нас сватаешь, двоих нас обманываешь? Но знай!..