А Катя так и кипит в том ожидании. Знает то наша матушка, — глядит на Чайчиху любо-жалобно, а Чайчиха на свой пояс поглядывает да и говорит:
— Какие теперь пояса ткут, моя голубушка!..
— Почему он не пришёл? Почему? — вымолвила Катя сама, матери не дожидаясь — своей, — чужой не стесняясь.
— Катя! — укорила мать. — Ох! дитя моё!
А Катя и не слышит:
— Почему не пришёл? Почему его нет?
— Не знаю, не знаю, моя красавица! Он говорил мне — будет... а нет!.. Видно, причина какая... я его спрошу... я тебе скажу...
Так старая Чайчиха словами и путается, и останавливается, и запинается — что это такое?
Дальше уж говорит, что Яков ждал какого-то человека к себе, — какие-то волы на продажу попадались... потому он и не пришёл, должно быть.
Вскоре она спохватилась домой и ушла.
Мы ещё бывали на свадьбах, а Чайченка — словно вода унесла — нет, нигде не бывает. Мать его ходит, то скажет, что он нездоров, то скажет — дома его нет. Сама она печальна очень, а Катю уговаривает:
— Не печалься, дитя, не тужи! Пройдёт тяжёлый час, и горе перебудется, тогда и поженитесь!
Мать тоже Катю свою жалеет:
— Лучше, дочка, как он не попадается отцу на глаза — отец не гневается, — а там, может, господь даст, старик мой и согласится.
— Пусть же я его увижу хоть на малую минутку, — молила Катя, — пусть он хоть по сёлам пройдёт, а я гляну на него издали!
— Подожди, подожди, нельзя! — отговаривала Чайчиха.
— Подожди, подожди, нельзя, — просит мать. Катя хоть грустит, хоть плачет, а слушает — надеется ещё на добро...
Однажды вошёл старик в хату весёлый:
— Не будет ли снега, — говорит, — там такие белые тучи тянутся.
Старая, глядя на него, осмелилась:
— А что, мой голубь, — молвит тихо, — что ты видел? Что слышал?
— А что я слышал? Нашу Катю сватают.
Тем словом всех нас переполошил: кто сидел — вскочил; кто стоял — в угол прижался...
— А кто ж сватает? Кого нам господь послал? — спрашивает мать, едва голос вымолвив. Катя побелела, как полотно.
— А старый Шелях за своего сына Дмитрия сватает. Вот жених! Это не пустобрёх, не проходимец какой, а хозяин добрый, что из серебряного кубка своих гостей угостит.
— Что с тех кубков, как полные слёз! — молвит мать.
— Гм! — Больше не сказал ничего, только глянул на неё пристально. Она слёзы свои тайком утирала — прятала.
— Я себе лучшего зятя сам не сыскал бы, — снова отец молвил; натянул шапку да и вышел из хаты.
Мать все думы в слёзы уронила: "Что ж делать и как быть!"
Катя аж белые руки ломает...
Как нарочно — и старая Чайчиха не наведывается к нам, и Пилипиха сердится: некому совет дать, некому утешить... А того милого как след пропал, то и пропал...
Мать начала было Катю уговаривать:
— Покорись отцу, дочка, покорись, дитя моё!
— И вы уж, мама?.. Бесчастье моё!.. — убивается Катя...
— Доченька милая! Кого ж беда минёт? Живя на свете, её не убежишь, — каждый своё терпит... Что ж, как ты отцовской ласки лишишься, а тот, может, отвернётся...
— Он отвернётся? Может, и я его забуду! — Да и засмеялась... Хотела я ей тогда сказать, что уже и теперь немного похоже, что он отворачивается, да жалко мне её стало... И мать больше за это ничего не промолвила, — вздохнула тяжко да и стала снова её просить: "Покорись, дочка, отцу!" — "Лучше уж я умру!" Как мать ни плакала перед ней: "Или я умру, или за ним буду!"
Давно уж мы Марусю не видели то за своим горем, то за той ссорой меж старшими, да и Маруся словно скрывалась: из хаты почти не выходила.
— Пойдём, — говорю Кате, — пойдём к Марусе, что нам, что старшие поссорились — мы того не знаем; мы себе с ней втроём посоветуемся.
Маруся сидит — шьёт; вдовы дома не было.
— Марусю! Марусю! — говорит Катя, — пришла я к тебе свою тоску разделить, да знаю, что и ты меня осудишь, как моё слово услышишь!
— Сядь, Катя, да расскажи, — говорит Маруся.
— Отец меня за него не отдаёт, — знаешь? За нелюбого меня уже теперь готовит. А я, Марусенька, хоть бы отца и мать — то я ради него оставила бы, не пожалела... Что мне всё это? Пусть другим роскоши, другим пусть богатства, — а мне пусть жизнь с ним вместе!
Не поднимая глаз, промолвила Маруся:
— Бог вам поможет, Катя! Удивила ж ты меня!
— Марусю! — воскликну. — Это ты? Та смиренная?..
— Голубушка моя! Сестричка! — обнимает её Катя со слезами. — Ты меня не осуждаешь?
— За что? — тихо спрашивает Маруся. — А ты ж его любишь?
— Так люблю, что и не вымолвлю! А на меня все нападают! Хотят, чтоб я его бросила! Марусю! А если бы ты любила?
— Я бы не бросила.
Я всё слышу, да не верю.
— Марусю? Это ты говоришь? — говорю. — А мать твоя если б услышала?
— А что ж? Если бы я любила, то уж мне ничего не страшно и никого бы я не боялась — только того, кого любила...
— Ты сердце моё развеселила, Марусенька! — благодарит Катя. — Очень уж мне было тяжко... хоть меня никто не переубедит, да слова те меня оскорбляли... Спасибо тебе, Марусечка, голубушка!
Маруся ей улыбнулась.
— Ни за что благодарить, — молвила: — я правду свою тебе говорю.
VIII
В первое ж воскресенье после того к нам сваты в хату от Шеляха. Приняли, уважили. Благодарит за милость мать, тоску свою да печаль одолевая, — а отец говорит:
— Я себе лучшего зятя не желаю, господа милостивые! Да надо дитя спросить.
Позвали Катю.
— Катенька! — говорю ей тихо, — подумай хорошенько! — Она будто и не слышит. Вошла в хату белая, а смелая, непобедимая — хоть тут умирать.
Спрашивает у неё отец: пойдёт ли за Дмитрия Шеляха? Да спрашивает он ласково и грозно...
— Я парню стыда не даю и замуж не пойду! — ответила Катя ясно, словно спела.
Поклонились сваты, — тихо да гордо вышли из хаты... Мы не шевельнёмся; Катя стоит... Отец слова не промолвил, вышел и сам из хаты...
Плачет мать, глаз не суша. Старик не упоминает о сватах, будто их не было; а нас словно не видит перед собой: кто войдёт — не глянет; кто заговорит — не слушает.
А Чайченка того нет да и нет!.. И матери его не видно... Уже Катя сама к ним бежать рвалась — да мать удерживала.
— Когда уж ты меня не послушаешь, дочка, то бог с тобой: делай тогда, как сама знаешь, а я уж отца просить не стану.
— Хорошо, хорошо, мама! Оставьте меня, забудьте... Только пустите к нему!..
— Нет, не пущу, дочка! Я тебе на пороге стану, не пущу идти!.. Не годится!
— Я убегу от вас! — отзывается Катя. — Я или утоплюсь, или что другое! Я так жить не смогу!..
— А он же как? — иногда спросит её Маруся, слушая те жалобы. — А как ты его опечалишь?.. Тоску свою не балуй так; каково ему теперь — ты не думаешь... Ты ради него всё перетерпи, пока отца упросишь.
— Да хоть бы взглянула на него! Хоть бы к нему промолвила! Пусть только скажет, что мне делать! Пусть он меня хоть в огонь пошлёт — я пойду... Почему ж он не идёт и до сих пор! Неужто он меня покинет?
— Если не идёт, то, видно, так надо, Катя! А ты угомонись да жди... А может, хочешь ему что передать, сейчас немедля... Передай через меня: я хоть и схожу к ним.
— Ты?.. А мать твоя не пустит тебя?
— Пойду. Говори, — что сказать?
— Ты скажи — что я пропадаю, что живая гину!
— И зачем такое ему говорить? Лучше пусть он услышит, что ты его верно любишь, что ты его будешь ждать, что будешь отца просить...
— Пусть бы он знал, какую я муку терплю! Скажи ему, чтоб всё он бросил, чтоб пришёл меня проведать... отец не узнает... а хоть и узнает, хуже, может, уж не будет...
— Зачем так говорить, Катя? — снова ей Маруся. — Разве ему и так не тяжело?
— Ну хоть скажи, что так я его люблю, как свою душу; что я тоскую...
В тот же день Маруся говорит:
— Пойду я, мама, в Любчики!
Пилипиха очень удивилась, да не стала удерживать... Уже как Маруся выходила, нарядившись, — она спросила:
— Чего это ты в Любчики?
— Пойду, мама, прогуляюсь.
— Иди, дочка. — Сама её за ворота проводила да уж вслед, спохватившись, крикнула: — Не задерживайся долго, Марусю!
А Катя, как только выпроводила Марусю за слободу, то уж и ждать стала — когда придёт; перехватили мы её ещё на дороге.
— Ну что? Видела? Будет? Что сказал? Когда?
— Надо тебе, Катя, ещё потерпеть... — говорит Маруся.
— Уж нет сил моих терпеть! Так он не придёт? Зачем же и ходила? Почему он не придёт? Что сказал?
— Очень он печален что-то, — говорит Маруся.
— Печален? — вскрикнет Катя. — Любимый мой! — Сама так слезами и залилась.
— Я пойду к нему сама, — пойду — хоть пусть меня потом живьём замучают, — я пойду!
— Он велел, чтобы ты не приходила...
— Не приходила? Как это не приходила? Да ты, может, ослышалась! Разве б я теперь решилась ему сказать, чтоб не приходил, хоть бы и смерть за плечами стояла?
— Просил тебя не приходить, Катя; а ты, если его любишь верно, то послушаешь.
— Конечно ж, я его послушаю!..
И долго она после тех слов своих плакала — сидя на краю дороги.
Только вижу, Маруся что-то недоговаривает: то в землю глаза опустит, то мысль какая у ней... Как выдалась мне минутка, тайком побежала сама к ней.
— Марусю! — говорю, — что-то мне тот Чайченко не надёжен!
— Как так? — спрашивает.
— Не любит он Катю искренно! Разве я неправду говорю? Говори!
— Да я не знаю, Хима! — ответит мне, раздумываясь.
— А я вот знаю, что ты Кате не всё рассказала. Разве не всё?
— Нет, не всё.
— Скажи же мне всё.
— Да ничего, Хима! Я что там слышала, от Кати не утаила, и это, видишь, у меня мои думы...
— Всё равно! Скажи те думы свои!
— Вот, пришла я туда, — рассказывает, — меня встретила его мать, да такая печальная, господи милый! А как я сказала, зачем пришла — она заплакала сильно... Ничего и не ответила она на мои слова, только всё плакала... Вошёл и он в хату... Где-то он, Хима, сам в больших думах, в скорби... Так исхудал на лице... Я говорю, что меня Катя присылает — и показалось мне, — или то так, может, почудилось, — что он, услышав, не обрадовался... Не говорит мне своего слова, не спрашивает... Тогда уж я сама всё передала, и что Катя хотела сама к нему прийти; а он сразу встрепенул ся: "Пусть не приходит она, скажите ей, пожалуйста, — пусть не приходит!" — Поклонился мне да и вышел из хаты...
— А старая? — спрашиваю.
— Постояла я немного да и собралась домой; тогда она мне, плача, заговорила: "Девица-ласточка! — говорит, — великая скорбь на моём сердечке, да, может, ещё судьба на нас взглянет... передай это Кате — чтоб она так не убивалась; ещё, может, всё на добро обернётся..." Да я и пошла...
— Что ж это там у них — тайны? Что-то ненадёжно...