І
В слободе я родилась — Пятигор. Там, недалеко от нас, — может, когда Слободянские стороны приходилось переезжать, то слыхали, — старая жена выкопала пещеры в меловой горе? Тридцать или сорок лет копала, — такие огромные выкопала, господи! Бывало, мы малыми ходим по тем пещерам, — зажжём сосновые ветви и ходим; а ход узенький и низкий, очень трудный. Среди людей ходит молва, что была то жена очень древняя и немощная, а духу великого. То бывало, как уж её силы оставят — упадёт от тяжких трудов и только заплачет к богу, а потом — как трава под росой — снова оживёт да и опять копает и копает. Была она господом возлюблена. Такая осталась память её святая.
Как выйти из тех пещер да стать к солнцу, — перед тобой всё только горы меловые белеют высокие, а меж горами теми узенькая речка, прозрачная и глубокая, журчит. Быстро бежит та речка вёрст с двадцать, до самой зелёной луки, — по лугу уже тихо и широко разливается и тихо дальше стелется под рощами, а там в высоких камышах где-то пропадает.
Слобода наша над самой лукой речной, на пяти горах стоит меловых, посажена высоко в давние века от врага-татарина, чтоб нагло не сбежал; издалека высматривали с гор, прятались и спасались. Горы те уже травой зеленеют, заросли садами густыми. Меж белых хаток цветёт и вишня пышная, и тонковерхая тополь шелестит душистым листом; где над воротами тёмная мелколистая груша, как шатёр, укрывает, или ветвистый ясень шумит; на берегу калина разрослась, повырастали вербы. С гор на воду огороды буйные разошлись. Там-то зели, овоща! Там-то цветов! Там-то дорожек и к воде, и к соседям, и к другой стороне. Всё то истоптали, исходили лёгкие девичьи ножки.
Наша хата на горе, на самом шпильке стояла. Далеко и широко кругом глазом охватить.
Как же часто приходят мне на ум молодые годы: где что было, как... Уже старуха седая, а память о молодом не забылась...
Вот же наша хата стояла на шпильке... Бывало, выйду, сяду на призьбе, прислушиваюсь, присматриваюсь. Вечер тихий; солнышко за гору падает, блестит вода красно и тихо струится — не звенит; возле каждой хаты слышно говор; там стадо с пастбища гонят, а там песни поют, а за рекой кузнец кует... А вот уже и смеркается, небо темнеет и земля утихает, утихает — уж тихо. Ночь обняла. Высыпали звёзды золотые; взошёл ясный месяц — и всё то в прозрачной воде заблестело; защебетал соловей, защебетал другой...
Я своего отца-матери не знаю; я ещё в пелёнках осталась сиротой, и принял меня мой родственник к себе, — Павел Булах звали. Его жена меня вырастила вместе со своей дочерью; в их хате я и выросла, у них и служить осталась.
Родственник мой был хозяин зажиточный, хлебопашец; шесть пар волов у него держалось, два плуга пахали хлеб; брал и сенокосы у людей с округи. Ходил он иногда и на Дон, не каждый год, а так, как ему удобно, привозил бывало рыбу и распродавал людям — кто попросит, а то и себе на пропитание шло. С того был ему не большой доход, разве чтобы не убыток, а что он очень любил дорогу. Ещё его отец чумаковал и брал его с собой малого, так ещё тогда он полюбил дороги. Как ходил он в поезд, то ходил, когда ему вздумается, не спеша. Так уж было: от дома до Дона, как по своему садочку гуляет. Бывало, как вернётся домой, такой весёлый:
— Жёнка! А та колодезь в степу, возле Робленых Могил, совсем засыпалась...
Жена хоть и не знает, что там за колодезь такой, а тут же пожалеет обыденно:
— Вот ведь, — говорит, — жалко колодезь; и так-таки совсем уж засыпалась?
— А как мы с покойным батюшкой, бывало, ходим — что там за вода была в том колодце — чиста, как слеза!
И начнёт рассказывать, как то было при батюшке и как теперь стало...
Жена у него была человек добрый, такая тихая, приветная, вежливая. Я не слышала за всю мою жизнь от неё слова горького, не слышала укора. Да и лицо у неё было такое, словно она только что из церкви божьей вернулась. Седенькая уж была, а хорошая и опрятная, как та лебёдушка.
Хозяин был человек крепкий и норовистый. Любил он очень и жену, и дочь, но хотел, чтоб слушали они его, не спрашивая, не возражая. И в хозяйстве, и так — он сам за всё обдумает, и рассудит, и разделит, а жене только скажет, когда нужно. Она ж всегда бывало согласится, как он захочет; она всё принимала.
Была у них дочка Катря... Эта не в мать уродилась — пылкая, бойкая девушка — трудно ей было батюшке покоряться. Бывало, как нахмурит старый брови, стиснет уста тонкие да блеснёт оком своим чёрным — мы уж с матушкой едва дышим, — одна Катря ничего не боится: спрашивает его, да расспрашивает, да спорит, пока отец не крикнет: "довольно!" — таким голосом, что и самое смелое на свете смолкнет... После того ещё долго у Катри личико горит и слёзки катятся из глаз...
Хороша была та Катря. Бывало, вот как уберётся — единственная, то уж ничего не жалели для неё, — плахта на ней шёлковая, платок с золотыми цветами, с золотой каймой — повяжет, а с правого боку цветочек. Корсет зелёный из байки или из сукна. Коса у неё была такая, что хоть рукой не достанешь, — и косынок не носила, только ленточка вплетена красная или голубая. Намисто дорогое; на нём дукач с камнем драгоценным; туфельки на каблучках высоких; рубашка тоненькая, вышитая до самых рукавов... Войдёт бывало она где гостей много, — все замолкнут и на неё смотрят-засматриваются, а она и улыбнётся, и заробеет.
Что за весёлая была! Что за бойкая! Родни у нас много: тот женится, та замуж выходит, — то меж своим родом нагуляешься.
На свадьбу или на вечерницы — как же Катря весело спешится! И кто её перетанцует, кто перепоёт?..
А весной?!.. Едва вскроется лёд, растает снег, со стрех закапает, а с гор ручейки покатятся; солнышко греет из-за весенних тучек; ветерок сонный да тёплый веет, — уже Катря веснянки запела. Идёт слободой и поёт, и девчат на улицу зовёт.
Всеми, бывало, она девчатами верховодит. И девчата её слушали, и очень её любили; она ж, бывало, с ними сколько раз в день и посмеётся, и поссорится, и обнимется...
Жизнь молодая! Ушла уж ты за водой!
Весна идёт да идёт. Вот уже и небо голубое и чистое, и вода голубая, прозрачная. Солнышко блестит и горит; рощи распускаются; сады цветут; вечером где-то соловей щёлкнет на кудрявом клёне; кукушка кукует на высокой берёзе; гудит пчела; мелькают белые бабочки над молодой травкой; жуки летят гудящие... какой-то гомон, гул какой-то то ли из-под земли, то ли из воды, то ли с неба!..
Ждём вечера, а вечером — на могилу. Едва нам светят лунные рожки, тихо всё, — только мы поём, да где-то мельница мелет, да вода в берега плескает...
В праздник, бывало, мы заране встанем к церкви, а из церкви за девчатами на слободу: иукает, собирает Катря девчат:
— Девчатушки! Пойдём мы на могилу!
— Нет, пойдём в гай за земляникой! — Нет, лучше уж на полог, в степь! — Нет, в садок! — Там лучше! — А там веселее!
И там, и там! И всюду хорошо, и всюду весело, и всюду красно! И весёлая толпа девчат идёт, и песня, и смех несутся...
Что за золотые молодые годы людям! Что задумает, всё ему можно, всё ему радостно, всё приятно; а старому — как запрет!
II
Была у нас соседка — вдова Пилипиха: хозяйка на всю слободу. Какая хата, какие огороды, сад, сколько поля, степи, и бахча, и пасека, и мельница — чего уж там не было! Сама была дородная, высокая, чернявая, — всё, бывало, в красном очипке красуется и в зелёной юбке до пят; сапожки скрипят, белые рукава широкие, — пройдёт где, так словно богатая тёща к бедному зятю в гости.
Пилипиха была ещё давняя подруга и приятельница нашей матери, и жили они между собой хорошо, любили друг друга. Недолюбливал только отец вдову, что такая она своенравная да непокорная; недолюбливала и она его — обоюдно. Что бывало старый в хозяйстве распорядится, что там задумает или сделает, — мать вдове похвастается, — вдова всё осудит. Хоть в лицо не скажет словами иногда, так вздохнёт или головой покачает. Неловко вроде ей было, что мать так угождает старику, что так его слушает. А только к нам придёт, что старого дома нет, да и начнёт слова закидывать, воду, как говорят, мутить: "Что муж — хозяин в поле, а жена — хозяйка в доме; да что худо житьё с теми своевольцами, что всё наперекор своим упрямством ходят. Это как тот хрен коренной: где уж укоренится, то и посеять за ним доброго ничего не выйдет. Хуже нет житья с такими!"
— А как же не худо! — отвечает мать наша вдове. — Упаси нас бог, пусть и деток наших боронит!
— Ещё твой не своенравный, голубка? Ещё тебе по нём голова не связана? Ещё тебе не тесно? Ещё тебе не тяжело?
— Вот это да! Чего ж мне тяжело? Чего меня лихом тем оделяешь, чего сроду не бывало? Ведь меня муж мой никогда словом худым не укорил...
— Пёс он, он молчит! Говорят, что и палач не разговорчив, а голову он отрубает! Молчит!.. Да он молча всех вас давит, под ноги себе топчет... ни совета у вас, ни думы не спросит — не ищет; ведёт себя, как тот барин с подданными!
— Что это ты, милая, что это! Может, он и немного своенравный уродился, так он же у нас на то разумный; нам хорошо за ним; мы ему благодарим...
— А как же! А как же! Ты б и врагу своему спасибо сказала, ты такая у бога, видно, одна! Меня б он так-то не обошёл: я б ему довела своего, — увидел бы он!
— Ну же, сердце!.. Будет уж! — отговаривается мать. — Неловко мне тебя и слушать!
— А то ж я из чего это говорю, как не из дружбы моей? Мне что досаждает? Что задевает?.. Тебя жалея, говорю, тебя любя! Ты как дитя, своего лиха не понимаешь, не замечаешь, здорова!
Так вот она, любя и жалея, бывало, и показывает...
И впрямь — добра желая и любя искренне: вдове казалось, что если отмахиваться от какого-то зла руками, то хоть и не отобьёшься уже, так хоть страхом насладишься славно.
Странно будет, если скажу, что вдова, недолюбливая старика-то как следует, как бывало к нам придёт, а его дома нет, то ей будто очень досадно: тогда у неё и в огороде не уродилось хорошо, и в поле недород, и зимы она ждёт холодной; а как наш отец тут — она смотрит бойко и будто мы все тогда ей милее и дороже...
Вот, бывало, только что сойдутся они, сразу и начнут какой-то там щипучий разговор меж собой.
— Э, — говорит бывало наш старый: — э, паня-соседка! Я б вас где полковником поставил! То другим молодицам мак сеять да морковь садить, а вам, ей-богу моему, вам атамановать!
А сам, говоря так, сбоку как-то на неё смотрит хитро, что гордая вдова только покраснеет да глаза гневные в землю опустит, пока осмелится ему ответить.
— Это весёлые шутки, пан-соседушка, — всё шутки; а вы мне какое разумное слово киньте.
— Извиняйте на разумном — примите правдивое, соседушка почтенная!
И ещё Пилипиха краснеет...
То ли она своего мужа покойного вспомнит (а она часто любила его поминать): "вот муж был!", — вздохнёт тяжело, глаза свои быстрые в землю опустит: "ох-ох! теперь его душенька в раю..."
— Спасибо вам, соседушка! — отзовётся отец.