А Яковенко уж рушники у Ганны побрал; на той неделе свадьба. Спрашивает он, пойдём ли...
— Вот теперь, — говорю, — надо ещё на ту свадьбу собираться. Может, и мы с тобой там развлечёмся, Марусь!
— Да не знаю ещё, — говорит, — как мать захотят!
— А самой не хочется? Разве не попросишь матушку?
— Как-нибудь уж будет, — ответила.
— Ты, — говорю, — грустишь чего-то, Марусь; а не пойдёшь ли с нами?
А Катя тогда:
— Грустит Маруся? Чего грустит?
— Голубушка, — говорит мне Маруся, — мне не грустно, а коли и будет кому грустно, люди не развеселят!
— Только тот, кого любишь, развеселит, — отозвалась Катя.
— Полюбим кого-нибудь, Марусь! — шучу. Маруся ничего не ответила.
— Счастлива будешь, — говорит Катя.
— Полюбим же, Марусь! — я снова к ней.
— Не шути, — ответит тихо.
Пришла Пилипиха. Попрощались мы и пошли с Катей домой. А Катя в тот вечер так ласкова была и весела, и смирненькая такая, что я её такой сроду не видала.
V
Ходила Катя в Любчики будто бы за красной заполочью занять и вернулась домой к вечеру такая, что отец взглянул да и спросил у неё, где была, где ходила, а услышав где и зачем: "коль ты такая у нас швея, — говорит, — то смотри, чтоб не занимать заполочь вторично по чужим сёлам".
После того слова отец вышел из хаты, закурив люльку.
— Что с тобой, дитя моё! — упрашивает Катю мать. — Вошла в хату белая, как белочек... что с тобой, доченька?
— Ничего, мамо, ничего!
— Где уж там ничего! Ты меня тревожишь, дочка! Пришла Пилипиха к нам с Марусей. Мать со старой разговорились, а мы, девушки, в сад пошли.
— Что же это, Катя? — спрашиваю.
— Сегодня он вечером будет, — он сегодня придёт ко мне...
— А ты ж как, выйдешь к нему? А отец не услышит?
— Так что? Чтоб я не вышла? К нему чтоб я не вышла? Пусть услышит отец, пусть услышит мать, пусть все — я к нему выйду!
— Да как отец услышит, так не пустит, — говорю, — как бы ты там себе ни строила, а придётся остаться тогда.
— Я не останусь, я пойду!.. Чего ты на меня взъелась, злая девица?..
— Я тебе самую правду говорю, Катя; разве ж я нападаюсь на тебя?
— Не нужна мне такая правда, не хочу я такой! Я уж вижу, что ты мне не искренняя подружка, ты мне не хочешь помочь, я сама за всё постою!
— Слушай-ка, Катя, чего ж ты разгневалась? Я правду тебе сказала, да я ж тебе и помогу, коли уж иначе нельзя...
Тогда она меня целовать, тогда она меня обнимать! Стали мы думать, как дверь отворить Кате и как ей выйти. Советились и Марусю спрашивали, что она думает, — сама она ничего не говорила и ничего не спрашивала, сидела себе тихо, как на могилке...
Катя всё рассказала, как она в Любчиках была.
"Его мать меня сама позвала, как я шла улицей, и жалела меня ласково, и расспрашивала, сватают ли меня, или я кого полюбила... А он всё в сторонке стоял, не подходил... Так-то мне горько стало! "Я, — говорю, — этой осенью замуж пойду". Как я сказала, она как вскрикнет: разве правда? "Что?" — спросил он у матери, а она ему говорит, что я замуж пойду осенью...
Я тогда попрощалась с ними. Она вздохнула, проводила меня немного и говорит: "Жаль мне тебя, девушка!.." — что я аж слезами облилась... Отошла немного, встала, — да хоть на их хату посмотрю, когда он и выходит из ворот, и идёт... Я хотела дальше — не могу... Дождалась, что он близко ко мне подошёл... Подошёл: "Правда ли этому?" — спросил... Девушки мои, голубушки! Когда б я сама знала, как я ему призналась, что я его люблю одного на свете... Долго говорить нельзя было: всё знакомые люди проходили улицей; тогда я ему сказала — пусть придёт ко мне вечером, он сказал — придёт..."
Скоро наши старики уснули, я выпустила Катю из хаты, а сама села, чтоб сон не клонял, да мне не спалось: беда да и только ждать было! Нет, да и нет, да и нет!
"Как же это она медлит, — думалось мне. — Что ей хорошо, то и забыла про меня, каково тут мне дожидать, боясь... Вот какие люди на этом свете!"
А там и то вспомнила, что я сирота, что бедная я да не при отце-матери росла, живу в чужой семье из милости; что не пожалеет никто меня искренне, не любит никто всем сердцем... И за что я прежде благодарила, из того самого тогда слёз горьких утекло; за что бывало, славила бога, век всё равно, в тот час так того захотелось, так уж надо стало...
Горюя-плача, склонила голову, поглянула — как-то кругом меня грустно всё, а в окно уже свет зарей синеет...
Очнулась я как-то вдруг, да и самой мне странно стало; чего это я так и чем загрустила? Разве ж я не знала Катю, что она до утра задержится? Да и какая б то девушка с любовью поспешала? Иль я ж нынче осиротела? Иль теперь только обеднела?
Посмеялась я сама над собой да и вышла Кате навстречу — за ворота. За воротами я ещё долго её дожидала, пока она прибежала весёлая.
— Ну что, насмотрелась? Наговорилась?
— Всё я ему сказала, всё... как же я его люблю, Хима! Господи великий! Как я его люблю!
— А он же что говорил?
— Спрашивал, сильно ли я его люблю... Он придёт завтра... Я его завтра буду ждать...
С тех пор стали они уж каждый вечер встречаться. Случалось мне, проводив Катю, того Чайченка встречать. В воскресенье или в праздник какой идём вдвоём с Катей, будто погулять утром тихим, так и увижу я Чайченка, — всё он словно грустный... да и спросила как-то Катю:
— А вы с ним никогда не ссоритесь?
А она мне:
— Что ж это тебе бог дал, Хима! Разве ж с ним ссориться!
— Да отчего ж он будто невесёлый ходит? — говорю.
— Такой всегда, — заговорила, сама тут же вдруг опечалившись. — "Ты грустный? — спрашивала я его. — Чего ж ты грустный?" А он мне: "На свете больше грусти, чем радости!" — "Что говоришь, сердце, да я как знаю, что ты меня любишь, я забыла, какая то грусть на свете живёт!" — "Это, — говорит, — это только бог так даёт девицам да пташкам певчим..." Такой он, такой, Хима! И говорит, и жалеет грустно; а потому ещё мне милее, ещё дороже...
Заметь мать, что что-то делается, спросила. Катя призналась матушке. А мать головой печально покачала:
— Вот и твоя пора пришла, доченька! Смотри ж, это на весь век, Катя! Смотри, кого выбираешь, да и пусть тебя матерь божья и благословит, и поможет!
Отец не спрашивал ничего; то ли он догадывался, то ли нет — того не знали мы. Правда, что дважды, а может, и больше он как-то пристально на нас смотрел. Мы, бывало, себе говорим, что как же это будет — Катина свадьба, да какое ей житьё красное будет, думаем, а отец войдёт в хату, — мы и смутимся все: одна вскочит, другая ищет чего-то за печкой, третья иголку потеряет, — отец сядет у стола, глядит быстрым глазом да и скажет: "А в каком углу пожар в нашей хате?"
Мы и окаменеем перед ним... Он начнёт про хозяйство что-то говорить матери, какое дело загадать, мы возьмёмся делать усердно как, господи единый!
Чего б нам и опасаться было? Мы думали, что он примет Чайченковы сваты благосклонно, ибо Чайченко и богатый, и молодой, и дочке милый, и люди Чайченка не сторонились — чего ж опасаться? А мы всё боялись очень его временами. А мать уж за свою дочку постараться решила. Смотрю, где уж встретятся с Чайчихой, сядут рядком и потихоньку разговаривают себе ласково, а прощаются, так обнимаются искренне. Пришла к нам Чайчиха в воскресенье, а в среду уж мать к Чайчихе идёт. Чайчиха снова и сама не замедлит нас навестить; да и пошло так, что лишь праздник, то либо Чайчиха у нас, либо наша мать у Чайчихи...
Катя нам с Марусей призналась, что будет её сватать Яков осенью. Мать обратилась к Пилипихе за советом; рассказала ей всё, что дочка полюбила парня, что то люди хорошие — за ними наживёшься!
— Дай бог счастья! — говорит Пилипиха.
— Ох, голубушка моя! Я ещё не знаю, как муж согласится... Да чего б ему не согласиться? Этот разве не хорош? Этот разве не добрый парень? И зажиточный...
— А ты мать или нет своей дочке? Как начнёт он упираться, то ты и рученьки опустишь — пусть моему дитяти судьба гибнет.
Уж как только услыхала вдова, что отца боятся, она живо ухватилась за сватовство: "Что из того будет, что вы головами покачали? Хорошее дело — доводите же его до края!"
И покоя не даёт; подзадоривает да уговаривает: "скорей, скорей!" Бывало, ах, и за рукава трясёт, чтоб скорей...
Стала мать подступаться к старику да своё слово подговаривать; начала всё про Чайчиху говорить да ему напоминать, да хвалить, а вместе уж и сына молодого:
— Что то за парень хороший, работящий, удачный, — это матери утешение от бога, а не сын!
— Уж того не знаю, какой он к делу, — говорит отец, — а что до танцев, то удался: девчатами, как мухами, обвивает.
— А что ж, мой голубь? Как весёлого нрава, так весело с ним и жить будет, кому судит господь. Сам не загрустит и супруге грустить не даст.
— Не одну и грусть плясун разпляшет! — на то ей ответил.
В другой раз снова мать нахваливает Чайченка: "а бойкий, а умный, а славный". Пристально отец ей в глаза посмотрел.
— А что это хвалишь, — молвил, — будто зятя?
— Как воля божья да твоя угода, мой голубь! — ответила ему тихо да условно уж так!..
Мы с Катей сидим — не дышим...
Старый посмотрел на жену, посмотрел на дочку.
— Не ищи дочке пары, старая, — промолвил, — уж я ей сам пару нашёл; осени дождитесь.
Старая глянула на дочку, — дочка словно омертвела; всплеснула мать руками да на него:
— Мой ты голубь милый! За кого ж ты её отдать хочешь?
— Это уж мне знать. — Да и вышел из хаты.
— Довольно, дочка! Довольно, дитя моё! — она к Кате. — Не печаль своего сердечка, Катя моя милая, довольно! Я за тебя на всё решусь; я поклонюсь ещё твоему отцу; я его буду за тебя просить...
— Идите, мамо, идите же — просите сейчас! Идите, мамо, идите!
— Нельзя так, дочка! Так хуже будет: подожди немного...
— Мамо, мамо! Каково мне ждать!
Мы её уговаривать стали... Да когда ж унял кто молодую тоску нетерпеливую словом рассудительным?
Слушая, Катя обливалась слезами да всё своё, знай, твердила: "идите, идите сейчас!"
— Катя, — говорю, — хуже будет с той поспешностью: мы кинемся к отцу — просить, а как он примет сейчас? Что ж если он крикнет нам то своё "довольно!" да и напоминать ещё не позволит?
— Горе моё! Горе моё! Хорошо! Я подожду... Как же мне тяжко! Неужто смерть моя приходит!.. Надо ещё ждать! Когда же это будет? Когда? Скажите, мамо!
— А вот сейчас, после обеда, вы с Химой выйдите из хаты, — я тогда ему скажу... Я тогда скажу и попрошу... Ради своего дитяти и голову под топор кладут, а то б мне ещё не позаботиться о тебе...
— Я подожду, — промолвила Катя: — я потерплю.