Она так и вспыхнет, и тоску забудет свою по покойному.
— Мне благодаря? — ухватится за то слово: — за что мне?
А отец ей спокойненько да хитровато:
— А что, говорю, вы ему вымолили у бога место в раю...
И всегда, как только они вместе, — всё вот так заведутся ласковыми словами друг дружку поддевать. Бывает и такая шпилька, что Пилипиха не стерпит, — рассердившись, уйдёт, высоко голову свою гордую неся. Да это ненадолго: скоро опять нас навестит и снова то же — перепалки да уколы, а ссор настоящих никогда не бывало.
Была у вдовы дочка Маруся, наша подружка, — тоже ровесница с нами, — и добрая, и милая, не сказать какая. Была круглолица, ясноглазая, уста румяные, как вишня; и высокая, и статная; брови ниточкой; а голос... бывало, только заговорит, так кажется, уж тебя пожалела. Тихая была девушка, такая уж тихая, будто она чего-то грустненькая. Никогда она так быстро румянцем не вспыхнет, как вот наша Катря, не вскрикнет так никогда, не кинется, не заплачет, до упаду не затанцуется, не рассердится до ссоры; не утомлённая гульбами, горем не перемученная, ясна была себе, как тихое лето.
Мы с Катей очень ту Марусю любили, и бывало так: как только у нас часок свободный — бежим-летим к ней, хоть вдовы мы и побаивались немного: Катря и та смешивалась перед вдовьим взглядом. Бывало, как забежишь к Марусе в рабочее время, — вот, соскучишься, — так словечко какое наспех перемолвить, а тебя встретит сама Пилипиха и встанет перед тобой, словно стена медная.
— А что, голубушка? У вас уж по работе?
— Да нет, я это к Марусе прибежала на минуточку, захотелось навестить.
— Спасибо, голубушка, спасибо! Нас ещё господь до поры милует!
И так вот она тебя, будто лаской, из хаты выгонит, только стоя перед тобой да в глаза глядя.
Пилипиха была матерью дочери своей не податливая, не уступчивая. Она как бранила мужиков-охотников, так ещё хуже ей было хозяйку, мол, безтолковую видеть в семье.
— Хозяйка — советчица в доме, — бывало, доказывает, — а коли она плоха, то какой же будет совет? Из плохих людей нет совета.
Семью свою должна хозяйка держать так, как мак в горсти: а то всё рассыплется, прахом пойдёт за ветром.
Так она и делала, как говорила. Дочку свою если пошлёт куда, или гулять отпустит, дочка у неё не запоздает, не замешкается. Вот бывало, как наша Катря где загостится, да мать удивляется — "что это дочери нет?" — тогда вдова головой качала! Качает да и глаза аж зажмурит.
Нам с Катей было житьё вольное, потому что отцу некогда было нас стеречь — делаем мы, гуляем; а мать — у матери, бывало, отпрашиваемся, когда захотим; задержимся, так она за нас дело наше сделает, а нас только спросит: "Ну что, хорошо погуляли?"
Бывало, при добром часе, нам бы с Марусей вместе погулять, а Марусе — нельзя...
Бранилась Пилипиха у нас в хате, а наша Катря так же у неё.
— Житьё же твоё, Марусю! — журила Катря, рассердившись (вот не отпустит вдова дочку с нами или что там), А Маруся ей:
— А что моё житьё?
— Да как ты живёшь — горюешь! Ни пойти тебе, ни погулять, ни чего пожелать! Хуже ты покоряешься, чем наймичка!
— Да это тебе так, Катя, а мне, дочери...
— Говори! Разве я тебе поверю, что ты по своей охоте всё ей на угоду делаешь? Она ж такая уж слишком своенравная!
— Когда правда, что и поскучаю; а всё лучше, как я её утешу...
— С такой утехой я б в гроб охотно! Ещё отдаст тебя замуж за какого гайдамака старого, — вот увидишь, коли не отдаст!..
Ох, Марусенька милая! Марусенька дорогая! Бедная твоя головушка!
— Вот это, — смеётся Маруся, — эта Катря то заранее меня оплакивает!
Катя уж и сама смеётся.
— А так, а так, — говорит, — знай же меня, искреннюю подругу!
— Катя, — спросила я у неё, — а если тебя отец отдаст за того, мол, гайдамака?
— Разве я пойду? Я сроду не пойду!
— А если отец присилует?
— Меня? Меня присилует? — вскрикнула, покраснела до самых волос. — Я сама отцовская дочь!
— Ну уж, ну! Хватит тебе! Сама на себя беду не накликай.
— Вы все меня той бедой пугаете, как волком! Может, и есть оно где в лесу, а может, и нет! Теперь у меня то стоит за беду жгучую, что мне слова молвить не вольно при отце: только намекнусь, все моргают и кивают, что надо мне за язык прикусить! Да когда-нибудь я с батюшкой потолкую!
Мы того очень боялись, тех разговоров. Уж как бывало мать свою Катю упрашивает, как просит:
— Доченька моя, доченька! Почитайся, голубушка, почитай отца. Не обидь ты его ни словом, ни взглядом пустым, — слушайся покорно!
Катя матери обещает уж, а скоро отец в чём ей в препятствие станет — или там на ярмарке не велит купить какой-то одежи, или воза не даст поехать куда — уж Катя просит назад своего обещания. "Я скажу папе, мама! Я папу ещё поспрошу, мама!.." — и уж гоняет по хате, уж покраснела, разгорелась, уж в глазах слёзы... Мать бывало, её за руку из хаты выведет. Катя очень мать любила, — ради матери уж терпела, её слушаясь.
III
Выдавала одна Булахова родственница дочь замуж. Молодая из богатой семьи была, и шумное веселье справляли.
Мы себе на то веселье наряжаемся, втроём вместе с Марусей.
Ещё когда начали к нам забегать девчата, то одна, то другая — о том веселье толковать: и кого дожидаются там, и каких людей там приглашено.
Молодая в другое село выходила замуж, в Любчики, — от нашей слободы то село недалеко — с час ходу, — то оттуда, говорили, все будут, а что уж девчата да парни любчевские, то непременно, — разве б не дожил кто, так из гроба не выйдет. Вот наши девчата только охали, рассказывая, да аж за голову хватались, какое уж то веселье будет пышное, да людное, да богатое.
И пошёл ещё слух такой между нами, что будет какой-то родственник жениха, какой-то казак Чайченко, да такой уж хороший, да такой уж красивый — и не сказать, и не списать!
— А кто из вас его видел? — спрашивает девчат Катя.
— Елена Чугаевна видела, как из церкви шла, — аж вздыхает, как вспомнит. Да Маруся, кажется, тоже видела? — говорят.
— Марусь! — крикнет Катя, — ты видела?.. А молчит!.. Когда же ты его видела?
— Как была с мамой в Любчиках на свадьбе, — тогда видела, — ответила Маруся.
— Ну, хороший же он, правда? Какие глаза? Какие брови?
— Он чернявый.
— С тобой разговаривал? Что говорил он тебе? Вежливый ли, гордый ли?.. А к кому больше тянулся он?
— Хватит вам, девчата, хватит! — говорит Маруся.
— Расскажи, расскажи, да расскажи всё! Обступили её, схватили — не пускают.
— Что ж мне вам рассказывать?
— Какой он, — вежливый ли, говорливый?
— Он вежливый и не очень говорливый.
— И чуть не гордый?
— Не знаю.
Да вопросы Марусе за вопросом, и спрашивают каждое по десять раз, пока Маруся домой не пошла.
Не было девчатам покоя: Чайченко — как на уме, как на языке; дальше уж так стало, что только и речи, что про него: да как на свадьбу придёт, да как его увидят. Одна разузнала, что у него мать старая; другая болтает, что он хочет в Любчиках поселиться — хату себе там приглядывает; третья опять выбежит на улицу, как воробей со стрехи: "Чайченко Яковом зовут!"; четвёртая опять, расслышала, что у него на руке такой перстень, такой!..
Да ни одна без новости не придёт.
— Девчоночки мои, голубочки! Смотрите только не перехвалите его, — смеётся Катя девчатам: — славные бубны за горами, а вблизи — кожаные!
— Ну, вот уж свадьба недалеко, — увидим, — гудят девчата: — уж узнаем верное, уж увидим его — какой.
— Да даст же вам бог! А то уж он мне немного и опротивел: только и речи, что он, только и дум!.. надоел!
Дождались девчата: зовут на девичник; зовут на свадьбу.
Мы убрались, увенчались, бежим смеясь, болтая с Катей. Маруся чего-то задумчива. А мы, говорю, смеёмся с Катей, шутим. И о том же Чайченке правили, что, может, такой он, что и взглядом девчат убивает.
— Да чего это Маруся нам не скажет ничего? Скажи же, Марусь! — говорит Катя, — а то будто для себя прячешь...
— И впрямь, чего же не скажешь толком, Марусь? — обратилась и я к ней.
— Да что я вам скажу?
— Какой он?
— Молодой, чернявый...
— Вот и всё! — смеётся Катя. — Да мало ж по свету тех молодых да чернявых! Как же его меж ними узнать?.. В Любчиках-то парни все чернявые... Как его распознать? А может, у него на челе — месяц, а на затылке звёзды сияют?
А людей на улице и у хаты — негде и иголку воткнуть. Как-то мы пробились, вошли. Тут — наши девчата, чужие девчата, здороваемся, спрашиваем, — с молодой словечком перемолвились...
Заиграли музыки, высыпали девчата во двор. А во дворе парни — стеной стоят! Да то всё незнакомые, чужие. Куда ни обернёшься — всё на тебя чужие глаза сверкают...
"Где же тот Чайченко, — думаю себе, — тот расхваленный?" Да и смотрю украдкой, не узнаю ли его где, — как слышу: "Ой мне горюшко!" — ахнула Катя возле меня. Оглянусь я: "Что с тобой?" Она стоит, будто она без думки, без мысли, вдруг перед каким дивом очутилась — так то она стояла, смотрела куда-то... Я и сама туда взглянула: меж парней высокий, статный, чернявый казак в чёрной свите, в чёрном шёлковом поясе... Засмотрелась и я на него... Чуть опомнившись, спрашиваю:
— Не знаешь ли ты, Катя, кто это такой?
— Не знаю... не знаю...
— Не Чайченко ли?
— Нет... может... не знаю...
Я к Марусе, нашла её; она задумалась — не взглянет...
— Марусь! — зову: — кто это стоит вон там? Чайченко?
— Он, — говорит.
"Что ж то за краса! Что то за парень!" — шепчут девчата меж собой.
Маруся только поглянула в ту сторону, где он стоял.
— Разве ж тебе не по нраву? — спрашиваю.
— Хороший, — промолвила тихо.
— А что уж Катя, — говорю Марусе, — то, поди, добром-таки в него влюбилась!
А Маруся мне так-то уж важно выговаривает: "Ты, сестрица, любовью не шути!" — будто она ворожейка старая или что.
— Ну, ладно, — говорю, — иди ближе, сама посмотри, где тут в беде шутки? — Взяла её за руку, подвела к Кате.
— Катя! — начну, а Катя как стиснет мне руку.
— Идёт, идёт, прямо к нам идёт! — шепчет, а сама так и дрожит.
Чайченко стал возле Кати и взял её в танец. Она, эта смелая бойкая Катя, будто испугалась чего, побледнела...
— Марусь, видишь?
Маруся им вслед смотрела своим тихим взглядом. Скоро Чайченко отпустил Катю, все девчата так и теснятся к ней:
— Ну что?