Чайченко танцевал со всеми; брал и меня, и Марусю: какая на глаза попадётся девушка, ту он и берёт.
— Он нами гордит, — обижались другие девушки, — что берёт нас, в глаза не посмотрев!
— Подождите-ка, какие ж скорые! Пусть он немного разглядится в нас, — уговаривали другие.
Между танцами завязался разговор у девушек с парнями: хорошо ли с богатой жениться?
— Хорошо, как взять милую да любу! — отозвался Чайченко.
— Чему ж бы тебе и не взять, — откликнется ему Грицько Лепех, что сам, говорили, любил тайком молодую, — тебе нагайки не дадут, ты сам богатый.
— Богатый на мелкие слёзы, — промолвил Чайченко, усмехаясь.
Музыки заиграли, все пошли в танец — и Чайченко. Правда ли он сказал, или то он пошутил — кто его разберёт! Мы все меж собой переглянулись; много девушек умолкло — задумались.
Свет уж беленький занимался, как мы с того веселья возвращались домой. Маруся и Катя ни словечка не обронили. Я заговорю: "нет!.. ага!.. авось!" — откликнется Маруся: какие-то её собственные думки уносят, а Катя — то и вовсе мне ответа не отдаёт; то она быстро идёт, нас опережая, то отстанет...
Тут нас парни догнали, и Чайченко был меж ними. Поклонились нам и доброй ночи пожелали. И Чайченко... Какой у него голос был ядовитый! И услышишь, и узнаешь всюду — хоть меж звонами! А Катя наша? Где ж те шутки? Где те прежние выдумки? Она едва парням доброй ночи сказала.
IV
Через неделю после того веселья были у нас молодые и приглашали к себе. Мы поехали в Любчики всей семьёй. Поехала и Пилипиха с дочерью. Катя ещё с вечера всё приготовила наряды; проснулась на заре, да и спала ли она — не знаю; а мне — то всё такие сны снились дивные в ту ночь. Снилось мне, что выходим мы с Катей и с Марусей на какой-то большой путь меж степями, и все те степи, и весь путь всё Чайченками украсились, всё Чайченки, да один в один красивые...
Катя меня будит — я ей рассказываю: "а не дивный ли сон?"
Как же она ужаснулась, услыхав!
— А что то предвещает? Что предвещает? — живо скажи ей.
— Не пугайся, Катя, — уговариваю, — это сон воскресный: если до обеда не сбудется, так и ждать нечего.
— Боже, боже! Что ж то будет! — горюется она...
Заря занималась, день белеть начинал; мы сидели у окошка, — расчёсывала и плела она свои косы длинные; румянец густой вспыхивал на личике, а личико было бледное.
Развиднелось; встала мать, отец; начали собираться, рано выехали.
— Катя! — говорю ей тихо: — увидим ли мы там Чайченка?
— Не знаю, — сама отвернулась.
— А хочется ли его увидеть? Не слышит.
— Катя? А хочешь, — говорю, — увидеть? Хотела она улыбнуться, да не улыбнулась, а рассердилась.
— Вот уж остыли, коли хочешь, шутки!
Дальше что ни начну, то ничего не выходит: то Катя всё хвалит, то Катя всё ругает; то всё у неё уж чрезмерное славное, то всё у неё ни к чему не ладное и недокладное.
Приехали в Любчики; ещё только были там одни родственники у молодых да ближние приятели, вот как Пилипиха; в хате было просторно; мы первыми глазами встретили Чайченка: сидел он против дверей...
Старики себе разговаривали; мы рядом с Марусей да с Катей, так в сторонке, сидели. Тихонько я Марусе свой сон пересказала.
— Разве не диво ж? — спрашиваю.
— Все диво у бога! — ответила задумавшись.
Между родственниками молодого сидела старушка в тёмной косынке, в тёмной юпочке, беленькая на лице, невеличка ростом, со смутным взглядом. Сама она говорила немного, а людям отвечала любенько, вежливо, как-то участливо, будто пожалеть хотела. Она часто поглядывала на Чайченка и на нас. То была Чайченкова мать.
Обеденный час; ничто не подтверждает моего сна... А после обеда понаходило столько людей; разнёсся гомон; музыки заиграли; танцы выстроились.
Танцевали уж добрый час, а Чайченко всё сидел себе да только глядел, как другие подковами искрят. Когда его мать к нему наклонилась и что-то говорила ему; после того он сразу пошёл в танец и взял сперва Катю, потом Марусю, потом меня, потом и других девушек, снова как тогда, не взглянув и в глаза ни одной. Мне довелось сидеть возле Чайченка, может, заговорит, думаю; посмотрю на него — где уж этот заговорит!
— Сколько тут людей! — начинаю речь сама. Он оглянулся на меня и по хате глянул:
— Много гостей!
— Славное село Любчики, весёлое. Вы ещё тут недавно?..
— Недавно.
Так уж мне хочется спросить, останутся ли они здесь, — так уж!..
— Тут все люди живут доступные такие, приветливые... жаль вам будет их оставить...
— Да мы сюда на поселение пришли, в земеляны пишемся любчевские.
У меня аж в глазах ясно стало, как он похвалился.
— Хорошо вам жить будет!
— Где жить, то жить, — услышала я от него...
Вернулись мы домой. Катя грустна была. Мать спрашивала, здорова ли? — "Здорова", говорит.
Прошло месяцев два, что мы Чайченка видим время от времени: то любчевской церкви не проспим, а из церкви зайдём к родне, — зовут на обед; после обеда гуляем там весь день; то приглашали как-то наши их к себе, то опять они нас.
Чайченкова мать купила хату в Любчиках, освятила ту хату; нас звали и Пилипиху с дочерью: так мы все на входинах тех были.
У себя дома Чайченко такой же немногословный, как и среди людей, мать же его очень ласкова и приветливо ко всем относилась. Как уж мы домой уходили от них, то она нас проводила за свою леваду да и говорит Кате: "Коли б мне в эту хату такую пташечку, как ты!"
Никто того слова не слышал тихого, кроме меня. Я Марусе это говорю, что слышала. Она только спросила: хорошо ли я услышала?
С какого-то времени загрустила наша Катя весёлая. Не раз я своими глазами видела, что она вот думает-думает, да и зальётся слезами мелкими. Или ни с того ни с сего, с доброго диву обрадуется: тогда поёт, улыбается, краснеет. Каким уж я тихим видом ни подходила поговорить с нею, расспросить обо всём, так она ж от меня в сторонку. Ни мне ничего не скажет, ни Марусе. И уж к нам так не тянется, как прежде: уже она со своими думками, и уж милей ей наедине с собой. Теперь уж сама не заговорит слова — не полюбила и других слушать — как говорят. Стала она в дубраву зачастить.
Был гай, такой густой, пущи такие за рекой — всё она туда ходит. Как я подсмотрела, что она собирается раз, — я и сама за нею тайком побежала.
В самой чаще дубравной, где липа и рябина, и дуб кудрявый сплелись ветвями зелёными над холодным колодцем, — забралась аж туда да и сидит, склоня голову. Показалась я — она сразу вскочила, нахмурилась... Я к ней слово заговорила... "Хватит уж тебе! — промолвила, — у меня голова болит!" Побродили вместе по гаю, послушали, как листья шумят, как вода точится, да и домой пришли. Такая уж стала Катя недотрога: ни спросить, ни заговорить к ней! Будто свои думки-мысли, а то и так ничего мне не скажет...
Пойду к Марусе, а Маруся будто стала ещё тише, чем была; всё она шьёт да вышивает, всё за делом, всё тоже в каких-то думах... Никакого мне совета и от Маруси. То бывало всё нас трое в милой кучке, а то как-то разошлись, как кукушки в лесу...
Одного воскресенья грустила я очень сама. Катя скрылась где-то, — пошла я к Марусе. Прихожу — она одна в хате, старой Пилипихи не было.
— Здорова будь, Марусенька! — говорю ей. — Чего это ты одна дома?
— Да мать в гости пошли.
— А ты ж? Не болит ли у тебя голова, — говорю, — как у нашей Кати? У девушек, как сердце наболит, так сразу на голову свалят...
— Я что-то нездорова немного, — промолвила Маруся. Присмотрелась я к ней внимательно, да аж вскрикнула, — так она очень измарнела. А в глазах-то какой смуток!
— Марусенька, голубушка! — говорю ей: — как ты исхудала! И чего у тебя такие глаза печальные?
— Да того, может, что нездорова, — сказала в ответ. — А как там Катя? — спрашивает.
— Да нет её дома давно: видно, в дубраве сидит да думает думу. Уже, — говорю, — и мать давно заметили, уж и спрашивали саму Катю и меня. Катя не признаётся... А я что скажу? Разве свою догадочку? А вижу уж, что беда какая-то делается: отец на Катю поглядывает, — вот как он её спросит!..
Маруся рядом со мной сидит и слушает, а сама словечка не молвит.
— Боже мой! И что ж это беда такая сколотилась неожиданная? И ты, Марусь, уж не такая, как прежде была!
Вот так сидим, а вечер темнеет, — когда и Катя вбежала. Обняла Марусю, сжала меня, поцеловала, села возле нас. Молчим все долго.
— Ну, будь же здорова, Марусь! — говорю. — Доброй ночи! Уже время домой. Пойдёшь и ты, Катя? Тебя, — говорю, — мать, пожалуй, давно дожидают. Уже и спать пора.
— Химочка, голубушка! Марусь, голубушка! Я не хочу спать... Я, — говорит, — я того Чайченка полюбила!
— Да разве не знаем! — весело я ей отвечаю: — вот так нам новость великая!
А Маруся так-то всерьёз её спрашивает ещё:
— Так ли это, Катя? И вправду, Катя?
— Зачем ты меня так спрашиваешь, Марусь? Я его люблю.
— И искренне? И сильно, сестрица? Подумай!
— Да боже ж мой, боже! — ответит Катя: — да я его с первого раза полюбила. Уже я с той свадьбы по нём пропадаю. Только ты не заметила, а надо мной уж все девчата смеются...
— Нет, — говорит Маруся, — я заметила да думала: авось... Я думала — забудешь...
— Разве как глаза закрою!
— То помоги тебе бог, Катя! — промолвила Маруся.
— Дай тебе бог, Катя! — говорю и я. Кинулась нас целовать, жалеть Катя.
— А он же полюбит ли? — стала тогда гадать. — Может, посмеётся! Скажи, Марусь, скажи, Хима! Полюбит ли он?
— Ой, чуть ли не больше ты от нас знаешь об этом, Катя, — говорю, — где-то ты его видела, или что, потому что ты чего-то будто на свет заново родилась сегодня. Признайся же и нам, милая, чтобы и мы знали.
— Я его видела, — рассказывает. — Была я в гаях и забрела очень далеко, аж туда к чужесельским левадам; шла себе, когда слышу: "Здорова будь!" Глянула — вижу его, веры не верю. Это, говорю, моя дума ежедневная, ежечасная ожила... А он всё говорит ко мне, всё говорит...
— Что же он тебе говорил?
— Спрашивал меня, чего зашла, чего невесела...
— Что же ты ему сказала? — я всё её спрашиваю; Маруся только слушала.
— Так зашла, — говорю, — гуляю себе, и я, — говорю, — весела... Тогда он спрашивал меня, скоро ли мы будем в Любчиках, и говорил, что в Красном церковь сгорела... И что был он на ярмарке тогда, как мы ходили в церковь, а его не было — он-то на ярмарке был, — говорил, что тоска его обнимает... И проводил меня до самого нашего тына. Шёл всё рядом со мной... Спасибо тебе, вечер тёмный, и ты, судьбинушка моя счастливая!..