А ждала она так, как вот пташки сидят в клетке, — что уж некуда лететь, то бьются, где заперты.
VI
За обедом отец будто и не замечал, как мать бледнела, как Катя плакала, — сидел такой, без думы, как и вчера.
После обеда мы с Катей сразу вышли из хаты, стали вместе под дверями.
Долго в хате тихо было...
— Голубь мой! — заговорила мать: — нашу Катю хотят сватать...
— А что ж! Пусть сватают, кто хочет, — за то упрёка нет!
— Это молодой Чайченко хочет сватать... Каково твоё согласие?
— Я за Чайченка не отдам.
Я уж силой оттащила Катю от дверей хатних:
"Катя! Катя! Всё пропадёт!.."
Затряслась она и стала недвижимо прислушиваться снова.
— Дочь сильно парня полюбила, — просит мать: — пусть же она у нас счастлива будет!
— Не на то я дочку вырастил, — грянул отец, — чтоб я её первому проходимцу имел отдать, который там ей в глаз попадётся!
— Чем они не люди? И добрые, и зажиточные; все их уважают.
— За что уважают? Разве за то, что зашла она неизвестно с чем да и осела в чужом селе.
— Знали бы люди... поднялась бы непокора на них, а то все почитают... Ты сам прежде с ними сходился...
— Я по всем битым дорогам хожу и много людей встретишь всяких, что к своим воротам не пустил бы их никогда...
— Великую милость мне сделай, послушай!
— Довольно!..
Катя как вскрикнет, рвётся в хату, — я её за пояс схватила, в сени назад откинула...
— Что такое? — спрашивает отец из хаты, бежит мать...
— Это мы идём на берег по воду, — отвечаю громко. Да ведра на коромысло, да Катю обеими руками за собой...
— Не горюй, — уговариваю её, — не горюй! Может, ещё отец смягчится — он же тебя жалеет! Как же тут на меня Катя набросилась!
— Куда это ты меня тянешь? Что на меня замышляешь? — аж я сама немного испугалась:
— Да что ты, Катя, — говорю, — опомнись хорошенько!
Залилась она слезами мелкими.
— Хоть бы я его увидела, сердечко своё хоть немного развеселила! Хима! Побежим в большой лес, — он сегодня в лесу дерево рубит.
— Побежим, — говорю, — утрись, не плачь!
Она тогда сразу утерла глазки, и побежали мы в лес, спрятав ведра свои понад рвом в бурьянах.
До леса хоть близко видно, да далеко скакать: рассудительному человеку на добрый час пути, а мы перебежали не останавливаясь. Слышим уж — топор стучит и голос ветер к нам несёт — песню кто-то поёт.
— Это он, — сразу узнала Катя. Тут мы его и увидели обе сразу, ещё издали... Уже тогда осень шла; лист краснел, желтел, вял и осыпался, и колючий ветер носился меж деревьями безлистными.
Громко и просторно стало вокруг, в свежем лесу пахучем... Видим его, а он нас ещё не видит — поёт. Катя остановилась.
— Что он такое поёт? — спросила, ужаснувшись того пения: — что он поёт?
— Послушаем, — говорю, — то и услышим... Пойдём ближе.
— Тише! Постой! — шепчет мне.
Встала за куст да и слушает. Слушаю и я.
Чайченко обрубливал ветки с поваленного дерева, и кругом его срубленные брёвна и пни свежие; над ним ясное да холодное небо, игривое солнце. Небрежно он своим топором блестящим стучал, — задумался тяжко и тихо и грустно пел.
Вот такая была его песня:
Пел он, что любил когда-то искренно и верно, а ему измена приключилась неожиданная, — и уже навек несчастливым он будет жить; любят другие — да к другим сердце уж не приляжет, ни к кому:
Хоть какая ласковая, хоть какая чернобровая,
Да не будет так, как первая, милая!
— Какие это ты песни поёшь? — вскрикнет Катя, будто себя не помня.
Он вздрогнул; быстро вскочил, бросил топор, взял Катю за руку, — снова отпустил и снова топор поднял.
— Спасибо, — говорит, — спасибо, что пришла, а я и не надеялся...
— Боже милый! Какую же печальную ты пел! Какую ты милую вспоминал? Была уж, верно, первая, а я — вторая?
Он словно немного смутился...
— Лучше, — отвечает, — лучше пожали меня, рыбонька моя!
Она румянцем вся залилась, как то слово услышала, — она всё своё горе забыла...
— Нет, — говорит, — я знаю, что ты меня верно любишь, а я только пошутила, — прости мне то... Да и снова перескоком:
— А зачем такую грустную пел? Против чего пел такую?
Тогда уж я из-за куста отозвалась:
— Уж не забыла ли, — говорю, — голубушка-громогласушка, зачем сюда бежала?
— Ой, горе ж моё великое! Беда моя!
— Что ты говоришь? — спрашивает её Чайченко, кланяясь мне. Все мы уселись на поваленное.
— Отец за тебя выдать меня не хочет!
— Иного зятя к руке имеет?.. Кого это? — спрашивает он, да чудно мне то, что спрашивает он ни весело, ни грустно, будто за хлеб-соль благодарит.
— Кого-то там думает на моё безголовье! — говорит Катя, заплакав.
— Уж зять наречён! — говорит тогда Чайченко. — Вот оно что! Лучшего нашли! Нечем утешаться да и жаловаться не на что; даром ведь из сухого колодца воду брать...
Видно, досадно ему стало, что вроде как униженным остался... уста сжал и голову поднял гордо, и глаза блеснули... Да всё то утаив в себе, будто спокойно медленно встаёт...
— А тебе ж как? Ты что думаешь? — спрашивает Катю.
— Зачем спрашиваешь? Зачем сердце моё терзаешь? — ответит она.
— Да кто вас знает, кто и разберёт! — промолвил Чайченко горько: — полюбите утром, забудете вечером!
Зарыдала-заплакала Катя, а я против него головой качаю.
Он тогда взял её за руку.
— Не плачь! Ещё ты молода, ещё твоя доля тебя дожидает!
— Как? Без тебя? Разве ж ты кого ещё полюбишь? То ты и счастлив будешь с другой?
— Уж мне не было того счастья от века, да и вовек не будет!.. Прощай, девушка! Будь здорова и счастлива!
— Да что же вы, — говорю я, — да вы ж сядьте посоветуйтесь: как его, что тут делать, как предотвратить? Может, ещё и ни за что будет на судьбу жаловаться. Сядьте же!
Они послушно возле меня уселись; он грустно смотрел, она ж будто все пути потеряла, только всё к нему ближе прижималась.
Вот и стали мы советоваться.
— Не надо отцу докучать слезами, — говорю. — Не надо теперь к нему и подходить.
Чайченко всего дослушает, сложив руки.
— Я отцу к ногам упаду, — нахваливается Катя, послушав моего разумного слова. — Как не отдаст меня отец за тебя, я умру!
— Ты и к ногам не спеши падать, — молвлю ей, — и умирать не спеши: может, ещё и так переменится; а пока что, — говорю, — не трогай отца, пусть он сам немного успокоится.
— Так как же ж вот так и не знать — жить ли мне на свете, или лежать в гробу? Ой горе моё! Горе моё!
— А ты думала! Это оно, жизнь людская, это оно и есть: терпи-терпи, надейся да жди, — вывожу Кате.
— Или ещё и надежду покинь да живи себе так, как без неё живётся! — добавил Чайченко. Знал, видать, парень словом утешить...
— Разумный не потеряет надежды, — я ему: — надо надеяться, живя...
— Пока не предадут, — снова вставляет он. А Катя тогда к нему прижалась.
— О, — говорит, — это я тебя предам?
Да и он на такое милое словечко улыбнулся.
— А нам пора домой, — напоминаю, — чтоб, чего доброго, не нажить нам себе беды!
— Иди, Хима, голубушка! — говорит Катя. — Я вот только ещё два слова скажу, я тебя догоню.
А сама меня выводит на дорожку... Я пошла... Что и говорить! Я ещё под лесом немалый час прождала тех двух слов... Да уж хорошо и то мне, что она пришла немного спокойнее и веселее.
Добрались до колодца да скорей, наполнив ведра, домой отправились. Нас встретил отец.
— А к какому это колодцу ходили? — спросил.
— Мы ещё и прогулялись немного, — отвечаю ему. Он посмотрел мне в глаза и посмотрел на дочку... А у дочки слёзы наворачиваются...
— Батюшка! — промолвила.
И пошёл себе, будто он не заметил и не слышал слова её умоляющего...
VII
Время идёт, проходит; мы ждём себе лучшего, горюем, страшимся. Отец не упоминает о Чайченке.
Подняла же шум Пилипиха, как узналось отцовское решение...
— Как, — говорит, — как! Да разве ж ты не родная мать своей дочери? Разве не ты страдала, разве не ты её вскормила? Пусть бы так меня кто остановил перед моим дитём! Я — мать, мне вольно её за кого хочу отдать, хоть за пана, хоть за наймита, за того, кто мне по сердцу.
Да уж тогда она и поссорилась с нашей матерью и долго к нам не ходила.
А в селе свадьбы да свадьбы справляют; приходят к нам, приглашают. Не гулянки у Кати на уме, да ходит, — надежда, видишь, такая: его там увидит.
Этой осенью и наш отец на всех свадьбах гулял... Замечаю я, что Чайченко стал больше к Кате привязываться: то прежде она его ищет-ищет, пока он явится, а то уж сам он её глазами отыщет меж девчатами и нарочно тогда к ней тянется, хоть бы старый отец тут был, — будто его волю презирает.
"Голубь, голубь! — думаю, — этого тебе не одолеть так, — жаль и старания!.."
Ну, отец ничего себе, — только смотрит — не на Чайченка, а через его голову, сверху...
А Чайчиха да наша мать сидят, словно те голубки сизые, что видят, как их гнёздышко разрушают...
На одной свадьбе Чайченко уж слишком осмелел: от Кати мало что и отходит... Мать уж в такой тревоге была, что забыла и молодых поздравить.
Первым из всех гостей наш отец отправился домой и нам велел уходить; а ещё самое веселье; самые танцы... пошли мы домой; пошла Катя плача.
— Не плачь, Катя! Что поможется? — уговариваю.
— То что? Я плачу, а всё я счастлива! Счастлива, счастлива! Он меня любит, и я его буду любить, пока моего века... пусть отец знает! Хоть горюю, — я счастлива — пусть и то знает!
— Катя! Лучше будет, как отца не гневить; лучше, если б Яков потихоньку обхаживал его. А то ж какой вам талан будет, если отец не смилуется... Глянь, какая мать грустная, да и в какой она тревоге... Не горнись ты уж так к нему — и девчата смеяться будут с тебя.
— Пусть смеются! Я его люблю! Я счастлива!
— А как отец обидится, — как не пустит больше по свадьбам ходить — где тогда Якова увидишь? Утром выйти запрещает, вечером сам двери запирает...
Залилась она слезами ещё мельче.
— А всё же я счастлива, — промолвила. — Ей-богу моему, счастлива!
Вскоре снова нас на свадьбу звали. Может, и не пустил бы отец, так ведь родичи. Идём туда все вместе, да так, что аж улица широкая нас тиснит... Приходим. Зырк-зырк по хате, по комнате, по всем углам и закуткам — бегом Чайченка ищет.
— Ещё рано, ещё он придёт! — говорит Катя. Ждём да дожидаем — нет. Уже поздно вошла старая Чайчиха. Катя только её увидала, сразу очутилась возле своей матери: знает, что Чайчиха уж не минёт. Чайчиха, видно, не заметила — села она себе в стороне. Наша мать сама к ней добралась — села. Сидят молча. И Чайчиха и наша мать неспокойные, вижу. Вот словно и хотят спросить, да не осмеливаются; хотят говорить, да не придумают.