Все мы так к ней и кинулись...
Села старуха на лавке, спрашивает, что у нас, всё ли в порядке, всё ли хорошо. Я гляжу на неё — исхудала она чего-то очень за то время, что мы её не видели.
— Да не так уж и хорошо, — отвечает мать, — как бы сердечко моё желало!
— А что старик говорит про наших деток? Смягчится ли он когда над ними?
Катя, что всё возле неё сидела да трепетала, при этих словах как вскочит, как обнимет её руками, как зарыдает:
— Где он? Где Яков? — вымолвила.
Старуха её жалеет, — говорит, что он скоро будет у неё, что здоров... Мать взяла Катю за руки, я подала водички...
— Когда будет он, скажите мне! — просит старую Катя.
— Да завтра бы ранехонько пришёл, если б не твой отец...
— Нет отца!
— Так ранехонько придёт.
— Завтра ранехонько! — промолвила Катя, обняла голову свою и тяжко вздохнула.
— А что же отец вам говорит? — спрашивает Чайчиха, — что он говорит?
Тогда ей мать всё и рассказала... Как всплеснёт Чайчиха руками, как заплачет!
— Господи милый! За что моему дитяти счастья нет!
Мать, сама в слезах, глядит на свою Катю да промолвляет:
— Хватит! Что же вы!
— Уже довеку будет доля его горька! Так ему пороблено! Не будет ему пары вовек! Не будет ему счастья!
Катя вскочила; мать поднялась, всех словно волной прибило к Чайчихе.
— Как пороблено? Кто ему поробил?
— А та вдова, то моё лихо жгучее! — говорит Чайчиха, мелкими слезами обливаясь. — Не судил господь нам породниться, да вы мне как родня милейшая... Слушайте же всё горе моё!
— Знаете, что сначала мы в Хмельницах жили, и была там у нас в селе вдова пригожая, пышная... Терничихой звали. Такая уж бойкая, говорливая, такая — что и летучие слова ловит... такая-то ко всякому приладная, ласковая... Я ещё впервые, как увидала её, подумала: непевные вдовьи очи! То сердечко моё чуяло!.. С тех пор, как с ней познакомился мой Яков, ни на что парень не годился — ни к работе, ни к хозяйству, и гулянки бросил свои парубоческие. Где она, там его и глаза, там и мысли его...
Мать слушает, на свою Катю грустно поглядывая, слушает и Катя пристально; стоит, губы сжаты. А Чайчиха всё рассказывает:
— Как я его просила: оставь, соколик, оставь, сизый! Не слушал: так она к нему прикинулась, так присосалась, что весь свет ему завязала. Без неё, мол, как неживой хожу. Уж хоть и не хотела я её за невестку принимать, да уж бог с тобой, говорю, сынку, женись. Заслали старост... А она что? Насмеялась над ним, матушка! Не пошла! А что, сынку, говорю тогда, не на моё вышло? Она ж всем ровно глазами светит, как тебе... Оставь, забудь позорницу! Он всё не бросал. Дождался, что объявился богач из чужого села, и обручилась она с тем богачом, а его, как на воде, оставила. Что он тогда страдал, что болел — я знаю! Да что вы думаете? Какая злюка, какая необыкновенная! Ходит и ходит к нам под окошки — ему боль причиняет. Идёт пригожая, наряженная да весёлая и смотрит, нет ли его где; заметит — здравствуй да за здоровье спрашивает... Такую б оставить, да ещё богу спасибо сказать, а он всё любил... Дала она какое-то зелье ему, — какими-то чарами околдовала...
Я, матушка моя, реки слёз пролила — молила: сынку, женись, — милый, женись! Пусть она с тебя не смеётся. Долго он меня не слушал, — а потом сам одумался. Была у нас девица, что его давно уж любила, мы к ней сватов — девица не хочет... Верно, уж прознала что или уж так заведено было: с другим парнем обвенчалась... А та безбожница ему, под нашим окошком стоя, выкрикнула: "Бурлацуй век, Яков, да люби только мои очи ясные!" И с хохотом пошла себе — в ладоши хлопает; а он за ней вслед бежит, как дитя, а он, как дитя, плачет... Она же с тем своим богачом поженилась, уехала с ним, да вскоре с его родичами со всеми разругалась, с людьми повздорила — не захотела жить там: уговорила мужа в Хмельницах хату купить и снова в Хмельницы вкинулась... Тогда уж такое горе пришло, так она Якова довела, что он и хворал, и чах. Люди уже стали головой качать на него... Я всё распродала своё, и жильё, и товар, какой был, да в Любчики мы перебрались от неё... И бог мне помогал: Яков поправился, стал будто немного забывать, на вечерки стал ходить, — когда-то он у меня меж всеми парнями так и сиял! Вот он вашу дочку полюбил... Я уже доли ему ждала, — надеялась, что ваш старый-таки смилуется — как Яков: "Не хочу жениться! Не буду!" Я плачу, я спрашиваю, я падаю: "Не хочу!" И услышала я, что у неё муж умер: где уж с ней в жизни сладится! Внезапная его, говорят, смерть постигла; а она сразу Якову знать дала, чтоб к ней ехал... Он и поехал... Я за ним; просила, ночи не спала, дни не замолкала — он не слушает, он для неё и мать старую, и самого себя забывает... Гляжу, что по ярмарке за ней толпа гонится и мой Яков среди прочих... Я уж хотела домой да к вам, всё горе рассказать, — когда Яков ко мне пришёл да и повалился на лавку... Что такое?.. А это вчера опять уже обручилась с каким-то шинкарём!.. Стала я тогда Якову говорить, уговаривать — и он слушал меня... Думали — как вашего старика ублажим, так и свадьба будет... Да, видно, уж судьба такая! Видно, уже ему не будет счастья! Мучиться ему, одинокому бедняге!
И стала Чайчиха плакать сильно, и мать плачет. Катя быстро из хаты вышла; я — за Катей...
— Катя! Катя! — зову, — не откликается, идёт по улице быстро. Догнала я её, беру за руку, останавливаю: —Да куда ж идёшь, Катя?
— Не знаю... куда-нибудь подальше от хаты... Так вот отчего он такую песню пел! Вот отчего он тосковал! Он не меня любил — её.
— То было, да уж теперь прошло — и ты не думай... Хорошо, что опомнился он, — смекни: нет того древа, чтоб птица не садилась!
— Боже мой, боже! Он меня не любил и не любит!
— Да что ж ты, Катя! Разве мало у нас с тобой и так горя, и печали, и беды? Ты уж лучше с Яковом поговори, — пусть он сам тебе всё скажет, любит ли...
Она оглянется на меня, — как схватит за руку:
— Ты мне не напоминай его по имени. Я его уж не увижу! Не хочу!
И слёзы ревные её слова перехватили... Господи! Как она плакала, как рыдала! Какими упрёками жгучими, какими горькими его укоряла! Меня не слушала — не слышала...
Там утерла слёзы и снова быстро вернулась в хату. В хате мать с Чайчихой горюют вдвоём.
— Я не пойду за вашего сына, — промолвила громко Катя.
— Как? Что? — спрашивает Чайчиха, испугавшись то ли её голоса, то ли её облика. Испугалась и мать.
— Не пойду за вашего сына, — ещё громче говорит Катя, — не хочу. Хоть и отец даст — не пойду!
Мать аж руки к небу простёрла, а Чайчиха слезами обливалась.
— Чары, — говорит, — чары! Я знаю! Недаром она ему крикнула: "бурлацуй вовеки!"
Все плачут; Катя стоит недвижно у стола, только дышит.
Иль уж так уверена была старица Чайчиха теми чарами, иль что Катя свои слова вымолвила непреклонно, Чайчиха только сказала: "такая уж доля!", — ещё поплакала, потосковала, любо попрощалась с нами (Катю как обняла, та аж вздрогнула) да и пошла себе домой горюя.
Катя вслед за ней посмотрела. Села на лавке и смотрела по хате, глядела на нас пристальными и быстрыми глазами, будто что похоронила — да не до конца ещё обдумала.
— И хорошо, дочка, — обратилась к ней мать, — отцу покорилась... пройдёт тоска, найдёшь себе пару... — да и хотела пожалеть её...
Как же зарыдает Катя, как затоскует! И не смолкает в плаче своём. Мы вокруг неё ходим, мы возле неё падаем, а то уж руки сложим да и не шелохнёмся.
Минуло утро, минул день, минул вечер, ночь проходит — в нас в хате рыданья громкие, и горькие, и безысходные. От усталости переставала плакать, а как только донесётся ей голос человеческий, дневной шум, или в тишине ночной мать вздохнёт, али я шелохнусь — всё то, каждый отзвук будто будит её, будто тоске силы прибавляет — и тоскует она снова, и рыдает, и убивается.
Пришла к нам Маруся. Сидим все тихо себе в грусти. Никто не занимается, не делает ничего. Так и сидим.
Бралися заговорить к ней, когда Катя как крикнет на нас:
— Ну, скажите мне, что вы скажете, — скажите, неужто мёртвые вставать будут? — Да отталкивая нас от себя, да не слушая нас, жаловаться станет, причитать: — Хоть бы попрощаться пришёл — хоть бы хоть раз ещё его увидеть! Как я взгляну на него? Да мне из-за его плеча вдовье личико пригожее мерещится... мне их ласковые слова слышатся, я их любовь чую, у меня сердце сохнет!.. Покинула его!.. Вот отчего он тосковал! А я, чтоб вы знали, я его ещё больше за ту тоску любила, я его ещё сильнее жалела, я его как утешала!.. Ох, тяжко, тяжко же мне!..
— А чем он виноват, что прежде любил? — вымолвила Маруся.
— Кто виноват, что я погибаю? Кто виноват?
— Коли ты его верно любишь... — что-то начала снова Маруся...
— Разве я не любила верно? Разве я не любила искренно? А теперь мне что? Лучше бы я его схоронила!
XI
Время бежало; тоска как-то понемногу стихала — да на всё разливалась. Настали тогда для Кати те утра долгие, а те вечера ещё длиннее, те дни, никак не переживаемые, — что всё сидишь да думаешь, какое горе твоё, и как пришло оно к тебе, и как не оставит тебя никогда.
Ночью она мало спала; встанет — ни о чём не заботится; сядет возле окна, сложит руки, сидит да в окошко глядит. Так недели проходили, что она, живая, была словно мёртвая. И мы ходим — будто что в хате умерло. А иной раз, каким-нибудь весёлым, лучезарным утром или тихим тёмным вечером, она как оживёт, — такими ревными, горькими слезами обольётся! И тоскует, и рыдает, и бьётся до усталости... — и снова стихнет, и снова будто ничего ей не доходит живого. Хотела с ней мать говорить, хотела спрашивать, — просит: "не говорите ничего и не спрашивайте ничего". Ни со мной, ни с Марусей разговора не хочет; иной раз будто с нас смеётся.
Мать печалилась сильно. Пилипиха всю нашу правду знала, а совета не находила, хоть и была умная себе. Она только судила да ругала, что мать мужу покоряется, что из-за того всё горе и встаёт, — да больше она доводила тем гневом своим, нежели словами. Дождались мы отца с дороги. Вернулся он таким, каким ушёл — неласковым. Осмаленный солнцем и обветренный, казался он ещё хмурее, чем был. Вернулся домой вечером; мы ещё не легли, а уж всюду было тихо, как его голос грозный послышался. Мы кинулись, я и мать, ему навстречу, зовём Катю за собою: "иди отца встречать". Он во двор вступил, нас минуя, только молча поклонился, — мы так и стоим; он всё устроил, — тогда в хату, сел на лавке в стороне от всех.